«Мы предпочитаем иметь двери Франции всегда открытыми, чтобы всякий раз входить в них, когда это понадобится, нежели быть высланными навсегда за одно резкое слово, произнесенное на публичном собрании… – писал Кропоткин Герцигу и Дюмартре. – Меня зовут в Лондон, чтобы создать там анархистскую газету. Средства там есть, и я примусь за это с жаром»[913].
Покидая столицу Франции, Петр Алексеевич еще не знал, что этот отъезд означает начало нового этапа в его жизни и судьбе. Беспокойные скитания «странствующего рыцаря» анархии оставались в прошлом. Отныне ему на тридцать с лишним лет предстояло обрести дом на берегах Туманного Альбиона…
Глава пятаяБеженец на берегах Альбиона
Викторианский Лондон, как он предстал в 1886 году перед переселившимся в Британию русским анархистом, – это не только столица могущественной империи и ведущей державы – «мастерской мира», не только мировой промышленный, финансовый, транспортный, торговый, научный и культурный центр. Это еще и крупнейший город планеты, огромный, поглотивший многочисленные предместья мегаполис. Современники сравнивали его с Вавилоном, называли «каменными джунглями» и даже «каменной пустыней». Город дыма и смога. Город мигрантов и переселенцев, где было больше католиков, чем в Риме, и больше ирландцев, чем в Дублине. Его размеры поражали.
Громадные толпы людей, улицы, полные кипящей жизни, борьбы за существование и выживание. Роскошь и нищета по соседству. Чопорные кварталы знати и богачей – и убогий, полный нищеты, антисанитарии и преступности Ист-Энд, знаменитые лондонские трущобы, лабиринты улиц, где плодилась и роилась самая ужасающая бедность. Короче говоря, перед Кропоткиным представал сам образ всей современной цивилизации, символ и зримое воплощение всех ее достижений и язв. Средоточие всего, что можно и нужно было использовать на благо человечества, и того, что следовало беспощадно разрушить!
Британская столица была не только оплотом имперской бюрократии, но и центром рабочего и радикального общественного движения. В 1880-е годы бури вздымавшегося еще три-четыре десятилетия назад чартистского протеста, когда сотни тысяч людей выходили на улицы и подписывали петиции-«хартии» с требованием всеобщего избирательного права, уже забылись, так и не приведя к желанному результату. Но теперь поднимал голову протест нового типа. Десятилетия духовного брожения давали свои плоды. Сентиментальный христианский альтруизм с его «социалистическими» нотками – течение, у истоков которого стояли с конца 1840-х годов теолог Фредерик Денисон Морис (1805–1872) и проповедник Чарльз Кингсли (1819–1875), – взывал к сочувствию к беднякам и слабым мира сего, пытаясь пробудить совесть у богатых и власть имущих. Он призывал к жизни на основе гармонии, справедливости и нравственности. Ученые и литераторы – историк и философ Томас Карлейль (1795–1881), романист Чарльз Диккенс (1812–1870), художественный теоретик Джон Рёскин (1819–1900) – подвергли серьезной критике уродство, бездуховность и пустоту буржуазного мира. Но теперь на общественную арену выходили социалисты. «Ряд экономических кризисов обусловил успех индивидуальным усилиям. Голод в Ирландии, разразившийся в 1879 году, с поразительною яркостью осветил печальное положение сельского труженика, затем вопрос о безработных выступил в Лондоне и других крупных центрах, начиная с 1885 года, и показал, что жизнь и смерть наемного рабочего зависят от случая», – так описывал предпосылки становления социалистического движения в Британии историк Альбер Метен[914].
К 1886 году в стране уже действовали не только революционные объединения, клубы и издания эмигрантов с континента, но и британские социалистические организации. В первой половине 1880-х годов оформились Социал-демократическая федерация (СДФ) и Фабианское общество. Первая из них, зародившаяся в 1881 году и возглавляемая Генри Гайндманом, по оценке Метена, «никогда не сходила с почвы законности. Вначале она допускала почти все виды революционного социализма и не отличалась узкой ортодоксальностью германской социал-демократической партии». Федерация издавала произведения и Маркса, и Кропоткина. Лишь позднее в ее рядах наметилось размежевание между приверженцами более умеренного и более революционного крыльев. В 1884 году было основано Фабианское общество. «Оно составилось из радикалов, не желающих революционизировать общество, но предпочитающих постепенно реформировать его, прибавляя одно преобразование к другому» и принимая в свой состав всех, «даже национализаторов земли и христианских социалистов»[915]. В 1885 году от СДФ откололось более радикальное крыло, основавшее Социалистическую лигу. Среди ее лидеров были выдающийся писатель, поэт и художник Уильям Моррис и зять Маркса Эдуард Эвелинг (1851–1898). Впрочем, она оказалась уж слишком разнородной по своему составу. В лигу вошли и те, кто делал упор на распространение социалистических знаний, считая, что время для настоящей партии еще не пришло, и люди, просто возмущенные жестким стилем руководства Гайндмана, и последователи Маркса, и противники парламентаризма, склонные прислушаться к доводам анархистов. «Редко существовала пролетарско-социалистическая организация, которая располагала бы сравнительно столь крупными талантами, столь большой готовностью к жертвам и столь малым организаторским и политическим искусством…»[916] – замечал о Социалистической лиге историк рабочего движения Макс Беер. Неудивительно, что лига просуществовала недолго.
Среди британских рабочих росли радикальные настроения. Прежде умеренные тред-юнионы начинали прислушиваться к новым веяниям. Еще более бунтарски вели себя безработные. 8 февраля 1886 года, после митинга, созванного СДФ, толпы людей, оставшихся без работы, бросились громить роскошные и богатые магазины в центре Лондона. Этот взрыв отчаяния привлек внимание широкой общественности к проблемам социальной несправедливости, неравенства и бедности в стране – как говорили тогда, к «социальному вопросу».
Иными словами, Кропоткин увидел совершенно иную Британию, чем та, которую он покинул несколькими годами ранее. «Социалистическое движение было теперь в полном разгаре, и жизнь в Лондоне больше не была для меня скучным, томительным прозябанием, как четыре года тому назад»[917]. Британский социализм только начинался! А раз так, существовала надежда направить хотя бы часть его в анархистское русло. В этом начинании Петр Алексеевич мог рассчитывать на поддержку отдельных анархистов и анархистски настроенных социалистов: Шарлотты Уилсон (1854–1944), состоявшей в Фабианском обществе; членов Социалистической лиги Сэмюэля Мейнуоринга (1841–1907), Фрэнка Китца и Джозефа Лейна, а также анархиста-индивидуалиста Генри Сеймура (1860–1938), который с 1885 года издавал небольшой журнал The Anarchist. Имелись также группы и клубы анархистских или революционно-социалистических немецких, итальянских, французских и еврейских эмигрантов[918].
По приезде в Лондон Кропоткины временно остановились у Степняка-Кравчинского и его жены, которые снимали квартиру в доме № 42 по Алма-сквер в историческом районе Сент-Джонс-Вуд. Это были кварталы, где селились люди, желающие жить поблизости от центра города, но подальше от людской суеты, – деятели искусства и авантюристы. Сами Кравчинские были не очень довольны квартирой и сетовали на домохозяйку, а потому в том же году переехали[919].
То недолгое время, когда Кропоткины жили у Кравчинских, они оживляли старые знакомства и завязывали новые. Бывший узник Клерво вызывал большой интерес у британской образованной публики. Фабианец Сидней Вебб (1859–1947) и секретарь влиятельной благотворительной организации Королевского общества по предотвращению жестокости в отношении животных Джон Колэм (1827–1910) просили разрешения опубликовать в изданиях его портрет. Однако Петр Алексеевич отказался, «потому что это придает слишком большое значение отдельным личностям». Вместо этого он предложил опубликовать рисунок его кота, принадлежавший Софье Григорьевне[920]. Напомним: Кропоткин всю жизнь любил кошек; в тюрьме в Клерво он даже вел дневник наблюдения за котом, которого он называл Мсье Пюсси де Клерво[921], а сделанный им в заключении портрет пушистого товарища позднее висел в его доме-музее в Москве. Так что неслучайно скульптор памятника в Дмитрове хотел увековечить старого революционера рядом с сидящей на той же скамейке кошкой!
«С первых же дней по приезде пришлось видеть кучу народа и проводить часы за часами в толках о социализме», – рассказывал Петр Алексеевич в письме Лаврову. Он и Софья Григорьевна жили «на бивуаках, ожидая со дня на день переезда на новую квартиру», которая должна была быть «дешевой, здоровой и не страшно далекой от города». Наконец в апреле 1886 года им удалось снять небольшой дом в городке Харроу, в двадцати пяти минутах езды от Лондона по железной дороге, у подножья одноименного холма. 18 апреля Кропоткины переехали туда. Домик № 17 по улице Роксборо-роуд стоял в пяти минутах от железнодорожной станции, на самой окраине, практически уже в сельской местности («в нижней части города, на границе с полями»). Сама улица была немощеной и не имела освещения, выходя прямо на луга. Кропоткины закупили мебель, а частично смастерили ее сами с помощью Чайковского, также поселившегося поблизости от Харроу. «Дешево, огород есть, воздух роскошный, кругом поля»[922]. При коттедже была оранжерея, рос виноград. Кропоткин с удовольствием занимался выращиванием овощей и фруктов. Любил накормить гостей виноградом и русскими огурцами. В общем, это было как раз то, что нужно!