Так или не совсем так, с помощью Екатерины или без нее, но примерно такой выбор должен сделать Петр I — выбор между двумя сыновьями. Уже при жизни Петра мало кто сомневался, что «новая знать», в первую очередь Екатерина и Меншиков, очень старались склонить Петра именно к этому выбору, в пользу второго, младшего сына. И прежде случалось, что вторая царская жена оттесняла законного наследника, чтобы на престол сел ее ребенок. Есть веские причины полагать, что Софья Палеолог, вторая жена Ивана III, отравила его старшего сына от первого брака, тоже Ивана. Поэтому последующая династия русских царей велась от ее сына, Василия…
И что отца и брата Петра отравила Наталья Нарышкина.
Есть примеры и из истории других династий, народов и государств.
Могла ли поступить таким же образом и Екатерина? Несомненно! Причем трудно найти лучшее время для интриги, чем рождение нового наследника… Чтобы царь-батюшка не сомневался, губил бы постылого сына с чистой совестью — и без него есть кому сесть на престол… Но тут был еще один аспект… «Аспект» звали Александр Меншиков, а стояли за ним все «сторонники реформ» и «помощники Петра». Та пестрая, разномастная свора людей, которых объединяло одно — все они сделали карьеру, что называется, любой ценой… буквально выгрызли ее зубами. Все они сказочно обогатились на грабеже того, что в наши дни называется «государственной собственностью» и «бюджетом».
Для этих людей любая смена государственного курса… и даже не смена курса, строго говоря, а смена их персонально у руля этого курса означала конец абсолютно всего. Эти люди сделали карьеры не за счет своих талантов, образования, знаний или трудолюбия. Они стали царедворцами потому, что, угождая Петру, выполняли абсолютно любое его распоряжение, угадывали всякое его желание и ловили на лету любую монаршию эмоцию. Любое нелицеприятное выяснение их профессиональной пригодности не дало бы им продвинуться выше забубенного армейского майора… и то в самом, самом лучшем случае. Любая серьезная проверка источников их богатства означала конфискацию состояния. Приход к власти Алексея означал бы для них то же самое, что революция для правящего класса. Личные и служебные качества этих людей были таковы, что они никак не могли бы не пасть.
А ведь за Алексеем стояли еще и всякие там… Долгорукие да Голицыны. Непреклонные, гордые родословной, уходящей в Средневековье, с брезгливыми минами глядящие на кривляние чиновных холуев. Если у власти будет Алексей — то ведь и Дмитрий Михайлович Голицын станет не киевским губернатором, и Яков Федорович Долгорукий займет какое-то совсем другое место в государстве…
И получается так, что сокрушить Алексея Петровича, погубить его как можно вернее становится делом собственного спасения для немалой группы лиц, объединенных вокруг Екатерины и Александра Даниловича Меншикова. Позиция самого царя, все сильней не любившего сына, очень облегчала им интригу.
Не зная, как себя повести, Алексей обращается за советом к знакомым… И для зрелого человека, вошедшего в полный возраст мужчины, воевать с собственным отцом — не такое уж великое счастье. Алексею же, в конце концов, еще только 25 лет. Ему советуют отречься от престола — стало быть, расположенные к Алексею люди прекрасно понимают, с чего Петр вдруг сделался таким сердитым. 31 октября, через 3 дня после рождения Петра Петровича от Екатерины, Алексей шлет отцу письмо, в котором отрекается от престола: «А ныне, слава Богу, брат у меня есть, которому дай, Боже, здоровья».
Как видно, и Алексей вполне откровенен и называет вещи пусть и вежливо, но вполне своими именами. Вроде бы цель Петра достигнута… Но все же достигнута не совсем. Помри Петр, и множество весьма влиятельных людей не захотят и слышать об отречении Алексея! Тогда и отрекшийся Алексей может не выполнить отцовской воли после смерти Петра. Он все еще опасен Меншикову, Екатерине, всему их слою политических выдвиженцев. Незавидное положение у Алексея — он опасен не потому, что занимает какую-то позицию или что-то делает — не делает. Он опасен потому, что он существует на свете.
19 января 1716 года Алексей получает новое письмо Петра: «Последнее напоминание еще». В письме — те же упреки в «негодности» и требование постричься в монахи. «А буде того не учинишь, то я с тобой, как с злодеем, поступлю».
Алексей опять советуется со своим окружением… Большинство советуют — стричься в монахи! Но как нетрудно догадаться, вовсе не потому, что хотят заживо похоронить Алексея в каком-нибудь отдаленном монастыре. Цель — переиграть Меншикова и Екатерину, вывести Алексея из-под огня.
— А клобук, — откровенно заявляет Александр Кикин, — ведь не прибит к голове, можно его и снять.
Алексей высказывает желание уйти в монастырь. Вроде бы проблема решена? Не тут-то было! Царевич и правда не торопится принять постриг. Надеется на смягчение отца? Не хочет оказаться в будущем царем-расстригой, скинувшим монаший клобук? Не доверяет отцу? Как знать…
В сентябре 1716 года Алексей получает новое письмо. Письмо отправлено из Копенгагена, с требованием немедленно выехать в армию или уйти в монастырь… тоже немедленно.
Изо всех сил обеляя Петра, историки пишут такие, например, удивительные вещи: «Петр… неоднократно требовал, чтобы Алексей Петрович порвал с окружающим его реакционным духовенством и противниками проводимых Петром реформ»[75]. Это — совершеннейшая неправда; в письмах нет никаких требований с кем-то «порвать» или изменить линию поведения. Вообще никаких конкретных обвинений, никаких претензий по существу. Претензии опускаются на уровень примитивной ругани. В духе «лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный». Может быть, именно это и пугает Алексея больше всего, доказывая — что бы он ни делал, как бы ни демонстрировал свою лояльность, а спасения-то ему и нет: он существует — и тем самым обречен.
Вконец перепуганный царевич решается на побег. Доехав до Данцига (современного Гданьска), он… скрылся. Резко свернув на юг, царевич отправился в Вену, где проживают могущественные родственники его первой жены. Изменено имя — теперь в этой карете едет не царевич Алексей, а польский шляхтич Коханский. К австрийскому императору Алексей Петрович обратился с просьбой об убежище и покровительстве. Он очень откровенно объясняет, почему вынужден бежать: «Отец мой окружен злыми людьми, до крайности жестокосерд и кровожаден. Думает, что он, как Бог, имеет право на жизнь человека, много пролил невинной крови, даже часто сам возлагая руку на несчастных страдальцев. К тому же неимоверно гневлив и мстителен, не щадит никакого человека, и если император выдаст меня отцу, то все равно, что лишит меня жизни. Если бы отец и пощадил, то мачеха и Меншиков не успокоятся, пока не запоят или не отравят меня».
Потому Алексей и «пришел просить императора… о спасении жизни моей: меня хотят погубить, меня и бедных моих детей хотят лишить престола». Как видно, ни подоплека, ни приводные ремни интриги — вовсе не секрет для Алексея.
Австрийские родственники прячут Алексея в Тироле, в замке Эренберг. И вовремя! Петр, узнав от своего резидента Веселовского, что царевич в Вене, тут же посылает в этот город гвардейского капитана Румянцева (отца Румянцева-Задунайского, знаменитого победителя турок) и четырех гвардейских офицеров с приказом: схватить Алесея и переправить в Россию!
От греха подальше Алексея и Ефросинью отправляют в Неаполь и помещают в почти неприступном замке Сан-Эльмо. А по пятам за беглецами идут доверенные лица Петра: Румянцев и граф Петр Андреевич Толстой.
В сентябре 1717 года они сумели встретиться с Алексеем и передали ему письмо Петра. В этом письма Петр обещал сыну «Богом и судом Его», что никакого наказания не будет, «если ты воли моей послушаешься и возвратишься». В ход шло все что угодно: уговоры, лесть, обман. Петр Андреевич Толстой из всех сил уговаривал Ефросинью: мол, если беглецы согласятся вернуться, будут они жить тихо, в деревне, никто их не тронет.
Алексей Петрович не поддавался: видимо, очень уж хорошо представлял, с кем он имеет дело. Если бы он продержался, трудно сказать, как бы сложилась дальнейшая русская история. Но тут Толстой нашел безошибочный ход… Он сумел подкупить секретаря вице-короля неаполитанского Вейнгарда, и этот человек официально сообщил царевичу, что венский двор якобы собирается его выдать в Россию, царю Петру. В эту ложь царевич Алексей поверил, и хроника дальнейших событий такова.
3 октября Алексей заявил Толстому и Румянцеву, что он согласен вернуться в Россию, если отец «простит» его и позволит обвенчаться с Ефросиньей. Обещание было дано в виде самых торжественных клятв, и в январе 1718 года Алексей с Ефросиньей вернулись на родину.
3 февраля они были арестованы, и в тот же день Петр в кремлевском дворце объявил собравшимся сенаторам «вины» своего сына. Среди всего прочего, сенаторам заявили о существовании целого «заговора», который возглавляет Алексей. Сообщили, что в «каморе» Алексей во всем сознался и назвал «соучастников». Странным образом «соучастники», вроде бы уже «выданные» Алексеем, так и не были названы; думаю, нет смысла долго объяснять — почему это Петр проявил вдруг такую удивительную сдержанность?!
Впрочем, в тот же день, 3 февраля 1718 года, специальным манифестом Алексей отстранялся от престола как «изменник» и «заговорщик», а наследником провозглашался Петр Петрович, сын Екатерины.
Вскоре арестовали тех, на кого «показывал Алексей»: Александра Кикина, Никифора Вяземского, царевну Марию Алексеевну. Вроде бы, никогда не сообщалось, что царевич назвал Якова Игнатьева и Абрама Лопухина, но и этих арестовали.
Вроде бы цель достигнута… Но не совсем! Уж очень эфемерный, несерьезный какой-то весь этот «заговор». Если Меншиков, Петр и Екатерина хотят, чтобы им верили, надо состряпать «дело» посерьезнее. В Преображенское начинают свозить людей, имевших неосторожность быть близкими к Алексею. Интересное дело — широковещательно кричат, что царевич Алексей «заговорил» и «выдает заговорщиков» одного за другим. Но в числе этих «заговорщиков» нет ни единого действительно серьезного, крупного деятеля государства! Ни одной политической фигуры, от которой заговор мог бы приобрести хоть какое-то реальное значение. Никто не трогает Д. М. Голицына. Никто не задает ни одного вопроса Я. Ф. Долгорукому. Это ведь фигуры крупные, на них многое возложено, и брать их по явно облыжному делу нет смысла. Если бы они и впрямь пошли на заговор, пытались бы свергнуть Петра — не сносить голов ни тому, ни другому. А так, если заговор не настоящий, репрессировать пусть раздражающих, но ценных, полезных людей… стоит ли?