арелке, ногами везде не мотай когда тебе пить, не утирай (рта) губ рукою, но полотенцем, и не пий, пока еще пищи не проглотил. Не облизывай перстов и не грызи костей, но обрежь ножом. Зубов ножом не чисти, но зубочисткою, и одною рукою прикрой рот, когда зубы чистит, хлеба приложа к грудям не режь. Ешь, что пред тобою лежит, а инде не хватай.
Над ествою не чавкай как свинья и головы не чеши, не проглотя куска не говори, ибо так делают крестьяне. Часто чихать, сморкать и кашлять не пригоже».
Заключительные страницы «Юности честного зерцала» содержат наставления для девиц. Если кавалер должен был обладать тремя добродетелями («смирен, приветлив и учтив»), то девице их надлежало иметь десятка два: страх перед богом, смирение, трудолюбие, милосердие, стыдливость, бережливость, целомудрие, верность, молчаливость, чистоплотность и т. д. У девицы ценилось умение краснеть, что являлось показателем нравственной чистоты и целомудрия.
Хорошему тону верхи общества обучались многие десятилетия по наставлению, изданному при Петре.
На смертном одре
Этот действительно великий человек – не чета Фридриху «Великому», покорному слуге преемницы Петра Екатерины II, – первый в полной мере оценил исключительно благоприятное для России положение в Европе.
Ф. Энгельс. Внешняя политика русского царизма
Петр чувствовал, что силы оставляют его. Он стал менее общительным, но более раздражительным, потускнел взгляд некогда живых глаз, утрачена прежняя подвижность. О чем размышлял Петр, проводя часы в непривычном для себя уединении и часто в течение часов не изменяя позы? Быть может, и о том, кому передать дело, за которое он не жалел «живота своего».
Еще в 1722 году Петр опубликовал Устав о наследии престола. Этот акт отменял «недобрый обычай», по которому старший сын автоматически становился наследником престола. Отныне назначение наследника зависело от воли «правительствующего государя», причем рукой Петра сделано одно существенное дополнение: государь, назначив преемника, мог изменить свое решение, если обнаружит, что наследник не оправдывает надежд. Царь придавал этому акту огромное значение и принудил клятвенным обещанием всех высших сановников безоговорочно его выполнять.
Петр мог сам назначить себе преемника. Но выбор был узок и беден. К своему внуку, девятилетнему сыну царевича Алексея, царь питал противоречивые чувства: то он проявлял к нему нежность, обнаруживал в нем задатки незаурядных способностей, то выражал подозрительность, проистекавшую от опасения, что внук пойдет по стопам отца, а не деда. К двум своим дочерям – Анне и Елизавете – Петр всегда относился ровно, трогательно любил их, но в его глазах они всегда оставались всего лишь дочерьми, но не преемницами дела, требовавшего опытной и твердой руки. Старшая из них, Анна, к тому же была объявлена невестой герцога Голштинского, а младшей, Елизавете, не исполнилось еще 15 лет.
Вполне вероятно, что царь остановил свой выбор на Екатерине, ибо только этим выбором можно объяснить намерение Петра провозгласить свою супругу императрицей и затеять пышную церемонию ее коронации. Вряд ли Петр обнаружил государственную мудрость у своего «друга сердешненького», как он называл Екатерину, но у нее, как ему казалось, было одно важное преимущество: его окружение было одновременно и ее окружением, и она, быть может, опираясь на это окружение, будет вести государственный корабль старым курсом.
Екатерина Алексеевна в качестве супруги императора носила титул императрицы, но Петр хотел поднести ей этот титул независимо от прав, которые предоставляли ей брачные узы. Обосновывая ее права на этот титул, он в специальном манифесте, обнародованном в 1723 году, не скупился на похвальные слова, объявляя, что она была его постоянной помощницей, терпела лишения походной жизни. Справедливости ради заметим, что в распоряжении Петра находились крайне скудные данные, чтобы убедить читателя манифеста в активной государственной деятельности Екатерины. Пришлось ограничиться единственным конкретным примером – упоминанием об участии Екатерины в Прутском походе, а остальные ее заслуги скрыть за туманной фразой о том, что она ему была помощницей.
В феврале 1724 года Петр вместе с Екатериной отправился принимать курс лечения марциальными водами, а в марте весь двор, сенаторы, генералитет, президенты коллегий, иностранные дипломаты по последнему снегу держали путь в Москву, чтобы участвовать в церемонии коронации. Она отличалась пышностью и торжественностью. Парадные кареты, оркестры, извлеченная из кладовых, давно не бывшая в употреблении посуда, фейерверки, специально изготовленная для императрицы корона стоимостью в полтора миллиона рублей, блеск мундиров. Мантию императрицы весом в сто пятьдесят фунтов несли четыре сановника, а шлейф ее платья – пять статс-дам.
В долгой и утомительной церемонии участвовал и Петр. На этот раз он вопреки обыкновению был одет в парадный костюм: голубого цвета кафтан, шитый серебром, красные шелковые чулки и шляпу с белым пером. Он сам возложил на императрицу корону, а на следующий день в качестве генерала находился среди поздравителей. Императрице было позволено совершить самостоятельный правительственный акт – пожаловать Петру Андреевичу Толстому графское достоинство.
Празднества расстроили здоровье Петра, и он в начале июня отправляется на Угодские заводы Меллеров, где была обнаружена минеральная вода. Вдоль дороги – толпы изнуренных голодных людей, двигавшихся неизвестно куда в поисках хлеба. Население переживало тяжелые последствия недорода прошлого года, не утешали виды на урожай и в нынешнем году.
7 июня 1724 года Петр сообщает Екатерине: «воды, слава богу, действуют изрядно, а особенно урину гонят не меньше олонецких; только аппетит не такой, однако-же есть». На заводе царь решил испробовать свое умение ковать железные полосы. Он изготовил несколько пудов железа, наложил на них клейма, оправился о размере платы, выдаваемой заводовладельцем за подобного рода работу, и тут же затребовал деньги. На них он купил себе башмаки. Этим приобретением он очень гордился, подчеркивая, что полезная вещь куплена на деньги, лично заработанные. Через неделю он заканчивает курс лечения и отправляется в Петербург.
Очередной приступ болезни должен был бы вынудить Петра воздержаться от привычного распорядка дня, умерить занятия делами, более экономно расходовать силы. Но он не щадил себя и в конце августа присутствует на спуске фрегата, а затем вопреки предписанию врачей отправляется в продолжительное путешествие. Сначала он едет в Шлиссельбург на традиционные празднества, ежегодно отмечавшиеся по случаю овладения этой крепостью, затем осматривает Олонецкие металлургические заводы, где выковал три пуда железа, а оттуда через Новгород едет в Старую Руссу, древний центр солеварения. Не преминул он заглянуть и на Ладожский канал, начатый сооружением еще в 1718 году.
В бурных водах Ладожского озера гибло множество барок, доставлявших в новую столицу для нужд населения и вывоза за границу хлеб, пеньку, лен, железо, кожи. Цель постройки обводного канала – обеспечить безопасность водного пути. В его строительстве участвовало до 20 тысяч крестьян и горожан, согнанных со всей страны. Дело, однако, подвигалось медленно – за пять лет удалось прорыть только 12 верст. На этот раз осмотром работ Петр остался доволен. За год протяженность канала увеличилась на пять верст и в то же время сократилась стоимость строительных работ.
В Петербург царь возвратился в начале ноября больным. Здесь произошло событие, надо полагать, обострившее течение болезни.
9 ноября был арестован 30-летний щеголь Монс, брат Анны Монс, бывшей фаворитки царя. Виллим Монс занимал должность камергера Екатерины и одновременно заведовал ее вотчинной канцелярией. «Это арестование… – записал в своем дневнике Берхгольц, – тем более поразило всех своею неожиданностью, что он еще накануне вечером ужинал при дворе и долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости».
В месяцы, предшествовавшие аресту Монса, между Петром и Екатериной сохранялись отношения взаимного уважения. Во всяком случае, в письмах, отправленных в июне – октябре, царь обращался к супруге с прежней нежностью:
«Катеринушка, друг мой сердешненький, здравствуй!» Он приехал в Петербург 25 октября 1724 года в отсутствие Екатерины, на следующий день он пишет ей: «только в палаты войдешь, так бежать хочетца – все пусто без тебя».
Среди писем Екатерины к Петру за июнь – октябрь сохранилось только одно, датированное 30 июня. Обращается она к супругу почти с теми же нежными словами, что и он к ней: «Друг мой сердешнинкой, господин адмирал, здравствуй на множество лет!» Екатерина сообщает, как она отметила день тезоименитства супруга (30 июня), и заканчивает письмо словами: «желаю в радости вас скорее видеть и остаюсь жена ваша Екатерина».
Не прошло и недели, как палач отрубил Монсу голову. Суд, вынесший столь поспешный и суровый приговор Монсу, нашел его виновным в том, что он злоупотреблял доверием императрицы и за взятки добивался от нее милостей просителям. Обвиняли его и в сравнительно мелких по тем временам хищениях казны. Такова была официальная версия преступления Монса. Однако молва связывала казнь Монса не с злоупотреблениями, а с его интимными отношениями с императрицей. Петр позволял себе нарушать супружескую верность, но не считал, что таким же правом могла владеть и Екатерина. Императрица была моложе своего супруга на 12 лет.
Современники рассказывают, что Екатерина, чье имя осталось незапятнанным, ибо не упоминалось в следственных документах, проявила необычайную выдержку и внешне не выказала никаких признаков печали в связи с казнью фаворита. Она пыталась ходатайствовать о пощаде, но Петр пришел в такую ярость, что на ее глазах разбил дорогое зеркало. «Вот прекраснейшее украшение моего дворца. Хочу – и уничтожу его!» Екатерина поняла, что гневные слова супруга содержат намек на ее собственную судьбу, но сдержанно спросила: «Разве от этого твой дворец стал лучше?» Петр все же подверг супругу тяжелому испытанию – он повез ее смотреть отрубленную голову Монса.