[1021]. И здесь его гостеприимство и отзывчивость порой были безграничны. Жан Грав вспоминал, что как-то вечером Кропоткин играл на рояле. Две служанки из соседнего дома подошли к окну и слушали его. Увидев это, Петр Алексеевич вышел на улицу, вежливо пригласил их домой, усадил в кресла. А затем, специально для новых гостей, он сыграл любимые вещи из своего репертуара[1022].
По воскресеньям устраивались «приемы»; Софья Григорьевна, которая вела домашнее хозяйство, готовила чай. По дому ей помогала молоденькая горничная из Бельгии, она обожала Петра Алексеевича и часто называла его «папа». Черкезов вспоминал: «В конце дня, когда домочадцы ушли отдыхать, Кропоткин, с его обычным вниманием к тем, кто работал, передвигается по дому, как мышь, на цыпочках, чтобы не нарушать сон, даже если легла спать только служанка. Часто он шептал мне, чтобы я был осторожен, чтобы не разбудить ее. Зажигая свечу, он удаляется в свою комнату, иногда до полуночи, читая новые публикации, на которые у него не было времени в течение дня»[1023].
Об этой девушке, которую звали Мари, почти все мемуаристы пишут совсем кратко. Но вот племянник Петра Алексеевича оставил о ней достаточно интересные воспоминания. Она страдала клептоманией и у себя на родине неоднократно попадалась на воровстве, но Петра Алексеевича это не смущало, и он защищал горничную, даже если гости заставали ее шарящей по карманам. Мари «любила П. А. как отца»[1024]. Вероятно, что деньги и другие вещи семьи Кропоткиных она не трогала, так как жила в их доме и пользовалась всем свободно, да и просто была до глубины души предана Петру Алексеевичу. Но вот на гостей ее любовь и преданность совсем не распространялись. Дело доходило до того, что Петр Алексеевич просил своих посетителей не оставлять ценных вещей ни в прихожей, ни в карманах верхней одежды. Однажды его племянник стал очевидцем и жертвой клептоманки: «Я узнал об этом однажды, когда П[етр] А[лексеевич], сидя со мною в столовой, вдруг выскочил в коридор и я услыхал его гневные крики. Оказывается, он услыхал шорох и застал Marie во время ревизии карманов моего пальто»[1025]. Позднее, в 1917 году, когда Кропоткины возвращались в Россию, Петр Алексеевич проследил за тем, чтобы ее дальнейшая судьба была обеспечена.
Но если к Мари великий анархист был добр и снисходителен, а двери в его дом были открыты для подавляющего большинства гостей, кого же он никогда не пускал на порог своего скромного «бунгало»? Государственных чиновников. С этой точки зрения его дом оставался своеобразной «освобожденной территорией», чему, как ни странно, помогали английские законы. Николай Кропоткин вспоминал, что однажды в дом попытался войти судебный служащий с повесткой. Он должен был опустить ее в почтовый ящик, но почему-то решил вручить из рук в руки лично Петру Алексеевичу. Дело едва не дошло до драки. Здоровенный англичанин поставил ногу в дверь, чтобы хозяин не мог закрыть ее. «Гневный голос» Петра Кропоткина разносился на всю улицу, он «осыпал бранью англичанина и старался выпихнуть его на улицу». Племянник взял в руки толстую трость, собираясь врезать незваному гостю. Незадачливому чинуше пришлось как можно скорее ретироваться. Петр Алексеевич крикнул «ему на дорогу какое-то ругательство»[1026].
Хотя жизнь была нелегкой и события в мире радовали далеко не всегда, Кропоткин старался поддерживать в доме живую и веселую атмосферу. По свидетельству Фриды Черкезовой, по вечерам играли в шарады с дочерью Сашей. Петр Алексеевич «любил видеть вокруг себя веселые лица и всегда имел готовую шутку»[1027].
Отдельный дом – мечта многих современных горожан. Желателен комфортабельный коттедж со всеми удобствами, благами городской цивилизации, интернет-связью. Кропоткин теперь тоже живет в собственном доме со своей семьей. Надо признать, что для современного сквота где-нибудь в Амстердаме, Гамбурге или в Афинах он бы не сгодился. Опыт жизни в своем доме сказался и на его представлении о том, как должны устроиться жители Анархической коммуны будущего и настоящего. Дмитровский кооператор, огородник и пчеловод Василий Васильевич Сазонов, посещавший Петра Алексеевича в 1921 году, вспоминал советы старого анархиста. С улыбкой он сообщил молодым кооператорам нечто, следовавшее из жизненного опыта его и его современников: «…и, между прочим, советовал как можно скорее строить отдельные домики для каждого семейства, иначе почти все сельскохозяйственные коллективы распадаются. Живя в одном доме, "артельщики или перессорятся между собой, или перевлюбляются и в результате – распад артели"». А как позитивный пример он рассматривал «города-сады», создаваемые кооператорами в Англии, где коллективное хозяйство сочетается с жизнью в коттеджах[1028]. Так что коммуна по Кропоткину – это не гигантское общежитие с залами-столовыми и спальнями. Скорее, это город-сад с уютными коттеджами для каждой семьи.
Уважение к Кропоткину распространялось даже за пределы Европы и Америки. Так, специально приезжали повидаться с «мудрецом Запада» такие мыслители Востока, как знаменитый философ Веданты и йог Свами Вивекананда (1863–1902), общавшийся с Петром Алексеевичем в Париже в 1900 году[1029], и видный цейлонский реформатор буддизма Анагарика Дхармапала (1864–1933)[1030]. Анархисты из Китая и Японии читали и переводили его книги, были страстными приверженцами его идей и пытались воплотить их на практике. В обеих странах в 1920–1930-х годах предпринимались даже попытки издать «полное» собрание сочинений Петра Алексеевича!
Китайский анархист-индивидуалист Хуа Линь, мечтатель, думавший о разрушении границ не только между народами и людьми, но также между человеческим и животным миром и призывавший разработать общий разговорный язык для всех живых существ, по рекомендации Жана Грава побывал у Кропоткина в годы Первой мировой войны. В 1917 году он отправился назад, в Азию, на Филиппины, где помогал организовать китайское рабочее движение[1031].
А японский писатель Арисима Такэо (1878–1923), сторонник идей Льва Толстого, еще в 1907 году совершил настоящее паломничество к дому русского анархиста и долго беседовал с Кропоткиным о теории и практике взаимопомощи. Позднее, вспоминая об этих разговорах, он передал земельные владения своей семьи на острове Хоккайдо крестьянам-арендаторам[1032]. Петр Алексеевич вручил посетителю из Страны восходящего солнца письмо для японского анархиста Котоку Сюсуй (1871–1911)[1033]. Память о Русско-японской войне была все еще жива, но это не мешало русскому анархисту дружески встретить японского антимилитариста.
«Он был как скала, стоящая в море, – с восторгом вспоминал писатель. – Его широкую грудь прикрывала одежда простого люда. Он обменялся со мной рукопожатием. В моих глазах стояли слезы… В ходе разговора я задал какой-то вопрос о "Взаимопомощи". Чтобы лучше ответить на мой вопрос, он повел меня в рабочий кабинет, посадил меня на диван и сел рядом со мной, а затем бережно начал объяснять. Я позабыл о том, что я в Англии и что я японец; я уже не знал, где находится этот кабинет. Я был маленьким ребенком, сидящим рядом со стариком-отцом и слушающим его добрые родительские слова»[1034].
Да, современники, знавшие Кропоткина в это время, отзывались о нем как о человеке добросердечном, добродушном и обычно терпимом – толерантном, как сказали бы сегодня. «По внешности и обращению, – вспоминал его племянник Николай, – П[етр] А[лексеевич] был любезным, изящным человеком; чувствовалось его военно-светское воспитание, и он походил на переодетого военного. Он был находчив и остроумен; в свое время был отличным танцором и наездником. Был всегда любезен с окружающими, а по отношению к женщинам у него была немного старомодная, рыцарская манера. ‹…› Я сказал бы, что в своей, как это называют, "аристократической" манере он был самый крайний демократ, считая, что все не только должны, но и могут всегда усвоить соответствующую манеру в обращении»[1035].
Но за этими любезностью и демократизмом скрывался взрывной темперамент революционера и ученого, убежденного в правоте своих взглядов. «При всей огромности своего кругозора, при редком универсализме знаний – он не знает никаких сомнений, – писал о нем российский анархист Алексей Алексеевич Боровой (1875–1935). – Ему – все ясно. Он допускает один культ – культ теоретического рассудочного знания. И поразительны у него – острота и свежесть этого чувства. Никогда удивление перед достижениями человеческого разума и удовлетворение ими не переходит у него в обывательское спокойствие, привычную уверенность, рутину. Он – всегда не насыщен. ‹…› Но… восторг перед любимыми не переходит у П[етра] А[лексеевича] в истерику, исступление»[1036].
Спорщиком Кропоткин по-прежнему был страстным и весьма эмоциональным, мог выйти из себя. «Никаких признаков мягкости и кротости, которой я ожидал встретить. Передо мною был человек резкий, жесткий, страстный, нетерпеливый»[1037], – писал анархист Александр Григорьевич Таратута (1879–1937). Фрида Черкезова описывала спор, возникший у Петра Алексеевича с приехавшим к нему голландским поэтом, который стал доказывать, что после революции представителей имущих классов следует вознаградить за