Можно ли представить себе Алексея Петровича, который плетет нить политической интриги, не пытаясь найти общего языка с Долгоруким, но вовлекая в заговор своего камердинера?! Дико и думать о таком.
Между тем Алексея Петровича почти непрерывно пытают. Из пыточных камер выносят заляпанные кровью листки, пестрящие именами «названных царевичем» людей. Но все это — его камердинер, домоправитель, бывший царский денщик Александр Кикин… словом, все те же самые горе-заговорщики. Все они вызывают раздражение царя и его ближних людей, все они «годятся» на роль массовки заговора — чтобы показать, как велик был заговор, сколько предателей сплотил вокруг себя Алексей Петрович.
Пытают и всех этих «названных». Вслушайтесь в сочетание слов: «многих придворных дам били батогами». Сочетание вполне в духе «по реке плыл топор» или «обжегся льдом». Но все это чистая правда, независимо от наших нынешних эмоций по этому поводу. В ходе следствия по «делу» Алексея Петровича многих придворных дам били в застенках батогами. Кто-то не выдерживал, оговаривал себя и других, машина начинала работать с большим размахом.
Добираются и до матери страшного преступника Алексея, Евдокии Лопухиной. К радости следователей, за ней обнаружено не менее чудовищное преступление — отправленная в ссылку в 26 лет, она завела милого друга, майора Глебова. Это не есть измена царю, вообще не прелюбодеяние — Евдокия давно уже не мужняя жена. Но далеко не все решения Петра можно считать решениями вменяемого человека. Пусть Евдокия ему не нужна и в помине — но на его собственность совершено покушение! Глебова пытают раскаленным железом и углями, истязают кнутом, но он не дает следователям новых ниточек заговора. Может быть, он и рад спастись от мук, но сам не знает, кого называть; не понимает, чего от него хотят?!
Глебова сажают на кол под окнами кельи Лопухиной: чтоб видела! Чтобы Глебов не умер чересчур быстро, на него лично Петром, столь любившим вникать в детали, велено надеть шапку и шубу — чтобы жил и мучился. Глебов умирает 18 часов под окнами Лопухиной, постылой царицы и матери постылого царевича Алексея.
Кстати, сохранились любовные письма Евдокии к майору Глебову. Они очень теплые, заботливые, добрые показывающие далеко не пустую душу женщины, которую с легкой руки А. Толстого полагается считать чуть ли не клинической дурой. А вот Петра способность бывшей жены любить кого-то приводила в обезьянью ярость…
Александра Кикина колесуют и, чтобы продлить мучения, отрубают сначала руки, потом ноги, потом уже голову и сажают эту голову на кол. Колесуют и архиепископа Досифея, который хорошо относился к Лопухиной и не донес о ее связи с майором Глебовым.
Петр лично допрашивает Алексея и Ефросинью в Петергофе, куда их тайно привозят в закрытом возке.
Несмотря на все усилия, следствие заходит в полнейший тупик. Нет абсолютно никаких доказательств того, что царевич Алексей предал Российскую империю, совершил какие-то ужасные поступки. Нет даже доказательства того, что существовал сам заговор, а не то что стремления «просить войско» у австрийского императора и развязать войну австрийской империи с Россией или желания Алексея «извести» отца. Есть только уклончивые, неопределенные слова, произнесенные под пытками: «ежели бы бунтовщики меня когда-нибудь позвали», он мог бы возглавить заговор. Заметим — даже тут он не сознается в том, что его уже кто-то и куда-то звал. Так, теоретическое допущение, и то неизвестно — произнесенное Алексеем или придуманное палачами вместе с именами «заговорщиков».
Основная часть «показаний» Алексея — это клевета на самого себя. «К отцу моему непослушания и что не хотел того делать, что ему угодно, причина та, что с младенчества жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, а больше научился ханжить, к чему я от натуры склонный». Еще о себе Алексей сообщал, что учение ему «зело противно и чинил то с великой леностью, только чтоб время в том проходило, а охоты к нему не имел». И что он «памяти весьма лишен, и весьма силами умными и телесными от различных болезней ослаблен».
Мы уже знаем, что эти вызывающие неловкость «признания» — вранье, вранье все от начала до конца. Если такого рода галиматью выжимают из него, то только с одной целью — получить доказательства убожества, ничтожества царевича, оправдать расправу над ним. На этих «показаниях» да на вранье прямых убийц Алексея Петровича и держится недобрый миф о нем.
Следствие заходит в тупик… И тут Петр совершает поступок настолько фарисейский, настолько невероятный, что в него верится еще меньше, чем в порку придворных дам батогами. Петр направляет два письма, светским и духовным чинам империи, и просит у них совета: «Боюсь Бога, дабы не погрешить, ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в них. Також и врачи, хотя б и всех искусней который был, то не отважится свою болезнь сам лечить, но призывает других».
Считается, что духовные иерархи ответили уклончиво: мол, пусть Петр решает сам, судить ему сына по Ветхому или по Новому Завету. Если судить по Ветхому, то Алексея надо казнить. Если же по Новому, то простить, ибо Христос простил кающегося «блудного сына» и отпустил «блудную жену». В сущности же, церковники сделали все, что возможно, воззвав к совести царя и даже к его принадлежности к церкви. Ведь если ты христианин, то и Новый Завет для тебя должен быть куда большим авторитетом. Если же судишь сына по Ветхому Завету, то получается, поступаешь по морали древних пророков, и христианство твое сомнительно…
Светские же чины ведут себя несравненно менее достойно: 127 членов особой комиссии дружно голосуют за смертную казнь Алексея. Причем в это время даже еще и обвинение не сформулировано! Сама комиссия и формулирует: мол, Алексей «намерен был овладеть престолом чрез бунтовщиков, чрез чужестранную цесарскую помощь и иноземные войска, с разорением всего государства». В дальнейшем именно эту формулу будут использовать для оправдания Петра и осуждения Алексея. Вот, мол, вот что хотел учинить! Но все сказанное — вовсе не результат работы следствия, не признание Алексея Петровича. Ничего подобного он о себе не рассказывал. Все это, от начала до конца, — выдумка особой комиссии, созданной Петром специально для суда над сыном.
Разумеется, всем — и Петру, и Алексею, и членам комиссии — предельно ясно, что Алексея попросту не в чем обвинить и что он ни в чем не виноват. И во время, и после заседания особой комиссии его продолжают страшно пытать — авось он сам подскажет, как «пришить» ему обвинение в государственной измене?! Приговор вынесен 24 июня 1718 года. Но и 25, и 26 июня Алексея опять пытают; 26 июля — в присутствии Петра. О чем шла речь на этот раз, что сказали друг другу висящий на дыбе сын и стоящий перед ним отец, нам неизвестно.
В тот же день, 26 июля, «пополудни в 6 часу, будучи под караулом, царевич Алексей преставился». По официальной версии, Алексей умер от «жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексической». Так объясняли причину смерти Алексея послам иностранных государств. В Петербурге сразу же заговорили о том, что царевич не выдержал мучений и скончался «от истощения сил». Говорили и о том, что царевичу «отворили жилы». И что Петр собственноручно отрубил ему голову. Никто не верил, что смерть царевича была естественной.
Сохранилось письмо Александра Румянцева, в котором он рассказывал, как он, Бутурлин, Толстой и Ушаков задушили царевича подушками. Правда это или Румянцев захотел похвастаться доверием к нему Петра и выполнением важных поручений — сказать трудно.
Невольно возникает подозрение — а не боялся ли публичной казни Петр? Не боялся ли он того, что может крикнуть с эшафота его «слабодушный» сын? Может быть, была и прямая угроза со стороны Алексея — мы ведь не знаем, о чем говорили Петр и Алексей за несколько часов до удушения сына ближайшими подручными «отца».
На следующий день после смерти Алексея Петр принимал поздравления по случаю годовщины Полтавской битвы, потом торжественно обедал и веселился. Перед погребением Алексея он праздновал свои именины и отмечал спуск на воду нового корабля веселым фейерверком. Впрочем, Петр, наверное, и впрямь имел причины радоваться: ведь он сумел перехитрить уже вроде бы сбежавшего, уже почти спасшегося сына и убить его!
Наверное, имеет смысл сказать и о судьбе Ефросиньи. Границу Московии они пересекли врозь: Ефросинья была беременна и быстро ехать не могла. А царевича Алексея эмиссары Петра подгоняли сколько было сил: быстрее! Быстрее (вдруг одумается, не захочет возвращаться?!)! Потом Ефросинью несколько раз допрашивал лично Петр: всегда отдельно от Алексея, очной ставки им не давали.
С тех пор Ефросинья исчезает изо всех исторических источников. Ни одного упоминания, нигде! Алексей спрашивал о ней, но что отвечали ему, неизвестно. Логично предположить, что Петр «убрал» ненужного, опасного свидетеля, но историки как раз считают это маловероятным. В те времена на Руси не считалось нужным умерщвлять даже самых неприятных свидетельниц и казнить даже политических противниц. Традиция предписывала отправлять их в монастыри. Никто в сегодняшней России не знает, какую жизнь прожила и где, когда закрыла в последний раз глаза эта незаурядная женщина. На Белом ли море, в Пустозерске ли, в Суздале ли? Ефросинья просто исчезла, «растворилась», как будто ее и не было никогда.
А ребенок? О нем мы не знаем, даже родился ли он (если Ефросинью пытали — скорее всего, выкинула). Если же родился — неизвестно даже, какого он (ребенок) был пола: мальчик или девочка? Если младенца сразу же отняли у Ефросиньи и отдали в приют или в какую-то семью, то младенец вполне мог выжить, и очень может быть, его потомки — еще одна ветвь рода Романовых — существуют в России до сих пор. Забавно думать, что потомками царевича Алексея могут оказаться и автор этих строк, и почти каждый из его читателей. Приятно думать, что семя этих достойных людей может существовать в нашем мире — против воли подонка и сыноубийцы, возвеличенного в качестве умственного и духовного гиганта.