Е. А.) длился четыре месяца. Петр тем самым демонстративно объявляет себя владельцем времени, приписывает себе божественные права". Для отмены старого порядка наследования престола государь нашел в Священном Писании и древней истории обоснования своим действиям. Согласно Библии (тут уж поработал Феофан, услужливо подсунувший царю цитатку), жена Исаака добилась передачи наследства мужа младшему брату, да и в русской истории был случай, когда великий князь Иван III сначала передал трон внуку Дмитрию, даже венчал его шапкой Мономаха, а потом передумал и вернул наследство старшему сыну Василию. Этих примеров было достаточно для Петра, чтобы совершить ломку традиционного порядка наследования. Они позволяли "сей Устав учинить, дабы сие было всегда в воли правительствующего государя, кому оной хочет, тому и определит наследство и определенному, видя какое непотребство, паки отменит, дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше писано, имея сию узду на себе". Иначе говоря, государь получил право передавать трон любому из своих подданных. Но — это важно! — при необходимости (определяемой только им самим) он мог поменять и это решение, передав трон кому-то другому. По сути, этот закон утверждал царское беззаконие, самовластие, закреплял за государем право нарушать законы, в том числе принятые им самим.
Слов нет, взращенное вне правового поля самодержавие являлось могущественной силой. Созданная на его фундаменте политическая система отличалась колоссальной прочностью и накрепко цементировала гигантскую страну с редким (10–15 миллионов человек!) населением. Замечу сразу, что хочу уйти от примитивного "республиканского" взгляда на проблему. Допускаю, что, вероятно, иного способа, кроме самовластного и недемократического, управлять такой страной, как Россия, и ее населением тогда не существовало и, возможно, не существует и теперь. Не случайно историк В. Н. Татищев, императрица Екатерина II и многие другие русские мыслители ухватились за популярный в просветительской литературе "географический фактор", придав ему особое значение в истории России. По их мнению, обширнейшей Российской империей можно управлять только мощной централизующей, сплачивающей силой самодержавия. Многие в XVIII веке (в том числе и просвещенная Екатерина II) понимали издержки самодержавной формы правления, знали, что законность, справедливость и гуманность принимаемых верховной властью решений в конечном счете определялись "добронравием" государя, его этическими установками и даже настроением. Сохранилось множество писем виднейших сановников Петра к его кабинет-секретарю Макарову с единственной просьбой — подать их бумаги для решения, когда государь "ндравен", в спокойном состоянии духа. Почти 100 лет спустя появился весьма правдоподобный анекдот об императоре Павле I, который подписывал судебные приговоры, отмахиваясь от надоедливой мухи: чем больше она докучала ему, тем суровее и суровее становились выносимые им приговоры.
Но при этом все, даже хулители самовластия, сходились в том, что самодержавие для России если не безусловное благо, то уж точно необходимое зло. Отсюда мысль, что прогресс в России достижим не иначе, как с помощью насилия, принуждения со стороны всесильной власти. Но тут самодержавие попадало в собственную же ловушку. Его сила, основанная на непререкаемом праве властвовать без нормативных ограничений, без определения компетенций монарха как высшего должностного лица, делала его, самодержавие, беззащитным. Императорский престол легко оказывался в руках авантюристов, пользующихся расположением гвардейцев и "ночных императоров" — фаворитов. Достаточно было нескольких сотен или даже десятков пьяных гвардейцев, чтобы свергнуть законного государя и возвести на престол нового. Подобными узурпаторами оказались Елизавета Петровна и Екатерина II, нарушившие как принятые юридические нормы, присягу, так и традиционные "династические счеты" при определении преемника. Это стало возможным, потому что лишенное правовых оснований самодержавие не имело ни юридической, ни политической защиты против противоправных действий и различных случайностей. Напротив, развитие выборных и представительных институтов, существовавших в России до утверждения петровского самовластия, могло бы, в принципе, создать гарантии неприкосновенности власти и личности правителя, ибо защита закона и законного порядка является институциональной, имманентной обязанностью подобных правовых учреждений. В отсутствии таких учреждений я вижу причину "эпохи дворцовых переворотов" — хронической политической неустойчивости России XVIII века. Это была та высокая цена, которую заплатило могущественное самодержавие за право на самовластие, за право править страной без права.
Знаете, Ваши филиппики против авторитарной формы правления не кажутся мне особенно убедительными. Сильная власть, в какие бы формы она ни рядилась, бывает совершенно необходима обществу, государству. Не раз в мировой истории сильная власть спасала свою страну от различных бед. В голову приходит пример, как де Голль своей фактической диктатурой развязал кровавый алжирский узел и подавил мятеж генералов. И для России такая власть была жизненно необходима. Вы с грустью вспомнили события начала 1730 года, но при этом не сказали, почему попытка введения в России ограниченной монархии провалилась, почему в конечном счете дворянство пальцем не пошевелило, когда приглашенная верховниками на трон курляндская герцогиня Анна Иоанновна порвала у всех на глазах эти самые "кондиции" — первую конституцию России. А это произошло потому, что для правящей элиты стало ясно: империя не выстоит с иной формой правления, кроме самодержавия, и распадется раньше, чем сложатся парламентские традиции.
Во-первых, многих смутило, что ограничение монарха с помощью кондиций было сделано верховниками по-воровски, тайно от общества, что они, пригласив Анну на трон, скрыли от дворян содержание кондиций, рассчитывая править Россией олигархически, — что это такое и чем оно заканчивается, все помнили со времен Семибоярщины эпохи Смуты. Хорошенькое начало рождения демократии и парламентаризма! Люди были оскорблены привычным для России "верховным хамством". Развивая мотив гражданской обиды, которая охватила тех, кому была небезразлична судьба Отечества, один из современников упрекнул верховников в обмане: "Если бы искалося от них добро общее, как они сказуют, то нужно было бы такие вопросы не в узком кружке решать, а от всех чинов призвать на совет по малому числу человек", то есть провести совещание выборных. И далее автор выражает обычные чувства подданных, когда власть имущие, действуя от их имени и прикрываясь фразами об "общем желании и согласии", на самом деле плевать на них хотели: "И хотя бы и прямо искали они общей государству пользы (что весьма возможно есть), то, однако ж, таковым презрением всех… обесчестили, понеже ни во что всех ставили или в числе дураков и плутов имели".
Во-вторых, рядовые дворяне поняли, что верховники не пойдут им навстречу, не сделают существенных уступок для реализации дворянских проектов по установлению парламентской формы правления, и в этих условиях… затосковали по твердой руке. Самодержавие доброго царя, милостивого к своим подданным, — вот о чем по большей части мечтали дворяне, несмотря на свои демократические проекты. Можно и не доброго, но одного!
В-третьих, многие серьезно сомневались, что дворянская демократия принесет пользу Российскому государству. Тогда, как и в наши дни, звучали сомнения в том, нужны ли русскому человеку свободы, воспользуется ли он их плодами разумно. Часто цитируют письмо казанского губернатора А. П. Волынского, опасавшегося, как бы при существовавшей в России системе отношений "не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежняго идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно", ибо "главные" будут ссориться, а чубы будут трещать, как всегда, у "холопов" — в данном случае у дворян. Слова Волынского отражают тогдашний менталитет дворянства, для которого пресмыкание перед сильными, "искание милостей" было нормой, не унижавшей дворянина, а, наоборот, облегчавшей ему жизнь. Но Волынский — сам бывалый искатель милостей у "главнейших" — был циником и не щадил свое сословие, которому, по его мнению, именно исконное холопство не позволит создать справедливый политический строй, а тем более демократический.
Он полагал, что новые институты власти сразу же будут искажены, "понеже народ наш наполнен трусостию и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради". Так же будет, по мнению Волынского, и на выборах. "И так хотя бы и вольные всего общества голосы требованы в правлении дел были, однако ж бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно, а кто будет правду говорить, те пропадать станут". Неизбежной представлялась ему и бесчестная партийная борьба, в которой "главные для своих интересов будут прибирать к себе из мелочи больше партизанов, и в чьей партий будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить и производить станут, а безсильный, хотя б и достойный был, всегда назади оставаться будет". Волынского страшила перспектива распрей внутри сословия: определить на каждого "для общей пользы некоторую тягость" в условиях дворянской демократии будет трудно, и в итоге сильнейшие окажутся в выигрыше, а "мы, средние, одни будем оставатца в платежах и во всех тягостях".
Тревожило Волынского и желаемое дворянами освобождение от службы. Это, считал он, неизбежно приведет к упадку армии, ибо "страха над ними (офицерами. — Е. А.) такова, какой был, чаю, не будет", а без страха служить никто не станет, и "ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и нетрудолюбив, и для того, если некотораго принуждения не будет, то, конечно, и такие, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме". В итоге все места в армии займут "одни холопи и крестьяне наши ‹…›, и весь воинский порядок у себя, конечно, потеряем". Одним словом, "неверием в творческие силы" своего сословия дышит письмо Волынского. Однако надо признать, что в его злой сатире много правдивых черт, так что небезосновательное мнение, что мы, россияне, "не доросли" до более справедливого порядка, до демократических форм правления, появилось не вчера. Тогда на фоне этих настроений резко выдвинулась самодержавная партия, и вскоре все вернуло