[1232]. «Уверять читателей, что люди несут свою голову на плаху, чтобы „изъять из обращения с педагогической целью“, – просто возмутительно. Таким тоном говорили только буржуазята»[1233], – гневно выговаривался он в письме Черкезову и почти те же слова повторил в письмах Гольдсмит и самим «хлебовольцам»[1234]. И наконец, ребята явно играли с огнем. Ведь народовольца Бурцева в ноябре 1903 года уже арестовывали в Швейцарии за пропаганду покушения на российского царя. Кончилась эта история высылкой Бурцева и его соратника Павла Александровича Кракова из Швейцарии. Доиграются «хлебовольцы», что прихлопнут и их[1235].
Позднее Кропоткин еще больше конкретизировал свои претензии в письме к Гогелиа. Статья о тактике была нужна, считал он, но нельзя пропагандировать террор, «который предполагает организованное устрашение как средство изменения условий». С точки зрения анархиста, никогда террор, запугивание не может играть роль средства общественных перемен: «…не нужно было давать террору такое изменяющее значение (в этом и ошиблась Народная Воля)». Вместо этого, полагал Кропоткин, следует использовать схему: от развития бунтовского духа в каждом человеке – к выступлениям небольших и крупных коллективов (забастовки, восстания), а затем – к социальной революции[1236].
Но, несмотря на этот спор, разногласия постепенно сошли на нет, и в 1904 году Петр Алексеевич вовсю сотрудничал в газете. К Гогелиа же он относился с большим доверием и уважением: «Гог[елиа] – наша единств[енная] литературная сила и сила, крепнущая воочию»[1237]. Среди русских анархистов на тот момент он так же сильно доверял лишь Гольдсмит и Черкезову. Во всяком случае, именно эта тройка была выбрана им для конфиденциального совещания накануне первого в истории России съезда анархистов в декабре 1904 года[1238].
А тем временем анархистское движение росло не по дням, а по часам. Свои кадры пропагандистов и организаторов «Хлеб и Воля» находила среди учившихся во Франции и Швейцарии русских студентов и еврейских рабочих-иммигрантов, в 1880–1900-е годы активно переселявшихся из России в Великобританию и США. Эмиссары «хлебовольцев» в 1903–1904 годах отправлялись в Россию и создавали анархистские группы. Первая анархистская организация в России – Интернациональная группа анархистов-коммунистов «Борьба» – была основана в конце 1902-го – начале 1903 года анархистами-эмигрантами Григорием Брумэром и Шломо Кагановичем в Белостоке. Каганович с 1900 года был членом «Группы русских анархистов-коммунистов» в Женеве. Ранее живший в Лондоне и вращавшийся в среде еврейских анархистов, он целенаправленно вернулся в Россию с целью организовать анархистское движение. К январю 1903 года в состав «Борьбы» входили десять – двенадцать человек. К концу года их было уже двадцать пять, к октябрю 1904 года – восемьдесят два, к январю 1905 года – сто пятьдесят. «Борьба» стала самой крупной революционной организацией в городе[1239].
Летом 1903 года анархо-коммунистическая группа была основана в городе Нежине Черниговской губернии[1240]. Вторым, после Белостока, центром российского анархизма к началу 1904 года становится Одесса. Осенью 1904 года в состав действующей в этом городе Рабочей группы анархистов-коммунистов «Хлеб и Воля» входили около семидесяти человек и несколько сотен сочувствующих[1241]. К концу 1903 года действовали уже двенадцать организаций анархистов в одиннадцати населенных пунктах Российской империи, в 1904 года – двадцать семь – двадцать восемь групп в двадцати шести – двадцати семи населенных пунктах[1242]. Преимущественно речь идет о западных и юго-западных регионах Российской империи. В основном они состояли из рабочих и интеллигентов.
Основным направлением их деятельности были устная и печатная пропаганда. Создавались подпольные типографии, печатавшие листовки. Их авторы призывали рабочих использовать самые радикальные методы борьбы: всеобщую забастовку, акты саботажа, фабрично-заводского террора. Анархисты выступали на подпольных рабочих собраниях, во время забастовок. Создавались кружки по изучению анархистских идей среди рабочих, безработных, студентов. Часто анархистские группы Белостока, Екатеринослава, Одессы в 1904–1908 годах оказывали помощь бастующим рабочим. Они выступали как организаторы забастовок и как вооруженная сила, помогавшая бастующим.
13 июля 1903 года анархисты совершили первую боевую акцию – покушение на старшего городового Лобановского в Белостоке. Покушение рассматривалось как месть за произошедшее накануне массовое избиение полицией рабочих, возвращавшихся с организованного социал-демократами собрания[1243]. Многие боевые акции анархистов 1903–1904 годов были мотивированы местью. Прежде всего они были направлены на представителей власти, которые рассматривались в качестве виновников репрессий в отношении демонстрантов, забастовщиков, участников анархистских групп[1244].
Значительная часть боевых акций была связана с фабрично-заводским террором. С его помощью анархисты оказывали давление на владельцев предприятий и их служащих, отказавшихся идти на уступки бастующим. Покушение могло быть проведено в ответ на организацию локаута и противодействие забастовкам, а также в ответ на вызов войск и полиции для расправы с рабочими. В России первым актом фабрично-заводского террора стало покушение белостокского анархиста Нисана Фарбера (1886–1905) 29 августа 1904 года на владельца ткацкой мастерской Аврама Кагана в местечке Крынки под Белостоком. Акция была ответом на наем штрейкбрехеров и избиение ими рабочих. Фарбер ранил Кагана ножом в шею при выходе из синагоги[1245].
Проводились и экспроприации. Под этим термином тогда понимали вооруженный захват денег в государственных учреждениях и у частных капиталистов. Полученные средства расходовались на издательскую работу, закупку оружия и изготовление взрывчатых веществ. Периодически, во время забастовок, анархисты руководили захватом продуктов в магазинах, которые затем распределялись среди рабочих.
Сбылась мечта Петра Алексеевича: в России появилось наконец анархистское движение, включавшее сотни, если не тысячи активистов. И произошло это в результате его инициативы и понуканий молодых эмигрантов-анархистов. Анархисты теперь имели немалое влияние среди рабочих некоторых промышленных центров. Вскоре они примут участие в Первой Российской революции. События катились как снежная лавина. Казалось, скоро она снесет столь ненавистное Кропоткину самодержавие…
Русско-японская война 1904–1905 годов стала первым серьезным испытанием антимилитаристских убеждений российских анархистов. Кропоткин осудил захватнические планы сторон. «Настоящая война, – утверждал он, – является торжеством самых низменных капиталистических инстинктов, против которых всякий мыслящий человек должен бороться»[1246]. Наиболее подробно его позиция получила отражение в письме, написанном 18 февраля 1904 года в ответ на запрос одного из редакторов французской газеты Le Soir. Она же была опубликована и в британской газете Speaker. Именно эту статью Кропоткин отправил позднее в редакцию газеты «Хлеб и Воля», призвав своих друзей занять «и по этому вопросу нашу анархическую, народную позицию»[1247].
«Хлебовольцы» поместили статью… Стоит рассказать о ее содержании. Кропоткин полагал, что рост националистических, патриотических настроений в связи с войной «неизбежно замедлит развитие революционного движения в России»[1248]: «Вместо серьезных вопросов – земельного, промышленного, вопроса о децентрализации и пр. и пр., – делавших общее положение России столь похожим на положение Франции накануне 1789 года и позволявших надеяться, что падение абсолютизма, уже сильно расшатанного, совершится одновременно с глубоким революционным изменением экономических условий, – вместо этого движение сведется теперь к вопросам, не имеющим значения. Будут волноваться и стараться узнать, ведется ли война более или менее искусно, заслуживает ли доверия такой-то генерал или такой-то министр… И если случится какое-нибудь крупное несчастье – новая Плевна наряду с геройскими подвигами солдат, – патриотизм, даже шовинизм возьмут верх и сразу уничтожат даже чисто политическое движение»[1249].
Столь же негативно он оценивал экспансию России на Дальнем Востоке: «Для русского народа печально, что в своем движении на восток он не встретил цивилизованного народа, уже занявшего маньчжурское побережье Тихого океана; печально, что ему пришлось возделывать приамурские пустыни и проводить железную дорогу через пустыни Маньчжурии. Эта страна никогда не сделается русской, – китайский колонист уже расположился там. И если бы Соединенные Штаты, например, захотели завтра завладеть этой страной, то все, считая и русских, от этого только выиграли бы»[1250].
Кропоткин открыто дистанцировался как от японофилов, так и от русских патриотов, занимая традиционную для анархистов антипатриотическую и антимилитаристскую позицию. При этом он не считал, что поражение России в войне неизбежно приведет к прогрессивным социальным преобразованиям. Как мы указывали ранее, предпосылки социальной революции он видел в совершенно иных явлениях, которые из поражения вырасти просто не могли: «Всякая война есть зло, кончается ли она победой или поражением, зло для воюющих сторон, зло для нейтральных. Я не верю в "благодетельные" войны. Не крымское поражение дало России реформы и уничтожение крепостного права, не оно также уничтожило рабство в Соединенных Штатах. ‹…› С своей стороны, не чувствуя никакой симпатии к мечтам о завоеваниях русских денежных людей, я точно так же не имею ни капли ее и к завоевательным мечтам капиталистов и баронов модернизированной Японии»