Nature и журнала Nineteenth Century[887].
Суд в Лионе начался 8 января 1883 года. На скамье подсудимых оказались пятьдесят два анархиста, обвиненных в подстрекательстве к убийствам и поджогам, организации взрыва и принадлежности к Интернационалу, запрещенному во Франции (еще четырнадцать судились заочно). Среди них был «цвет» анархистского движения: Кропоткин, рабочие Жозеф Бернар (1856–1908) и Туссен Борда, Эмиль Готье и другие. Как ни старались свидетель обвинения – начальник лионской тайной полиции и прокурор, доказательств причастности обвиняемых к широкомасштабному заговору, волнениям в Монсо-ле-Мине и взрыву в Лионе представить не удалось. Анархисты защищались великолепно и превратили суд в настоящую трибуну для обличения государства и капитализма. «Этот процесс, во время которого были произнесены воспроизведенные всеми газетами блестящие анархистские речи такими первоклассными ораторами, как рабочий Бернар и Эмиль Готье, и во время которого все обвиняемые держались мужественно и в течение двух недель пропагандировали свое учение, имел громадное влияние, расчистив ложные представления об анархизме во Франции, – свидетельствовал Кропоткин. – Без сомнения, он в известной степени содействовал пробуждению социализма и в других странах… В состязании между нами и судом выиграли мы. Общественное мнение высказалось в нашу пользу»[888].
Отвечая на вопросы обвинения, Петр Алексеевич держался твердо и бескомпромиссно. Он отказал говорить о своих действиях за пределами Франции, но признал свои анархистские убеждения и участие в издании Le Révolté. Выдвинутые против него и его товарищей обвинения он отверг и, наоборот, своими вопросами заставил главу лионской полиции признать, что Интернационала во Франции не существует[889].
В последний день процесса, 19 января, молодой анархист Фредерик Трессо (1861–?) от имени сорока семи обвиняемых зачитал знаменитую декларацию, в которой публично объяснялось, «что такое анархия, кто такие анархисты». Текст был составлен Кропоткиным. Мы – это тысячи трудящихся, которые требуют «абсолютной свободы, ничего, кроме свободы, всей свободы», говорилось в заявлении. Каждый человек имеет право делать то, чего он пожелает, и не делать того, чего он не хочет, – право без всяких искусственных ограничений удовлетворять все свои потребности, считаясь лишь с естественными пределами и потребностями ближних. Эта свобода несовместима, далее, с существованием какой бы то ни было власти человека над человеком, будь она монархической или республиканской. Зло коренится не в той или иной форме правления, но в самом принципе авторитета, и потому анархисты стремятся заменить государственное управление свободным соглашением между людьми. Но свобода, говорилось затем в декларации, невозможна без равенства, поэтому общественный капитал не должен оставаться в руках немногих, в руках частных собственников, – он призван принадлежать всему обществу, всем его членам вместе: «от каждого по его способностям, каждому по его потребностям». «Мы требуем хлеба для всех, работы для всех, для всех также независимости и справедливости!»[890]
Все дни процесса Софья Григорьевна была рядом с мужем, в зале суда. «Она находится в самом жалком состоянии, – сетовал Петр Алексеевич в письме к Джону Скотту Келти. – Все 12 дней она была на ногах, в удушающей жаре, по шесть часов каждый день, в небольшом пространстве, отведенном для публики, набитом, как бочка селедкой, – и все это только для того, чтобы обменяться со мной несколькими словами во время перерывов в заседании суда. Она побледнела от переживаний и очень исхудала, и я серьезно опасаюсь за ее здоровье. Эти мои страхи – самое худшее, что я ощущаю в одиночной камере… Если бы я был один, я мог бы считать заключение просто арктическим путешествием длиной в 3, 4 или 5 лет и вести себя соответственно»[891].
На суде Петр Алексеевич заявил судьям, что социальная революция близка: возможно, она произойдет в течение последующих пяти или десяти лет. Некоторые из его товарищей сочли это предсказание слишком пессимистическим!
Как бы блестяще ни защищались анархисты, какое бы впечатление ни производили их речи на публику и судей и какими бы беспомощными ни были потуги обвинителей, осуждение было предрешено. Суд вынес свой приговор: шестьдесят один обвиняемый был приговорен к тюремному заключению сроком от шести месяцев до пяти лет. Самые крупные приговоры получили Кропоткин, Готье, Бернар и Борда. Их присудили к пятилетнему заключению, уплате штрафа по тысяче франков, десятилетнему нахождению под надзором полиции и пятилетнему понижению в гражданских правах. Петр Алексеевич не стал подавать апелляцию.
Сразу же после вынесения приговора во Франции поднялся настоящий вал возмущения. Проводились митинги и демонстрации, в ходе которых ораторы клеймили несправедливость и произвол властей. У дома в Тононе, где жили Кропоткины, манифестанты стреляли в воздух в знак поддержки осужденного. Даже умеренные газеты высказывали им свои симпатии, а оппозиция в парламенте во главе с лидером радикалов и будущим премьер-министром Жоржем Клемансо требовала принятия закона об амнистии. Процесс придал существенный импульс французскому анархизму.
После вынесения приговора Петр Алексеевич оставался в Лионской тюрьме. «Здоровье мое не очень хорошее, – сообщал он Келти. – Десны совершенно опухли, из-за этого происходят отеки щек, и это вызывает расстройства в желудке. Я жду того времени, когда окажусь в лучших условиях и смогу отвлекаться от тюремной жизни какой-нибудь ручной работой, которая здесь невозможна»[892]. В письмах своему английскому другу и редактору Кропоткин признается, что волнуется лишь о жене и о том, будут ли в тюрьме условия для интеллектуального труда. Интересует его и возможность переписки: «Пишите мне время от времени; в одиночестве заключения я вдвойне радуюсь каждому слову»[893]. К «своей жизни – маленькой частице вселенной» – он относился по-философски спокойно[894].
В Лионской тюрьме у Кропоткина началась цинга, сопровождавшаяся постоянным расстройством желудка[895]. Весьма красноречиво о ее последствиях Кропоткин рассказал Екатерине Брешко-Брешковской в мае 1903 года:
– Почему у тебя ни одного зуба не осталось?
– Это Лионская тюрьма так меня угостила, я там все время болел цингою, жизнь была тяжелая, все страдали…[896]
Потом, уже в Лондоне, он хотел вставить себе челюсть. В первый раз сходил к стоматологу, надел восковые заготовки. Но одна незадача – дочка Саша начала дразнить[897]. Пришлось вернуть дантисту заготовки обратно. И только в 1900 году ему вставили челюсть…
Ну а пока ему пришлось даже отложить работу над научными статьями, дождавшись, пока здоровье улучшится. Но уже в феврале – марте 1883 года Кропоткин отправляет заметки и статьи для журнала Nature[898]. Поскольку обвиняемые уже были осуждены, им разрешали гулять парами. Пригодился Кропоткину и опыт перестукивания «арестантской азбукой», выученный в Петропавловке.
Софья Григорьевна добивалась перевода мужа в Париж, но власти распорядились иначе. В середине марта двадцать два узника, осужденных более чем на год тюрьмы, были отправлены отбывать приговор в центральный «дом заключения и исправления» в Клерво. Эта тюрьма разместилась в здании бывшего знаменитого средневекового аббатства монахов-цистерцианцев в Шампани, на востоке Франции. Заключенных вывезли в дорогу ночью и везли целый день «в маленьких клетках, на которые обыкновенно разделяются арестантские вагоны»[899]. По прибытии их временно разместили в маленьких, чистых, но очень холодных камерах-одиночках, дали горячую пищу и разрешили купить по полбутылки местного вина. Тюремное начальство было подчеркнуто вежливо с привезенными. На следующий день заключенных перевели в другие комнаты, причем при их выборе были учтены пожелания самого Петра Алексеевича и его товарищей.
Кропоткин считал тюрьму в Клерво «лучшей» в Европе, хотя, разумеется, разделявшей все принципиальные пороки тюремной системы как таковой. Старинное аббатство, окруженное внешней стеной, раскинулось в живописной местности, в окружении фруктовых садов и хлебных полей. В Клерво содержалось в общей сложности тысяча шестьсот заключенных; они занимались изготовлением кроватей, картинных рам, зеркал, обуви, изделий из тканей и перламутра, возделывали пшеницу и овес, выращивали овощи.
Кропоткину и его товарищам отвели четыре комнаты в корпусе, где некогда жил настоятель монастыря, а теперь размещался госпиталь: три крупные и одну поменьше для Петра Алексеевича и Готье. Окна выходили в небольшой сад, и из них открывался красивый вид на окрестности. В этом саду арестанты могли играть в кегли и мяч. Вдоль стены они разбили огород площадью в восемьдесят квадратных метров и выращивали салат, редис и цветы, занимались переплетным делом. Анархисты учили иностранные языки и читали друг другу лекции. Петр Алексеевич вел курсы по космографии, геометрии и физике. Им разрешили носить гражданскую, а не тюремную одежду и курить, покупать у торговцев еду и вино. От принудительных работ их освободили, чтобы не помещать вместе с уголовниками, чье положение было намного тяжелее. Впрочем, с этими последними иногда приходилось сталкиваться и разговаривать в тюремной аптеке, которая располагалась в том же здании, под камерами, обмениваться записками, делиться табаком или передавать просьбу на волю. В свою очередь, анархистам передавали газеты с интересующими их материалами, перебрасывая вместе с завернутым в них камнем