потерю собственности. Кропоткин ответил резкой отповедью и «казался таким гневным, что после этого последовало тягостное молчание». Впрочем, по ее словам, Петр Алексеевич «никогда не дулся, и скоро разговор снова стал веселым»[1038].
Иногда он мог прервать собеседника, даже несколько бестактно, особенно если речь шла о вопросе, по которому мнение Кропоткина уже было предопределено долгими размышлениями, дискуссиями, опытом. Так, в дискуссии о марксизме, в 1910-е годы вспыхнувшей у него дома, в Бромли, под Лондоном, Кропоткин, «с видом Юпитера, взирающего на лающего щенка» послушал несколько минут аргументы меньшевика Ивана Майского. Потом, «несколько невежливо» прервав оратора, громко крикнул: «Ну, давайте, выпьем по чашке чая»[1039]. Впрочем, Кропоткин прекрасно понимал, что для него и его сторонников вопрос уже решен. В таком случае имеет ли смысл игра в полемику и демократию, раз это все бессмысленный и бесполезный повтор хорошо известных слов.
Отходчивость и необидчивость Кропоткина подтверждает в своих воспоминаниях и Эмма Гольдман, которой довелось вести с ним острые дискуссии. Считая его своим учителем, она, однако же, нередко возражала ему. «Красная Эмма», горячая поборница женского равноправия, вспоминала об одном из таких споров в доме Петра Алексеевича в Бромли в 1899 году. Спор зашел о «месте проблемы полов в анархистской пропаганде», и Кропоткин заметил, что «равенство мужчин и женщин не имеет отношения к проблеме пола». Он был убежден, что путь к такому равенству – это социальное освобождение и интеллектуальное развитие, да и к истолкованию свободной любви в духе экспериментирования и смены сексуальных партнеров – полиамории, как сказали бы сегодня, – он относился с неодобрением. «Мы оба перевозбудились, – пишет в мемуарах Гольдман, – и наши голоса, должно быть, звучали так, как будто мы ругаемся». Жена Кропоткина, тихо шившая в это время платье для дочери, несколько раз пыталась отвлечь и успокоить спорщиков, но это не помогало. Атмосфера накалялась. «Мы с Петром расхаживали по комнате с нарастающим возбуждением, упорно отстаивая каждый свою точку зрения, – вспоминала Гольдман. – Наконец я прервалась, заметив: "Ладно, дорогой товарищ, когда я достигну твоего возраста, вопросы пола, возможно, для меня будут не так важны. Но я живу сейчас, и это является важнейшим фактором для тысяч, даже миллионов молодых людей". Петр остановился как вкопанный, довольная улыбка осветила его доброе лицо. "Забавно, я об этом не думал, – ответил он. – Возможно, в конечном итоге ты и права". Он расплылся в лучезарной улыбке, в глазах засверкали шутливые искорки»[1040].
Стоит упомянуть о том, что Петр Алексеевич вообще упорно спорил с различными модными для того времени увлечениями среди анархистов, многие из которых разделяла та же Эмма Гольдман. К примеру, он терпеть не мог Ницше и как мог издевался над его «сверхчеловеком». Столь же непримирим был Кропоткин к неомальтузианству и вытекавшей из него идеи контроля над рождаемостью. Напрасно Эмма доказывала, что при капитализме женщинам из бедных семей стоит отказаться от рождения большого числа детей, поскольку их трудно будет прокормить, а также чтобы не создавать для власть имущих обилия дешевых рабочих рук и солдат. Петр Алексеевич оставался неумолим: это все паллиативы, которыми анархистам заниматься не следует; все эти проблемы разрешит социальная революция[1041].
Здоровье Петра Алексеевича ухудшалось – медленно, но неуклонно. Если в 1890-х годах ему приходилось лишь иногда отменять лекции и выступления и время от времени выбираться на море для краткого отдыха, то теперь он вынужден был все чаще прерывать работу на более долгий срок. Зимние месяцы 1901–1902 годов Кропоткин провел в более теплом Хоуве, курорте к западу от Брайтона, летом 1902 года – в Истбурне. Он старался проводить зимы за пределами Англии и в 1903 году прожил некоторое время на Нормандских островах и в Истбурне[1042]. Во время отдыха на море, пока позволяло здоровье, Кропоткин осваивал новый вид досуга – яхтинг. «Все мореходствую на парусах, вот уже целую неделю»[1043], – писал он Лаврову еще в июле 1889 года. Но позднее, видимо, пришлось оставить это новое увлечение.
Жена беспокоилась о самочувствии Кропоткина и иногда даже сдерживала чрезмерно эмоциональных, на ее взгляд, посетителей. Иногда она читает лекции вместо мужа. Дочь Саша, превратившаяся уже в живого, привлекательного подростка, до семнадцатилетнего возраста учится в средней школе. Родители обожают ее. «Она так похожа на Петю, – писала Софья Григорьевна о дочке. – У него она взяла все лучшее. ‹…› Но от меня она унаследовала вспыльчивый… характер». В восемнадцатилетнем возрасте она очень любила танцевать и училась кройке и шитью. Родители учили Сашу русскому языку, и в итоге она позднее говорила на английском, русском, французском и немецком. «Ты опять папу порадовала письмом, и так мне радостно, что ты уже можешь писать мне по-русски»[1044], – писал Петр Алексеевич дочке в 1894 году. В 1903-м Кропоткины даже хотели отправить ее в поездку в Россию, но от этого намерения пришлось отказаться из-за проблем с визой, и Саша съездила вместе с матерью в Германию[1045].
Кропоткины подумывали о том, чтобы уехать из Англии, климат которой никак не позволял Петру Алексеевичу поправиться. Но Швейцария, Франция и Бельгия оставались для него закрытыми. Он упорно продолжал работать, хотя энергии становилось все меньше. «Я знаю, что мне не так уж много осталось жить, и я хочу провести эти несколько остающихся мне лет с Софьей и Сашей, которые обе так любят меня»[1046], – писал Кропоткин Гильому 23 декабря 1902 года.
Однако организм старого революционера выдержал, несмотря на все болезни. И новый импульс его энергии придали революционные события в России. Рассказ об этом – в одной из следующих глав.
Глава шестаяНаучный анархизм и коммунистический индивидуализм
Но чему такому учил русский махатма, что известные восточные мудрецы жаждали видеть его и говорить с ним? Напоминала ли их беседа общение с махатмами героя «Лезвия бритвы» И. А. Ефремова? Наверняка им было о чем побеседовать. Ведь даже материалистические, атеистические идеи, столь милые сердцу Кропоткина, исповедовались в Индии уже в V веке до н. э. А с китайским анархистом он вполне мог обсудить и традиции древнего философа Лао-цзы, которого оба они считали предтечей анархизма.
В начале 1886 года, перед отъездом в Британию, Петр Алексеевич писал Герцигу и Дюмартре о том, что в последующем одной из главных своих задач он видит разработку «философии анархии», «философии будущего», наподобие того, как «философия [Виктора] Кузена стала философией Франции»: «Я это сделаю. Если я делаю это плохо, неважно: я открою дорогу, другие, более одаренные или даже лучшие по своим специальным способностям, сделают это лучше меня. Я это сделаю. Там это прежде всего будет сделано. Потом я ее опубликую. Где-нибудь, как-нибудь»[1047].
Именно этим гигантским трудом, для которого ему пришлось применить все свои поистине энциклопедические знания в самых широких областях – естественных науках, географии, биологии, философии, социологии, истории, – Кропоткин и занялся в десятилетия, прожитые им в британском изгнании. В эти годы были написаны и опубликованы его главные книги и работы, сделавшие Петра Алексеевича наиболее авторитетным и признанным теоретиком мирового анархизма.
В 1892 году увидела свет книга «Завоевание хлеба» (в русском переводе «Хлеб и Воля»), написанная на основе его статей, выходивших в газетах Le Révolté и La Révolte, – убедительное и исчерпывающее обоснование анархистского коммунизма. В 1893 году выходит «Великая Французская революция», в которой Кропоткин не только излагает историю этого величайшего социального переворота, но и формулирует важнейшие моменты для понимания и анализа любой революции вообще.
В 1897 году появляется «Анархистская мораль» – одна из первых попыток продемонстрировать этические принципы анархизма. Эта тема волновала Петра Алексеевича на протяжении всей жизни. В 1898 году Кропоткин выпускает текст обзорной лекции «Анархия, ее философия, ее идеал». В 1899 году выходит блестящая критика индустриально-капиталистического общества и изложение проекта того, что мы назвали бы сегодня постиндустриальным путем развития человечества, – работа «Поля, фабрики и мастерские». В ее основу легли статьи, опубликованные Петром Алексеевичем в 1888–1890 годах в журнале Nineteenth Century и газете Freedom.
Свои представления об эволюции природы и общества Кропоткин суммировал в книге «Взаимопомощь как фактор эволюции» (1902), ее составили статьи, написанные в 1890–1896 годах для Nineteenth Century. Статьи 1892 года в том же журнале и другие тексты разных лет превратились в итоге в книгу «Современная наука и анархия» (1912), к которой Петр Алексеевич прибавил позднее очерк «Государство и его роль в истории» (1909).
Все эти и другие работы мыслителя необходимо рассматривать во взаимосвязи. Кропоткин поставил перед собой поистине грандиозную задачу – создать целостную анархистскую картину мира, построить величественное здание «научного анархизма», разработав систему воззрений, которая объясняла бы все сферы жизни природы и общества и была бы основана на универсальном принципе свободы.
Прав он был или нет в своем стремлении разработать единую философию анархизма, но одно несомненно: Петр Алексеевич был твердо убежден в возможности и необходимости это сделать. Намерение вполне в духе XIX столетия с его неколебимой верой в науку и прогресс. Революционерам того времени полагалось быть оптимистами. Умами владел позитивизм. Прогресс человечества, наука, путь вперед, к светлым горизонтам знаний и овладения силами природы, – это была поступь, которой, казалось, не будет конца. Социалистов и анархистов питала надежда на расцвет сказочной по мощи техники, на то, что она вот-вот освободит человечество от тяжкого груза нетворческого и рутинного труда, если только этому не помешает паразит-капитализм. Вера в скорое материальное изобилие, когда потекут наконец молочные реки в кисельных берегах, а земной шар станет утопической страной Шлараффией, в которой всего будет вдоволь и человек избавится от тяжкого труда, была в их представлении тесно связана со свободой и ее осуществлением. Революционеров влекли любовь к людям, доверие к изначально доброму в них. Они надеялись на устойчивость и укорененность социальных инстинктов солидарности, невзирая на все ужасы капиталистического и государственнического себялюбия.