В отличие от либералов с их концепциями гражданского общества, анархисты не верят в такое совершенствование механизма взаимоотношения между обществом и государством, чтобы это последнее наиболее адекватно представляло и выражало общественные интересы. Анархизм исходит из совершенной несовместимости самоорганизованного общества и государства. Он ведет речь об освобождении общества от государства.
Кропоткин, как и другие анархистские теоретики, видел в государстве внутренне присущую ему тенденцию к экспансии и разрушению общества как системы самоорганизованных, непосредственных связей между людьми и основанных на этих связях органах и институтах. «У крестьян одной и той же деревни, – писал Петр Алексеевич, – всегда есть тысячи общих интересов: интересы хозяйственные, отношения между соседями, постоянное взаимное общение; им по необходимости приходится соединяться между собою ради всевозможнейших целей. Но такого соединения государство не любит – оно не желает и не может позволить, чтобы они соединялись. Оно дает им школу, попа, полицейского и судью; чего же им больше? И если у них явятся еще какие-нибудь нужды, они должны в установленном порядке обращаться к церкви и государству»[1065].
Кропоткин демонстрировал этот процесс на примере разрушения городских общин, цехов и сельских общин абсолютными монархиями в Европе, продолженного и завершенного современным буржуазным государством. «Государство, – объяснял он, – требует прямого и личного подчинения себе подданных, без посредующих групп: оно требует равенства в рабстве; оно не может терпеть "государства в государстве"»[1066]. Государство, продолжал мыслитель-анархист, «развиваясь в течение всей истории человеческих обществ, служило для того, чтобы мешать всякому прямому союзу людей между собою, чтобы препятствовать развитию местного почина и личной предприимчивости, душить уже существующие вольности и мешать возникновению новых. И все это – чтобы подчинить народные массы ничтожному меньшинству»[1067].
Именно поэтому, утверждал Петр Алексеевич, государство не может служить орудием социального и личностного освобождения человечества, а государственный социализм стал бы новым, еще более страшным рабством, поскольку означал бы укрепление власти государства над обществом. Ведь государство не просто теснейшим образом связано с правящими классами и поддерживает их, оно не просто орудие господствующего класса, как считают марксисты. Это механизм, имеющий свою собственную логику действия, которая строится на приказах и повиновении, наказаниях и поощрениях, иерархии и подчинении, диктате «сверху вниз» и из «центра» к «периферии». Это отнюдь не нейтральный инструмент, пригодный для чего угодно, в том числе и для созидания свободы. Государство – это аппарат господства над людьми, оно просто не может существовать иначе и способно само создать новый класс привилегированных лиц, которые будут управлять, приказывать и карать. Опыт Великой российской революции 1917–1921 годов и большевистской диктатуры доказал, что Кропоткин и его товарищи были правы.
Как же может закончиться противостояние двух исторических тенденций – к солидарной самоорганизации и к усилению власти человека над человеком? Кропоткин, как и другие анархисты того времени, смотрели на ход этого противоборства государства и общества оптимистически. Они полагали, что глубинные социальные импульсы человека неистребимы. Государству не удастся их удушить, как бы оно ни пыталось это сделать. «Склонность людей ко взаимной помощи имеет такое отдаленное происхождение, и она так глубоко переплетена со всем прошлым развитием человечества, что люди сохранили ее вплоть до настоящего времени, несмотря на все превратности истории… – писал Петр Алексеевич. – И всякий раз, когда человечеству приходилось выработать новую социальную организацию, приспособленную к новому фазису его развития, созидательный гений человека всегда черпал вдохновение и элементы для нового выступления на пути прогресса все из той же самой, вечно живой склонности ко взаимной помощи»[1068].
И мыслитель-анархист ссылался на факты взаимопомощи и солидарности в повседневной жизни, на сохранение общинных традиций в деревне и городе, на деятельность рабочих и профессиональных союзов, стачки и кооперативы, всевозможные добровольные ассоциации и объединения граждан. «Тысячами передовых явлений, тысячами глубоких совершающихся уже изменений анархическое общество уже давно начало развиваться, – соглашался другой видный теоретик анархизма Элизе Реклю в предисловии к кропоткинской книге "Хлеб и Воля". – Оно проявляется всюду, где свободная мысль сбрасывает с себя путы буквы и догмата, везде… где воля человека проявляется в независимых поступках, – везде, где люди искренние, возмутившиеся против всякой наложенной на них дисциплины, сходятся по доброй воле, чтобы учиться друг у друга, и без всякого начальства стремятся завоевать свою долю жизни, свое право на удовлетворение своих нужд. Все это – уже анархия, даже тогда, когда она бессознательна»[1069].
Обратим внимание на этот момент. Мы еще вернемся к нему, когда разговор пойдет о том, как Петр Алексеевич представлял себе социальную революцию.
Хотя, подобно большинству современных ему мыслителей, Кропоткин возлагал большие надежды на общественный прогресс, на развитие науки и техники, он отвергал традиционное позитивистское представление о «линейном» прогрессе в жизни социума. Развитие в одних областях и сферах в условиях несправедливого, иерархического общества, в представлении Кропоткина, сочеталось с регрессом и упадком в других, с дегуманизацией и отчуждением человеческой личности, распадом социальных связей.
В отличие от марксистов, которые считали, что смена Средневековья и феодализма капитализмом и индустриальной системой – это закономерное, поступательное и прогрессивное развитие вперед, мыслитель-анархист полагал, что такой процесс стал лишь одним из альтернативных вариантов в истории, причем далеко не самым лучшим из возможных. То, что человечество пошло по пути централизации политической власти, создания абсолютистских централизованных государств вместо того, чтобы продолжать наметившуюся в Средние века традицию общинного и городского самоуправления, Кропоткин воспринимал как явный регресс, в котором таилась угроза разрушения самой человеческой личности. Он считал капитализм реакционным строем, обществом, основанном на эгоизме, конкуренции, разрушении социальных начал взаимопомощи и солидарности.
На российский капитализм у Петра Алексеевича был особый взгляд. В 1897 году Николай Чайковский опубликовал статью в «Листках "Фонда вольной русской прессы"». Он утверждал, что правительство Сергея Юльевича Витте (1849–1915) «организует» особую, «небывалую еще на свете систему государственного капитализма и таким образом фатально создает совершенный механизм для эксплуатации рабочего класса бюрократией заодно с капиталистами». Новый экономический строй, сложившийся в России, имеет свои характерные черты. Прежде всего это создание капиталистической экономики силами государства, сверху. Интересы государства отождествляются с интересами основного сектора этой экономики – крупной промышленности. Государство выступает в роли крупного предпринимателя и одновременно устанавливает правила игры, регулирует экономические отношения[1070].
Кропоткин соглашался с Чайковским: «Идея о государственном капитализме и нова, и верна. ‹…› Но этой простой, ясной и верной формулировки – государственный капитализм – я никогда не встречал. А между тем одно это название бросает совершенно новый свет на все, что теперь происходит, и, как всякое умное определение, полно массы последствий»[1071]. Социал-демократические партии фактически стремятся именно к этому строю. По этому же пути идут Германия и отчасти Швейцария, где большой популярностью пользуются идеи «государственного социализма» по Марксу, Энгельсу и Лассалю, предполагающие «сосредоточие… почты, железных дорог, банков, винной продажи и т. д. в руках государства»[1072].
«Россия становится страной госуд[арственно]го капитализма», и только в нашей стране для этого существуют благоприятные возможности. Ведь государство является самым крупным собственником и предпринимателем в России. Кропоткин приводит примеры. «2 / 3 земли – государственные (вся Сибирь)». Железные дороги являются собственностью государства. «Промышленность – в руках у государства не только косвенно, но и прямо (теперь регулируют сахарное дело)». Государство фактически держит на плаву своими заказами и дотациями целые отрасли в регионах, как «железное дело на Урале». Наконец «Государство – главный банкир». Оно финансировало строительство и эксплуатацию железных дорог и скупало их у частных владельцев. «126 отделений Госуд[арственного] банка выдают миллиарды ссуд под хлеб, товары и торговые векселя. Нервная система производства в его руках, а обусловливается это главным образом тем, что у нас капиталы – заграничные, заемные»[1073], – продолжает Кропоткин.
Он советовал Чайковскому как можно чаще использовать свои выводы для критики социал-демократии: «Когда будет доказано, что то, к чему она стремится, есть не общественный и даже не государственный социализм, а государственный капитализм, и теории наносится крупный удар»[1074]. В 1917–1918 годах вслед за народным социалистом Чайковским и Кропоткиным к теории государственного капитализма обратились анархисты, пытавшиеся объяснить развитие и особенности экономической системы, которую строили большевики в России. А затем, в 1920–1930-е годы, ее приняли на вооружение и другие противники советской модели экономики: меньшевики, левые коммунисты и часть троцкистов. И здесь угадал Петр Алексеевич… Да и сейчас, пытаясь объяснить роль российского государства в экономике, иные авторы нередко используют термин «государственный капитализм». Но мы полагаем, что на самом деле это уже давно не так…