«Вы должны дать ответ, — сказал тот, что был постарше. — Вам дали сутки на размышление. — Срок истек».
Я решил потянуть время, поскольку завтра с утра мы собирались уезжать в Салоники. «Давайте отложим этот разговор, — сказал я. — Вы же видите, господа, что я не один». «Мы не слепые! — грубо ответил другой преследователь. — Тем лучше! Ваша жена имеет право знать, чем для нее может обернуться ваша несговорчивость! Мало ли что может случиться с женщиной в таком городе, как Афины. Она может стать жертвой уличного грабителя, который убивает всех, кого ограбил, не желая оставлять свидетелей. Или же может попасть под автомобиль…» «Прекратите немедленно! — потребовал я, чувствуя, как дрожит Зиночкина рука, лежавшая на моей левой руке. — Сейчас не время и не место для подобных разговоров! Давайте поговорим завтра вечером». «Дайте ответ!» — повелительным тоном потребовал старший. «Срок истек», — напомнил младший.
Много лет прошло, а я в мельчайших чертах помню их лица и то ощущение угрозы, которое от них исходило. Пожалуй, они были пострашнее Павла Антоновича. Тот разговаривал со мной в одиночку и не на темной ночной улице, а в ресторане, пускай и без свидетелей. Я интуитивно почувствовал, что если я сейчас отвечу отказом, то они убьют нас прямо здесь, не сходя с места. «Да! — ответил я. — Да! Черт бы вас побрал! Я согласен!»
Старший молча шагнул вперед и сунул руку во внутренний карман своего пиджака. Я инстинктивно заслонил собой Зиночку, но он достал не револьвер, а ту самую карточку, которую я так и не взял от Павла Антоновича. «Наблюдайте за этим человеком, — сказал он, передавая мне карточку. — Его фамилия Елиферов. Если представится случай, завяжите с ним знакомство. Он любит хорошее пение. Пока это все». «И будьте благоразумны, — добавил младший, гадко усмехнувшись. — Не вынуждайте нас идти на крайние меры». При этом он так сверкнул глазами, что у меня по спине пробежали мурашки. Чувствовалось, что этот человек — хладнокровный убийца из числа тех, кому доставляет удовольствие убивать. Когда я служил вольноопределяющимся в 7-м Донском казачьем полку, там был приказный[28] Канаев, рослый бравый детина с заросшими рыжей шерстью руками. Канаев был первый разведчик в полку. Он вызывался участвовать во всех рискованных вылазках и по возвращении с огромным удовольствием рассказывал, сколько врагов и каким именно способом он убил в этот раз. Казаки ценят лихость, но Канаева в полку сторонились и за глаза звали «анчуткиным[29] семенем». Вот тот, что помладше, произвел на меня точь-в-точь такое же впечатление, что и Канаев.
Нас оставили одних. Пока мы шли, Зиночка дрожала и то и дело оглядывалась, словно боялась, что наши преследователи вернутся. Мне тоже было не по себе. Я нарочито бодрым голосом говорил о каких-то пустяках, желая отвлечь Зиночку от грустных мыслей. Возле гостиницы я шепнул ей: «Завтра мы будем далеко отсюда». Но мои старания оказались напрасными. В номере у Зиночки случилась ужасная истерика, закончившаяся выкидышем. Это ужасное происшествие стало первой трещиной в нашем счастье. Я не мог простить себе того, что случилось, и Зиночка тоже не могла, хоть и говорила не раз, что моей вины в этом нет.
Только что мы были счастливыми супругами, которые ждали своего первенца, и вот мы несчастны и разбиты горем. Врач порекомендовал Зиночке провести в постели не менее трех дней, но уже на следующий день она сказала, что не может больше оставаться в Афинах, потому что страх преследует ее.
Мы переехали в Салоники. Я, насколько это было возможно, постарался сделать переезд как можно более удобным для Зиночки. Но разве мог я хоть чем-то облегчить ее душевные муки? За сутки Зиночка постарела на десять лет. Глаза ее запали, в волосах появилась седина, мало, но появилась. Сердце мое разрывалось от жалости к жене и нашему неродившемуся ребенку. Мне почему-то кажется, что это должна была быть дочка, Оленька. По дороге в Салоники мы почти не разговаривали друг с другом, хотя прежде болтали бы без умолку, обсуждая дорожные впечатления и то, что нас ждет на новом месте.
Панайотис Христопулос, салоникийский приятель Пантелеймона Адамиди, прочитав переданное мною письмо, сказал, что может взять нас в свой ресторан. Условия, предложенные им, были гораздо хуже, чем в Афинах, но выбирать нам не приходилось. Мы решили согласиться, а там видно будет. По моему настоянию неустойку в контракт вписали сугубо номинальную — 50 драхм. Христопулос согласился, поскольку неустойка была обоюдной. Он нас совсем не знал, и ему была на руку возможность разорвать контракт в любой момент с выплатой нам грошовой неустойки.
Ресторан у Христопулоса был «французским», поэтому я там не пел, а только танцевал. Зиночка же пела так называемые «куплеты с Монмартра», веселые и в меру фривольные. Улыбалась она тогда только во время выступлений. Все остальное время ходила с мрачным выражением лица. Я всячески пытался ее развлечь, но мне этого не удавалось. Много позже Зиночка упрекнула меня в черствости и бессердечии. «Я страдала, а ты был весел», — сказала она. «Знала бы ты, что творилось у меня на душе, — ответил на это я. — Я тоже страдал, но притворялся веселым, чтобы приободрить тебя, отвлечь от мрачных мыслей». Врач, который наблюдал Зиночку в Афинах, порекомендовал мне именно такую линию поведения, и сам я считал так же. Но оказалось, что Зиночке было бы лучше, если бы я вместо того, чтобы отвлечь ее, плакал бы вместе с ней. Ладно, что было, то прошло, жизнь вспять не повернуть.
Проклятые «патриоты» нашли нас и в Салониках. Всего каких-то десять дней прожили мы спокойно, если, конечно, ту жизнь можно назвать «спокойной». Но, во всяком случае, нас никто не тревожил. На одиннадцатый день во время выступления я увидел в зале Молодого, то есть того из двух наших преследователей, что был помоложе. Он сидел за столиком в компании какой-то девицы, внешний вид которой не оставлял сомнений в ее профессии. Судя по лицу, девица была не то гречанкой, не то цыганкой. Встретившись со мной взглядом, Молодой подмигнул мне словно лучшему другу. Я не помнил, как закончил выступать в тот вечер. В голове вертелась только одна мысль: «Как они нас нашли?» Ответ был простым — нас выдал Адамиди, ведь, кроме него, никто не знал, куда мы едем. Что в ресторане, что в гостинице мы говорили о предстоящем отъезде шепотом, чтобы нас не подслушали. Ответ был простым и напрашивался сам собой, но я не мог поверить в то, что Адамиди, по доброй воле решивший нам помочь, нас выдал. Впрочем, я не знаю, при каких обстоятельствах это произошло. Возможно, эти негодяи пригрозили, что убьют Адамиди или сожгут его ресторан.
Зиночка Молодого не узнала. Она в тот вечер была настолько испугана, что не запомнила лиц наших преследователей. Когда этот негодяй после нашего выступления явился к нам в гардеробную, Зиночка узнала его только по голосу.
«Разве вас не предупреждали, что не следует совершать опрометчивых поступков? — с прежней своей усмешкой спросил Молодой. — И разве вам не объяснили в детстве, что, давши слово, нужно его держать? Неужели вы думали, что сможете от нас ускользнуть?» «Оставьте нас в покое! — взмолился я, глядя в его холодные безжалостные глаза. — По вашей милости мы потеряли ребенка! Жена моя разбита этим горем. Сам я тоже не могу думать ни о чем, кроме этого. Зачем вы нас преследуете?» «Затем, что мы никому не позволяем обманывать нас, — ответил он. — Но так уж и быть. Из сострадания к вашему горю мы простим вас на первый раз и не станем наказывать. Но впредь на наше снисхождение не рассчитывайте». «Чего вы от нас хотите?» — спросил я. «Пока — ничего. Но скоро найдется дело. Вы пригодитесь нам и в Салониках. Артисты — весьма ценные помощники в нашем деле. К вам придет человек, который передаст поклон от Павла Антоновича. Подчиняйтесь ему во всем. И помните, что любая оплошность, не говоря уже о неповиновении, обернется для вас плохо. Совсем плохо».
Сказав это, негодяй издевательски поклонился нам и ушел. Мы с Зиночкой посмотрели друг на друга и без слов поняли, что нам нужно делать. Из ресторана в гостиницу мы шли налегке, чтобы не вызывать подозрений у тех, кто мог за нами следить. Наши костюмы и одна из моих гитар остались Христопулосу в счет неустойки. Хорошо еще, что накануне мы получили плату за первые выступления. Разумеется, мы никого не предупреждали о том, что уезжаем. Представляю, как на следующий день ругал нас Христопулос, когда обнаружилось, что мы не пришли выступать. Но у нас не было другого выхода. Имея дело с такими преследователями, мы не могли позволить себе никакой огласки.
Мы бежали наугад, куда глаза глядят. Нами владела только одна мысль: «Прочь! Прочь! Как можно скорее!» Самый ближайший пароход шел в Смирну. Мы поплыли на нем. Когда пароход вышел из порта, я облазил его сверху донизу в поисках тех, кто мог бы нас преследовать, но не обнаружил на нем ни одного русского. Смирна подходила нам тем, что там почти не было русских эмигрантов. Нескольких известных нам человек можно было не считать. Ни один из них не мог быть членом Союза.
В Смирне мы первым делом явились к Ахмеду-аге и наврали ему с три короба, объясняя свой приезд в город. Ахмед-ага встретил нас радушно, но работать у него не предложил. Мы обошли несколько мест, работы не нашли и спустя два дня уехали в Константинополь. Решили, что если и там ничего для нас не найдется, то поедем в Ригу к родителям Зиночки.
Случившееся долго держало нас в напряжении. Идя по Константинополю, мы часто оглядывались — уж не преследует ли нас кто? Бедняжка Зиночка вздрагивала от каждого громкого звука. До этого мы были общительными, а теперь начали сторониться людей.
В Константинополе нам посчастливилось уже на следующий день после приезда устроиться в ресторан «Пти шале». Взяли нас только до августа, но мы и сами не собирались надолго здесь задерживаться. Нам нужно было укрыться на время. Мы надеялись, что нас не станут долго искать. У членов Союза должны были быть дела поважнее. Из предосторожности мы выступали в «Пти шале» под псевдонимом «Жан и Жанна Дюран».