По свидетельству Брешко-Брешковской, об эсерах Кропоткин высказывался с симпатией, но проявлял большую осторожность и был склонен резко критиковать их позицию. Прежде всего, для анархиста Кропоткина была неприемлема слишком умеренная программа этой партии, не посягавшая на государство.
«Вы хлопочете только о том, чтобы земельки прибавили, и то как вас преследуют, а ведь мы идем против всего, что стоит на дороге к полному освобождению человека от старых пут. К нам беспощадно относятся, нас не только боятся, нас ненавидят»[1213], – вспоминала разговор с ним Брешко-Брешковская. Неприемлемой для него была и централизованная партийная организация эсеров: «Организация давит волю личности, это путы, связывающие все наши высшие способности. ‹…› Видишь, ваши организации стесняют вас самих, и особенно стесняют крестьян и рабочих. Они ждут указаний от комитетов, им не дают свободы действий»[1214].
Разочаровывала его и склонность партии к саморекламе, как и к руководству боевыми акциями из единого центра, о чем он в 1902 году писал Марии Гольдсмит: «Поведение социалистов-революционеров с их "боевою группою" и желанием руководить отсюда террором и посылать "исполнять приговор"… оттолкнет многих в России. Это не в русском духе, да и не в "заграничном"»[1215]. Особенно это касалось покушения Степана Валериановича Балмашева (1881–1902), который 2 апреля 1902 года застрелил министра внутренних дел Дмитрия Сергеевича Сипягина (1853–1902). Свой поступок Степан объяснял протестом против исключения из университетов, осуждения к уголовной ответственности и отправке в солдаты участников студенческих демонстраций. Поскольку до рокового выстрела в Сипягина Степан сотрудничал одновременно с социал-демократами и эсерами, между партиями возник спор о его партийной принадлежности. Эсеры утверждали, что покушение он совершил, выполняя постановление партийных руководителей. Об этом споре Кропоткин прекрасно знал. «А какие прекрасные молодые люди, как держали себя непреклонно… Ну, вот, скажи, разве добросовестно было со стороны вашей партии причислить себе в заслугу благороднейший поступок юноши Балмашева? Молодой человек отдал себя в жертву всего, по собственному желанию идет и совершает геройский поступок, а посторонние люди берут этот поступок под свое знамя… Ведь этим вы умаляете значение личности»[1216]. Все это он характеризовал как «поразительное отсутствие нравственного чутья у социалистов-революционеров»[1217].
Кропоткин рассматривал эсеров и как будущих противников, о чем в 1904 году открыто писал Георгию Гогелиа: «Верно и то, что в разгаре революции анархистам в их борьбе со всеми половинчатыми партиями придется и с ними вступить в борьбу (едва ли, однако, в начале). И их чувствия[1218] по отношению к нам я тоже знаю…» При этом он полагал, что относиться к эсерам следует более благожелательно, чем к марксистам. Ведь «они стоят до некоторой степени за крестьянство» и создали единственную успешно действующую боевую организацию, совершившую удачные покушения на крупных правительственных чиновников. Мешать деятельности Боевой организации он не советовал, напротив, считал возможным помогать ей. Но объединяться с эсерами в единую партию и вести общую деятельность он анархистам категорически не рекомендовал. «Совместной работы быть не может, а терпимость и случайные союзы будут», – конкретизировал Кропоткин. Ну а для начала советовал молодому товарищу то, что и Ленин своим соратникам: «Надо резко отмежеваться от С[оциалистов-]Р[еволюционеров], чтобы и повода не было никакое смешение учинять. Резко, отчетливо отмежеваться. И чем отчетливее – тем лучше»[1219].
Эсерам он так и не поверил… Для него они оставались одной из умеренных социалистических партий. Даже в апреле 1905 года, хваля в очередном письме Черкезову статью ведущего теоретика этой партии, Виктора Михайловича Чернова (1873–1952), выступившего в поддержку крестьянских восстаний, Кропоткин обмолвился: «Очень хорошо. Но нет у меня веры в тех, которые сперва все это отрицали, а теперь приходят в восторг. Ведь это и есть оппортунизм. А оппортунизм велит ругать – и ругать будут»[1220]. И сравнивает эсеров… с Лениным, писавшим тогда же о союзе пролетариата и крестьянства – ведущей силе революции… Впрочем, Кропоткин тут же пояснял: «Пусть делают, что могут. ‹…› А нам свою линию вести тем необходимее»[1221].
А какая она, «своя линия»? Обо всем по порядку…
В первые годы XX столетия на территории Российской империи – в Бессарабии, Белоруссии, Украине, Центральной России – стали появляться первые группы новых, молодых анархистов. Они читали книги и статьи Кропоткина и считали себя его учениками и последователями, мечтая познакомиться со своим «идейным отцом». Активизировалась и анархистская эмиграция. В Женеве сложилась группа анархистов-коммунистов «Хлеб и Воля», взявшая себе имя по одной из главных книг Петра Алексеевича. Ведь не только одним хлебом насущным может быть сыт человек, жаждущий свободы!
Группа эта начала с 1903 года выпускать одноименную газету. Инициатива исходила от молодых анархистов: Гогелиа, Иконниковой и Михаила Георгиевича Церетели (1878–1965), – ставших лидерами «хлебовольцев». Уже во втором номере газеты был помещен текст заявления, сделанного когда-то Кропоткиным на судебном процессе в Лионе[1222]. В августе 1903 года Кропоткин с восторгом писал об этом издании своим друзьям. Черкезову: «Ты видел, конечно, «Хлеб и Воля». Очень хорошо. Все хорошо – и мысль, и язык»[1223]. Лазарю Борисовичу Гольденбергу: «А видел ли ты Хлеб и Воля газету? Наши молодые соскучились ждать нас, стариков, и выпустили. И отлично»[1224]. Он не хотел быть ни руководителем, ни участником этой группы. Опасался, что его авторитет будет лишь препятствием для свободы их работы в России. Ну что ж, друг Черкезов… продолжал Петр Алексеевич свою мысль: «Мы им только мешали бы. А помогать будем»[1225].
Сам он первоначально проявлял осторожность. В октябре 1903 года попросил Марию Гольдсмит съездить в Женеву и познакомиться со всеми участниками проекта «Хлеб и Воля», чтобы выяснить ситуацию. Ведь, по его мнению, успех дела мог быть лишь «при полной солидарности пишущих»[1226]. Да, такая солидарность была… Когда читаешь номера «Хлеба и Воли», становится очевидно, что не было серьезных разногласий у молодых «хлебовольцев» со своим учителем. Уже в декабре того же года он подготовил и послал редакции этого журнала свою первую статью «Мирный исход или революция». Свои труды для них он в шутку именовал «моя хлебная работа».
И все же конфликт произошел по одному из самых спорных и неоднозначных вопросов для анархистов – о терроре… Этому «проклятому вопросу» была посвящена одна из цикла статей Георгия Гогелиа «К характеристике нашей тактики» (1903–1904). Георгий не считал боевые покушения главным средством борьбы анархистов, но признавал их исключительно как «средство самозащиты угнетенных против угнетателей»[1227]. Иными словами, он считал, что террор угнетенных – это ответ на террор (жестокие репрессии) со стороны правительства, помещиков и капиталистов против революционеров, а также против участников забастовок и крестьянских выступлений. Гогелиа утверждал, что покушения имеют «агитационное» и даже «педагогическое» значение, поскольку развивают революционные настроения среди трудящихся. Он также считал, что целями боевых акций должно стать «изъятие из обращения» «особенно жестоких и „талантливых“» противников прогрессивных перемен из числа чиновников, предпринимателей и коммерческих служащих, проявивших себя как защитники «интересов капитала и власти имущих». Террор анархистов, по замыслу Гогелиа, должен был принять «децентрализованный», «разлитой» характер – то есть осуществляться по собственной инициативе автономными группами, действующими в каждом городе, деревне, на каждом предприятии[1228].
Петр Алексеевич отправил открытое письмо в редакцию «Хлеба и Воли» и раскритиковал статью в письмах Гольдсмит и Черкезову. «Я думаю, ничего более способного оттолкнуть русскую молодежь от зарождающегося анархического движения нельзя было написать»[1229], – заявил он. Почему? Революционер должен действовать личным примером, а не призывать других рисковать своей жизнью, сам проживая за границей: «То, что я сказал бы (и говорил) в прокламации в России, я не позволю себе сказать здесь, в газете»[1230]. Мораль сей басни проста: изволите призывать – извольте и своей шкурой рисковать: «…анархисту звать людей на террор непозволительно, раз он не находится на месте и не несет, наравне со всеми, всех возможных последствий»[1231].
Второе: покушение должно быть итогом личного возмущения человека, потрясенного несправедливостью существующих порядков. И ни в коем случае не может быть тактическим приемом, принятым организацией как обязательное действие. Поэтому «возводить террор в систему, вообще, по-моему, глупо, ошибочно»