приобретет в нем навык, а во-вторых, то, что оно сможет заниматься этим трудом, не спрашивая на то разрешения у какого-нибудь собственника или хозяина и не отдавая львиной доли всего своего труда людям, захватившим землю и машины»[1102]. В новой системе «довольства для всех» будут уважаться индивидуальные нужды и различия каждого человека, хотя, разумеется, придется установить известную верхнюю границу потребления. Она и будет определяться производственными возможностями общества: «пусть каждый берет сколько угодно всего, что имеется в изобилии, и получает ограниченное количество всего того, что приходится считать и делить!»[1103]
Подобным же образом, как и социально-экономические вопросы, в новом обществе анархистского коммунизма должны были, по мысли Кропоткина, решаться и все остальные. Все действия, требующие совместных усилий в той или иной сфере, подлежали автономному согласованию и координации между самими заинтересованными людьми. Причем именно на том уровне, на каком это необходимо, – и не более того. Анархистам была чужда мысль о создании централизованного органа управления, который разрешал бы все проблемы, вплоть до деятельности каждого отдельного члена общества. Самоуправление, автономия, децентрализация, солидарность и взаимопомощь – таковы были основные черты общественной модели, которую обосновывал Петр Алексеевич.
Путем к свободному устройству жизни Кропоткин считал социальную революцию: не политический переворот, с захватом государственной власти и установлением «временного революционного» режима, с последующим длительным переходным периодом преобразования «старого» в «новое», а экспроприацию собственности и управления объединенными трудящимися. Власть человека над человеком будет уничтожена вместе с правом собственности, каковое есть в действительности узурпация отдельными людьми того, что создано всеми и по праву должно принадлежать всем. Такая революция может начаться в отдельных коммунах и станет затем постепенно распространяться на весь мир. «В день торжества социальной революции, – писал Кропоткин, – когда правители будут изгнаны и буржуазия, поддерживаемая ныне государством, потеряет свою силу, – восставший народ не провозгласит уже нового правительства и не будет ждать, чтобы оно со свойственной ему мудростью объявило экономические реформы. Он уничтожит частную собственность насильственной экспроприацией и завладеет, во имя народа, всеми общественными богатствами»[1104], а затем станет трудиться сообща ради своего собственного блага. «Когда наступят дни восстания… – продолжал Петр Алексеевич, – когда целые области, когда большие города с их пригородами освободятся от правителей, мы, следуя начертанной нами программе, приступим к делу: орудия производства перейдут целиком в собственность коммуны, общественное достояние, захваченное частными лицами, будет возвращено своему законному владельцу народу, – тогда каждый будет получать свою долю, мануфактура и производство будут свободно вырабатывать все необходимое, и общественная жизнь потечет с новой энергией по новому руслу»[1105].
Однако с концепцией революции у Кропоткина все оказывалось не так просто! С одной стороны, он, подобно Элизе Реклю и другим товарищам-анархистам, был убежден, что революция и эволюция не противоречат друг другу, но дополняют друг друга. Не зря Реклю сравнивал эволюцию с текущей рекой, а революцию – с прорывом рекой преграды, искусственно заграждающей путь течению. Он утверждал, что революция, служа продолжением и завершением эволюции, бурно и стремительно освобождает дорогу тому, что уже сформировалось, подготовлено предыдущим ходом жизни, ее тенденциями и течением. Петр Алексеевич во многом соглашался с таким подходом. Эволюция – это медленно поднимающаяся линия прогресса. В некий момент она делает резкий, стремительный скачок вверх – это и есть революция, которая быстро уничтожает старые, отжившие учреждения и институты, сопровождаясь стремительным распадом и разложением основ общественной, религиозной, политической и экономической жизни, полным переворотом в понятиях и мнениях, становлением новых представлений о равенстве и отношениях между людьми. В своем скачке революции поднимаются на предельную высоту, но до сих пор ни одной из них не удавалось на ней удержаться – следовал откат, реакция, но достигнутое оказывалось достаточным, чтобы определить ход истории на ближайший век[1106].
Однако люди совершают революцию не от отчаяния, а от надежды на новую, более свободную жизнь – этим она и отличается от простого бунта. И надежда эта не падает с неба и не является простой выдумкой немногих мыслителей. Она вытекает из тенденций, уже развившихся в ходе предшествующей медленной эволюции. Кропоткин видел в развитии самоорганизации и свободной инициативы людей и их объединений «отличительную черту второй половины XIX века», утверждая, что «трудно найти хоть одну из многочисленных и разнообразных отраслей человеческой деятельности, которая не имела бы своим представителем свободного общества, организованного на добровольном соглашении; их число растет с каждым днем, завоевывая все более и более обширное поле деятельности вплоть до тех отраслей, которые раньше состояли исключительно в ведении самого государства»[1107].
Отсюда вытекало и страстное стремление Петра Алексеевича обнаружить черты, проявления нового в рамках старого – проявления, которые следовало защищать, поддерживать и поощрять. Увы, с возрастом это стремление усиливалось в нем до размеров, мешавших правильно оценивать увиденное и внушавших ему соблазн идеализировать происходящее. Он все больше склонялся к тому, чтобы видеть тягу к свободе и социальной справедливости даже там, где ее вовсе не было!
Но, как бы ни верил Кропоткин в то, что великая тенденция к взаимопомощи и солидарности пробивает себе дорогу уже в рамках существующего общества, он никогда не разделял представлений многих социал-демократов о торжестве прогрессивного начала и социализма в результате действия «объективно необходимых» законов, не зависящих от воли самих действующих и борющихся людей. Он всегда подчеркивал – и никогда не отказывался от этого утверждения, – что к моменту совершения революции народ должен быть готов к ней и хорошо представлять себе, что и как нужно сделать. Иначе, говорил Петр Алексеевич, революция погибнет: установится власть нового правящего слоя, который как раз будет обладать четким представлением о дальнейших шагах и мерах. Именно так, утверждал он, происходило в буржуазных революциях: буржуазия хорошо знала, чего она хотела, и в результате присвоила плоды борьбы народа, который бунтовал и восставал против старого порядка, но отдал в чужие руки дело построения нового. Такого развития событий следовало во что бы то ни стало избежать в будущем. Именно для этого нужны анархисты, нужна их целенаправленная идейная работа. «И если мы хотим, чтобы в день разгрома народ единодушно выставил наше требование, мы должны непрерывно распространять свои идеи и ясно выставить свой идеал будущего общества»[1108]. Хотя бы в самых общих чертах!
Кропоткин ясно понимал, что такое осознание большинством населения задач и направленности собственных действий не возникает молниеносно, как по мановению волшебной палочки. Наивно полагать, доказывал он, что достаточно простого яркого и громкого акта, чтобы «разбудить» спящий народ. Отсюда, в частности, вытекало и его скептическое, критическое отношение к тактике покушений, которыми увлекались некоторые анархисты в 1880-х и 1890-х годах. «Не люблю я этих взрывов, – писал он 30 ноября 1892 года Атабекяну, – и всегда говорю: „пуля дура, а штык молодец, а взрывчатое вещество и того дурее“»[1109].
Голый индивидуализм, настроения в духе ницшеанского «сверхчеловека» только оттолкнут от революционеров основную массу людей. Петр Алексеевич готов был понять мотивы, которые толкали отчаявшихся бедняков на покушения против представителей власти, знати и богачей, но не считал их ни правильными, ни даже полезными. И даже понимая это отчаяние, Кропоткин сочувствовал жертвам таких нападений, как, скажем, австрийской императрице Елизавете, убитой в 1898 году итальянским анархистом Луиджи Лукени. «Нанести смертельный удар в сердце женщины только за то, что это сердце никогда не билось за страдающее человечество, – конечно, это ужасно! – писал Петр Алексеевич датскому литератору Георгу Брандесу. – Но до тех пор, пока будут такие избиения, какие происходили недавно в Италии; пока людей будут учить презрению к человеческой жизни; и пока им будут говорить, что убивать хорошо ради того, что ими считается благом для всего человечества, – будут новые и новые жертвы, если бы даже правители гильотинировали всех тех, кто становится на сторону бедных, кто изучает психологию бедноты и имеет мужество открыто высказывать то, чему их учит эта психология»[1110].
Кропоткин мог сочувствовать уничтожению самых жестоких угнетателей народа, карателей, тех, кого он считал руководителями репрессий, – и потому позитивно отзывался, например, о покушениях анархистов Санте Казерио (1873–1894) на президента Франции Сади Карнов в 1894 году или Микеле Анджолильо (1871–1897) на премьер-министра Испании Антонио Кановаса в 1897 году. Главное для Кропоткина одно: «…не хочу допустить, чтобы человека убивали из-за "общественной пользы". Я вижу в этих акциях проявление возмущенной человеческой совести, которая привыкла искать выходов в мести, в наказании и тут идет по тому же пути»