Царь поднял глаза на атамана Минаева, порывавшегося что-то спросить и сказал:
– Тебе, Минаич, со своими казаками предстоит напасть лодками на нижнюю часть крепости и по суше приблизитца к Азову, дабы споспешествовать общему успеху. С Богом, господа!
Предрассветная тишина пятого августа… Четыре часа утра. Солнце еще не выкатилось из-за горизонта, на траве лежит обильная роса, в сероватом небе поют ранние птахи, степь звенит цикадами. Тишина…
Мгновение спустя зарокотали сигнальные трубы: то в русском лагере пробили зорю. Ночное спокойствие сменилось возбужденными людскими голосами, ахнули русские пушки.
Бутырцы и тамбовцы, таща за собой длинные штурмовые лестницы, спорым шагом ринулись на приступ. Одновременно Головин ввел в бой свои полки. По водной глади стремительно заскользили казачьи лодки. Одна, другая, десятая, двадцатая… Они быстро чалили к берегу, и четыре сотни донцов пошли на приступ. Крепость объялась пламенем, тяжко ухнув, облегчились ядрами турецкие пушки, кося нападающих. Янычары с криками «Алла!» высыпали на стены, отталкивая штурмовые лестницы россиян, густо облепленные солдатами. С тяжким вздохом валились лестницы в глубокие рвы, на дне которых вперемешку лежали убитые и раненые.
– Где же Головин?! – нервно водя зрительной трубой по укреплениям, выкрикнул Петр. – Ведь сбросят же тамбовцев и бутырцев в ров. Сыскать Головина! – бросил Петр адъютанту, и тот бросился исполнять приказ.
А полки Головина в это время в бездействии стояли в садах, ожидая приказа. Эта неподвижность головинских полков, малопонятная Петру и генералам, дала возможность туркам бросить на Тамбовский и Бутырский полки новые силы, окончательно отбив их натиск. Отступили и донские казаки. Петр приказал бить отбой.
Потери были огромными. Взошедшее во всю силу солнце осветило ужасную картину: во рвах крепости, на лестницах и стенах, в степи и в воде – повсюду в неестественных позах громоздились тела россиян, слышались тяжкие стоны. Над степью кружились вороны, предвкушая кровавый пир, высоко в небе парили орлы-стервятники, что-то выискивая на примятой, кровью политой траве. Полторы тысячи убитыми и ранеными потеряли россияне в этом несчастном штурме; турок пало всего две сотни.
Вечером к царю на совет сошлись генералы. Кривя лицо в виноватой улыбке, вошел Головин, ожидая государева гнева за отсидку своих полков в садах во время штурма. Балагуря о чем-то с Лефортом, ввалился в шатер Алексашка Меншиков, который, несмотря на провал штурма, храбро бился с басурманами на виду армии, был замечен царем и теперь ждал от него похвалы. Сумрачно, с ядовитой улыбкой на кончиках губ проследовал к своему месту Гордон. Весь вид его говорил: «Не послушались, умники, моих советов, теперь расхлебывайте заваренную кашу!» Нервно раскуривая трубку, Петр сухо начал:
– Господа! Штурм, зрите сами, закончился нашей, конфузией, сотни солдат, стрельцов и казаков полегли сего дня во рвах азовских. Но ужель смерти сии напрасными будут, ужель отступим от Азова? Прошу вашего совета.
– Мин херц! – выскочил первым Меншиков. – Никак не можно нам отступ от Азова сделать, стоять надобно до конца и, подготовившись, вдругорядь пойтить на штурм сей крепости.
Более спокойно и по-деловому выступил Гордон. Он не стал упрекать собравшихся в спешке и погублении стольких солдат, а сразу предложил программу осады.
– Продолжать осаду, господин бомбардир, я считаю необходимо в направлении создания подкопов и подведения под крепость мин с трех сторон, от каждой российской дивизии по одному подкопу.
Все молчали, слушая неторопливую, полную смысла и рассудительности, речь шотландца. Тот, видя внимание к себе генералов и царя, продолжал:
– Настоятельнейшей необходимостью, господин бомбардир, почитаю укрепление Каланчинских башен, отбитых у басурман, опасаюсь, как бы осмелевшие турки не попытались их отобрать.
Петр живо поднял голову, посмотрел на Гордона и, оживляясь, сказал:
– Сии рассуждения я почитаю за истину и прошу господ генералов начать действовать в соответствии с замыслом генерала Гордона. Что касаемо до укрепления Каланчей, то сие дело поручаю тебе, Минаич. Пошли туда сотни четыре казаков. Общий присмотр за сими работами возлагаю на себя.
С военного совета разошлись молчаливые и нерадостные.
Неудача штурма удручающе подействовала на россиян. Первые дни солдаты и казаки были заняты погребением своих товарищей, убитых во время штурма Азова. Еще все они сидели вечером у костров, пили вино, хлебали нехитрое варево, вели разговоры о доме, женах, детишках, а ныне равнодушные ко всему, устало лежали они в наспех сколоченных гробах, ожидая отправки в загробный мир. У них все было позади: костры, вино, штурмы, ночные звезды, голоса товарищей, жен и детей. Но кто позавидует им?.. Как ни тяжел был ратный труд российского солдата, но мертвым никто не завидовал. Солдаты крестились, даря последний поклон павшим, и отходили в сторону, чтобы дождавшись конца траурной церемонии, росить прощальную горсть степной землицы в свежевырытую могилу: «Прощай сердешный!»
Турки, воодушевленные недавним успехом, усилили обстрелы русского лагеря. Неутомимая татарская конница на день по нескольку раз налетала на позиции казаков Фрола Минаева, пытаясь отбить Каланчи или, на худой конец, замедлить работы по их восстановлению. Петр ходил злой и хмурый, его сопровождал верный Алексашка Меншиков, пытавшийся шуткой или бойким словцом поднять настроение государя. Но «господин первый бомбардир» молча и невесело встречал все шутки Меншикова, ибо и от генерала Шереметева с Украины приходили худые вести о нехватке оружия, падеже коней, гибели людей.
Лицо царя разгладилось улыбкой лишь девятнадцатого августа: генерал Шереметев и гетман Мазепа сообщили, что после осады и приступа им удалось взять басурманские крепости Кизикерман и Таган, а две другие, кинутые турками, срыть.
– Пляши, Алексашка, нынче россияне викторию одержали! – сияя крикнул Петр.
– Это мы завсегда готовы, мин херц! – лукаво улыбнулся Меншиков, накрывая стол. В ту ночь веселились до утра.
Лето подходило к концу. Все чаще и чаще погожие дни сменялись дождями; со стороны моря ветер пригонял лохматые слезливые тучи, нагонявшие уныние на россиян, сидевших в траншеях, наполненных водой. Подкопные работы продвигались медленно, мешали дожди, да и боевой дух после неудачного штурма Азова упал ниже некуда. Перебежавший из крепости грек рассказал царю, что турки чутко следят за сооружением русских подкопов и готовятся при удобном случае взорвать их. В ту же ночь в расположении дивизии Лефорта грянул взрыв. Вскорости прибежавшие сюда Петр и Меншиков увидели страшную картину: в огромной воронке и вокруг нее корчились в смертных муках десятки стрельцов, несколько солдат, изуродованных и обожженных, неподвижно лежали на примятой степной траве: отмучились, бедолаги… Лефорт, бледный, со сдвинутым набок париком, волнуясь доложил царю:
– Подкоп взорвали, нехристи!
– Второй уже твой подкоп, Франц! – взбешенно заорал Петр. – Второй!.. Лефорт растерянно развел руками… Плюнув с досады и злости, царь принялся помогать солдатам разбирать завалы и извлекать из-под земли и обломков убитых и раненых. Появились лекари Карбонарий де Визенег и Термонт. Они сноровисто разрезали раненым одежды, умело и быстро накладывая повязки. Их помощники тут же на самодельных носилках отправляли раненых на «дохтурский» и «лекарский» струги, стоявшие в тихой заводи Дона, ниже крепости. Петр кинулся сам накладывать пластыри и перевязывать раненых. Следы боли, гнева и бессилия стояли в глазах царя.
Вечером уставшего Петра навестил Гордон. Был он сух и хмур. Заговорил с тревогой в голосе:
– Господин бомбардир, мои солдаты подвели подкоп до рва крепости и, похоже, натолкнулись на басурманскую контрмину. Обойти оную нет никакой возможности, предлагаю взорвать ее.
– Вместе с собой?! – выдавил Петр. – Доколе же будем, господин генерал, взрывать около да подле крепости, а не в оной?
Гордон хмуро отозвался:
– У нас нет, окромя оного, выхода, господин бомбардир. ежели мы не взорвем басурман, они взорвут нас, и тогда много россиян ляжет в том подкопе.
Петр согласился.
Темной августовской ночью ахнул оглушительный взрыв, блеснул столб пламени, над землей взлетели обломки бревен, досок, камней, оторванные человеческие руки, ноги, Это Гордон взорвал свой подкоп. Теперь вся надежда была на подкоп, сооружаемый саперами Головина.
Ночь. Сентябрьская темень, только ущербная луна иногда выглянет из-за косматых туч, осветив на мгновение бледным светом русский лагерь, сторожевые пикеты россиян, мрачную громаду Азовской крепости с чадящими факелами на угловых башнях. На земле все, кроме часовых, спят и только под землей идет упорная работа: то солдаты Головина которую уже ночь копают ход, норовя подвести его под угловой бастион азовской твердыни. Смрадно чадят факелы, тихо звякают заступы, черные от копоти и земли солдаты в мешках выносят мокрую землю и ссыпают под откос в темные воды Дона. Вдруг впереди за толщей земли, послышался неясный шум, офицер, руководивший сооружением подкопа, предостерегающе поднял руку:
– Тсс!
Все замерли. С азовской стороны, из земляных недр, донеслись приглушенные голоса.
– Басурманы!
Офицер велел приостановить работы, вывел саперов из галереи и доложил Головину, что с турецкой стороны, по всей видимости, готовится контрмина. Встревоженный Головин тут же отправился к государю.
При колеблющемся свете высоких свеч в шатре Петра собрался генералитет, были приглашены и инженеры Франц Тиммерман и Адам Вейде. Коротко обрисовав ситуацию с последним подкопом, Головин вопросительно уставился на царя.
– Ждем от вас толкового совета, господа инженеры! – обратился Петр к Тиммерману и Вейде.
Долговязый, застенчивый Франц Тиммерман вышел к столу, развернул план подкопа. Голосом спокойным и робким доложил, указывая пальцем в план:
– В сем месте солдаты, строящие подкоп, услыхали шум и говор турецкий. Полагаю, что супротив нашего подкопа османы ведут контрмину. Взрывать надобно, государь!