а? Мы не можем этого предвидеть. Революция доходит до пределов своего развития лишь после того, как она длилась несколько лет». Петр Алексеевич надеялся, что она уже не сможет ограничиться рамками государственного социализма: эта граница, верил он, «уже превзойдена». От «энергии, а особенно от творческой силы, которую анархисты, идя рука об руку с народом, сумеют развить в Революции для выработки новых коммунистических учреждений, – от этих двух элементов будет зависеть доведение революции до полного освобождения общества от двойной тирании, которая его угнетает: от тирании Капитала, главной опоры государства, – и от государства – этого отца современного капитализма, его главной опоры и его наиболее верного слуги…»[1127]
Но даже если революции суждено погибнуть, она подаст вдохновляющий пример на будущее. «Пора подумать о восстаниях, которые могли бы начать революцию», – писал он Жану Граву 12 января 1910 года. Да, «это не будет анархия – мы это знаем, – но мы сделаем многое для либертарного коммунизма и для пропаганды идеи анархии – лишь бы поражение не пришло через два или три месяца после начала»[1128]. Надо пользоваться возможностью – и дорогу осилит идущий!
Можно и не добиться всех целей. Но даже если «грядущая революция не будет анархистской»… Если не выдвигать максимум своих требований, не распространять как можно шире свои идеи и только их – тогда не удастся достичь ничего! Кропоткин откровенно писал, что как минимум широкого влияния анархистских идей можно будет добиться лишь таким путем. А как только идеи завоюют сознание масс, начнет меняться и реальность. Ведь анархистское движение является одной из равнодействующих исторического процесса, а раз так – его задача действовать максимально активно, открыто пропагандируя свои идеи. И безразлично, считают ли их реалистичными или, наоборот, утопичными окружающие. Эту мысль он высказывает в одном из писем Домеле Ньивенхёйсу: «Общество раздирают в разных направлениях различные силы. Но двигаться оно будет сообразно равнодействующей силе, которая не будет являться Анархией, но будет приближаться к ней тем больше, чем больше будут наши силы. Давайте будем тянуть сильнее, тянуть влево, и равнодействующая еще больше переместится в эту сторону. И потом посмотрите: революция приближается. Произойдет ли она через 5, 10, 20, 25 лет – не столь важно. Она произойдет. И надо, чтобы она пришла в каждую деревню, каждый город, каждую группу людей, большую или малую. Это необходимо. Если этого не будет, то не будет никакой революции»[1129].
Здесь мы со всей ясностью можем видеть противоречивость революционной теории Кропоткина. С одной стороны, исторический процесс развития общества, этических идей-сил, тенденций к взаимопомощи и самоорганизации влечет трудящиеся массы к социальной революции, и ей предстоит быть стихийным взрывом в некий неожиданный и заранее непредсказуемый момент. С другой – анархистам следует как можно активнее готовить к ней народ, распространяя свои идеи и помогая им утвердиться в ходе повседневной самоорганизованной борьбы за интересы людей. С третьей стороны, следовало участвовать в самых разных общественных движениях, и не было никакой гарантии того, что к моменту, когда социальная революция вспыхнет, она действительно примет анархистский, безвластнический, вольно-коммунистический характер, а если нет – тогда эту революцию ждет такой же откат, как и предшествующие революции.
Такое сочетание стихийности, идейной подготовки и практической неопределенности делало всю революционную «конструкцию» достаточно шаткой. Назревал вопрос: не следует ли анархистам, не полагаясь лишь на спонтанную, временно и периодически возникающую самоорганизацию людей, вытекающую из присущих человеку социальных инстинктов, заняться и сознательным, целенаправленным созданием новых структур будущего свободного общества?
Ответ на него постарался дать анархо-синдикализм с его массовыми рабочими союзами, подготовлявшими анархистский коммунизм; успешность такой работы, занявшей многие десятилетия и приведшей к созданию самого настоящего «контробщества», со своими организациями, нормами, ценностями, отношениями и культурой, можно было увидеть в Каталонии, Арагоне и частично в Валенсии в 1936–1938 годах. Это параллельное общество, считавшее себя носителем новой, кардинально иной, свободной и по-настоящему гуманной цивилизации, складывалось годами. Дети трудящихся учились в либертарных школах; начав работать – вступали в анархо-синдикалистский профсоюз; проводили свободное время в культурных центрах, центрах самообразования, библиотеках, на театральных спектаклях или в кафе, созданных их движением; вместе с соседями-рабочими закупали продукты питания и вместе с ними боролись с произволом домовладельцев или попытками выселения из квартир. Профсоюз помогал им оказывать давление на предпринимателей, добиваясь трудоустройства в случае безработицы. При необходимости такое высокоорганизованное гражданское общество было способно проводить настоящие широкомасштабные акции неповиновения, к примеру – проводить стачки квартиросъемщиков. В ходе забастовок, организуемых анархистами и синдикалистами, нередко выдвигались не только чисто экономические, но и более «широкие» общественные требования. Так, во время одной из стачек рабочих пекарен в Барселоне бастующие требовали не повышения зарплаты, а улучшения качества хлеба. Анархо-синдикалистские профсоюзы собирали статистические данные по производству и потреблению[1130]. В момент революции организованным трудящимся оставалось лишь отстранить власть и капиталистов и утвердить свое «подготовленное» общество уже не как «альтернативное», а как единственное. Такая попытка и была сделана в ответ на реакционный военный путч, вспыхнувший в июле 1936 года: не дожидаясь какого-либо официального решения, трудящиеся начали захватывать предприятия и создавать сельские коммуны, вводя систему самоуправления. Правда, в конечном счете и это движение было подавлено, пав под напором превосходящих сил врагов. Но это уже совсем другая история…
Петр Алексеевич лишь частично сознавал необходимость такой «построительной» деятельности. Только трагедия Великой Российской революции побудила его в 1919 году сделать примечание в переиздании «Хлеба и воли»: «Теперь, когда мы видим из опыта, как трудно бывает "создавать", заранее не обдумавши весьма тщательно на основании изучения общественной жизни, что и как мы хотим создать», следует пересмотреть прежнюю формулу «разрушая, мы будем создавать» и сказать: «создавая, разрушу»…[1131]
От выявления, биологического и социального обоснования тенденций развития человеческого общества к свободе и солидарности на протяжении его истории, от беспощадной критики авторитарных и властнических начал в жизни человечества – к анализу путей революционного разрешения накопившихся гибельных противоречий и облика нового вольного и гармоничного мира будущего. Такова была грандиозная панорама «научного анархизма», которую нарисовал анархист Кропоткин, опираясь на свои широкие, поистине энциклопедические знания. Это построение оказалось настолько огромным, что превратило Петра Алексеевича в ведущего и бесспорного теоретика анархизма в мировом масштабе. Он им остается и поныне, век спустя после его кончины, несмотря на все высказанные с тех пор возражения и сомнения, несмотря даже на некоторую непоследовательность или даже внутреннюю противоречивость его умозаключений и прогнозов.
При жизни мыслителя – по крайней мере, вплоть до начала Первой мировой войны – мало кто из анархистов отваживался открыто полемизировать с его учением. Как замечал в этой связи Макс Неттлау, идеи Кропоткина в те годы «редко осуждались, редко подвергались сомнению»: «многим мнения Кропоткина казались не подлежащими сомнению истинами, а другим представлялось нежелательным поднимать вопросы, чтобы не ослабить огромное влияние, которое оказывали личность, талант и преданность его своему делу»[1132]. Пусть позднее тот же Неттлау, как и некоторые другие анархисты и синдикалисты, критиковали децентрализаторские социально-экономические предложения Петра Алексеевича как устаревший и ретроградный «локализм», склоняясь вместо этого к принятию фактически марксистских рецептов насчет прогрессивности и пользы дальнейшей индустриальной централизации и углубления разделения труда.
Пусть кое-кто из анархистов 1920-х и 1930-х годов призывал вернуться от анархистского коммунизма к принципу распределения «по труду», считая, что он более соответствует склонностям современного человека. Пусть многие, как Малатеста, поставили под сомнение – возможно, справедливое – саму возможность научного обоснования анархизма, заявляя, что там, где речь идет об этике и свободе, нечего делать «позитивной» науке, имеющей дело исключительно с «данностью» в рамках «того, что есть», а не с «тем, что может быть». Пусть наконец ХХ столетие принесло не расширение свободы и солидарности, как прогнозировал Кропоткин, а углубление атомизации человеческого общества, усиление отчуждения и несвободы личности. Все так. Но, несмотря на все это, гениальные прозрения и выводы мыслителя-анархиста оказываются удивительно созвучны нашему мучительному времени, которое бьется в тисках кризисов и проблем, подчас кажущихся неразрешимыми. Биология, экология, альтернативные социальные и экономические теории, идеи общественной самоорганизации и самоуправления – все эти и многие другие отрасли сегодня нередко как бы возвращаются к тому, что было когда-то сформулировано Кропоткиным. Он – наш современник. И неудивительно, что его идеи, его анархистский коммунизм до сих пор остаются основой взглядов большинства анархистов в сегодняшнем мире!