В эпоху до Первой мировой войны казалось, что добро и справедливость – вот они, почти на поверхности, что можно разбудить их взрывом, выстрелом или другим шумом бунта небольшого меньшинства. Казалось, что общины и общинность, с присущей им взаимопомощью, еще живы или в реальности, или в сознании, нормах и привычках. А значит, нет надобности их «революционизировать». Достаточно просто начертить Великую руну свободы – и золотое заклятие Желтого Дьявола, капитала, падет.
XX век – длинный или короткий – и впрямь принес торжество науки и техники, но не принес свободы. Он вершил свою поступь в дыму военных пожаров и крематориев концлагерей, под стоны и вопли умирающих от голода или гибнущих под бомбами. Старое, традиционное общество с его общинами и рабочими кварталами, с рабочей культурой, понимавшей себя как систему жизни, норм и ценностей, диаметрально противоположных и во всем противостоящих буржуазной цивилизации, – это общество рассыпалось, распалось на атомы. Освобождение сегодня неотрывно от реконструкции, воссоздания социальной ткани, воссоздания тех «пространств», «форумов», где люди снова могли бы обсуждать друг с другом, что и как им делать со своей жизнью и своим обществом. Мы знаем это сегодня. Но Кропоткин не мог этого знать. Отчуждение человека, социальная атомизация, деспотическая функция науки и техники как «господства» (говоря языком философов Франкфуртской школы) еще не достигли современных нам масштабов. И оптимистическая попытка философа-анархиста разработать «научный анархизм» была неразрывно связана с его временем.
Подобно многим людям науки своего времени, Кропоткин считал себя позитивистом. Он отвергал существование бога и сотворение им мира, но и марксистский материализм с его диалектикой философа не устраивал. В отличие от Бакунина, который истолковал гегелевскую диалектику в духе отрицания, сделал ее «негативной», настоящей «алгеброй революции», Петр Алексеевич воспринимал диалектические представления как чистую умственную «спекуляцию», далекую от действительности. Да, конечно, природа и общества развиваются, утверждал он, но вовсе не обязательно по неким предопределенным и «железно необходимым» законам диалектики. Кропоткина не устраивало не только гегелевско-марксово «отрицание отрицания», когда все в мире рассматривалось как единство и борьба противоположностей, приводящая затем к их синтезу на более высокой ступени развития. Ему не могло понравиться и бакунинское чистое, абсолютное отрицание существующего – ведь и это ему, конечно же, должно было представляться господством абстрактного принципа над реальной жизнью. В постулировании любых общественных законов, не зависящих от воли и действий людей, ему виделся некий заранее заданный, предопределенный детерминизм, когда происходящие процессы становятся не следствием определенного соотношения факторов на данный момент, а проявлением неминуемой силы, подобной силе рока. Это был бы тот же самый бог, только не персонифицированный. И такая несвобода была отвратительна Кропоткину-анархисту.
А потому Петра Алексеевича – вопреки его собственному мнению о себе – можно назвать «позитивистом» лишь с очень большой оговоркой. С действительным позитивизмом его роднило стремление выстроить единую и все объясняющую научную картину мира. Однако если «обычные» позитивисты были склонны переносить на развитие человеческого общества действие закономерностей, которым подчинялось существование мира живой и неживой природы, то Кропоткин поступал наоборот. Он пытался распространить на природу (в том числе неживую) социальные принципы гармонии и свободного соглашения.
Философ-анархист пришел к выводу: то, что именуется в науке «законами», само по себе есть не некое предустановление, предшествующее явлению или организму, а конкретный результат взаимоотношений и соотношений между различными явлениями и элементами данного явления или организма. «То, что называлось прежде "естественным законом", представляется нам не более как улавливаемым нами отношением между известными явлениями; каждый такой "закон" получает теперь условную форму причинности, т. е. "если при таких-то условиях произойдет такое-то явление, то за ним последует другое, такое-то явление", – говорил Кропоткин в лекции "Анархия, ее философия, ее идеал". – Вне явлений нет закона; каждое явление управляется не законом, а тем явлением, которое ему предшествовало… Гармония в природе является для нас временным равновесием, устанавливающимся между различными силами, – некоторым временным приспособлением, которое может существовать лишь при условии постоянного видоизменения, представляя собою в каждый данный момент равнодействующую всех противоположных сил. Стоит только одной из этих сил оказаться стесненной на время в своем действии, и гармония исчезнет… Если другие силы будут ей противодействовать, она все-таки не исчезнет, а нарушит в конце концов равновесие и нарушит гармонию, чтобы найти новое равновесие, новую форму приспособления»[1048].
Любой живой организм, утверждал Петр Алексеевич, представляет собой такое сложившееся под воздействием окружающей среды равновесие, скорее «агломерацию, состоящую из миллионов отдельных индивидуумов, чем единую и нераздельную особь». По его мнению, можно было вести речь «о федерации пищеварительных органов, органов чувств, нервной системы и т. д. – органов, очень тесно связанных между собою… но тем не менее живущих каждый своей особой жизнью. В свою очередь, всякий орган, всякая его часть состоит из независимых клеток, соединяющихся друг с другом для борьбы с неблагоприятными для их существования условиями… Каждый индивидуум, одним словом, представляет собой мир органов, каждый орган – целый мир клеток, каждая клетка – мир бесконечно малых, и в этом сложном мире благосостояние целого зависит вполне от размеров благосостояния, которым пользуются мельчайшие микроскопические частички организованного вещества»[1049].
В этих строках легко увидеть то самое распространение на природу принципов социальной гармонии, о которой мы уже говорили. Отсюда и использование Кропоткиным при описании взаимодействия различных частиц, элементов, органов, планет, сил и т. д. – то есть явлений, лишенных сознания, – таких терминов, как «федерация». Терминов, предполагающих, в нашем понимании, наличие осознанной воли и возможностей осознанной договоренности, разумного соглашения.
Тем не менее этот момент, порожденный чрезмерной увлеченностью Петра Алексеевича и его стремлением «очеловечить» природу, не должен, как представляется, заслонять от нас самое существенное. Мыслителя-анархиста можно по праву считать основоположником взгляда, в соответствии с которым живой организм представляет собой результат взаимодействия и взаиморазвития составляющих его компонентов, который, в свою очередь – как целое и в своих отдельных, взаимодействующих частях, – находится под воздействием окружающей среды. Форма его существования определяется достигнутым в каждый данный момент равновесием всех этих сил и элементов и изменяется. Она эволюционирует по мере изменения этого равновесия, заново адаптируясь к его условиям. По существу, это предвосхищение современной биологической концепции аутопоэзиса, то есть самосоздания живого, только изложенное в несколько абстрактно-философском виде: таком, как это позволял тогдашний уровень научных знаний.
Во взглядах Кропоткина на природу первостепенную роль играл фактор адаптации – точно так же, как и в современной экологической науке. Именно благодаря адаптации живой организм приобретал те, а не иные характерные черты и становился самим собой. Ее движущие силы интересовали мыслителя прежде всего. Он полагал, что они действуют как в нечеловеческой природе, так и в живом обществе.
Именно здесь лежали основы сложного отношения Кропоткина к эволюционной теории Чарльза Дарвина, с его представлениями о «естественном отборе», межвидовой и внутривидовой конкуренции и «выживании сильнейших». Сам Петр Алексеевич считал себя сторонником идеи эволюции и дарвинистом, но полагал необходимым очистить Дарвина от неверных и однобоких истолкований его учения и в первую очередь от попыток перенесения представлений о внутривидовой конкуренции и естественном отборе на развитие человеческого общества, – так называемого социал-дарвинизма. Надо сказать, что в этом вопросе у него было немало предшественников. «До известной работы Кропоткина Н. Д. Ножин, А. Н. Бекетов, А. Н. Северцов и особенно К. Ф. Кесслер много писали о том, что в борьбе за жизнь против других видов и против окружающей среды организмы соединяют свои силы и помогают друг другу. Влияние этой традиции на Кропоткина было большим»[1050], – пишет американский исследователь Дэниел Тодес.
Именно Карл Федорович Кесслер, профессор Санкт-Петербургского университета, зоолог, был первым автором, заронившим у Кропоткина интерес к теме взаимопомощи среди животных. Его речь «О законе взаимной помощи», изданную в 1880 году, Кропоткин с интересом прочитал в первый год своего заключения, в камере тюрьмы Клерво[1051]. Свои статьи «о взаимной помощи в борьбе за существование» он сам трактовал как «развитие мысли, некогда высказанной Кесслером»[1052].
По мнению Кропоткина, Дарвин склонялся к пониманию «борьбы за существование» в более широком смысле, чем «борьба между индивидуумами за средства существования», и сознавал, что наиболее приспособленными и более способными к выживанию «оказываются вовсе не те, кто физически сильнее, или хитрее, или ловчее других, а те, кто лучше умеет соединяться и поддерживать друг друга, как сильных, так и слабых, – ради блага всего своего общества». Однако, сетовал он, последователи Дарвина не только не развили его теорию в этом направлении, но и «стали изображать мир животных как мир непрерывной борьбы между вечно голодающими существами, жаждущими крови своих собратьев. Они наполнили современную литературу возгласами "Горе побежденным!" и стали выдавать этот клич за последнее слово науки о жизни»