Началась полоса в жизни Петра, достойная детективного романа: он бегал за Булак-Балаховичем, а тот за ним. Почти год шли бои с переменным успехом: то бандит теснил подразделения 49-го полка, то удирал от них, оставляя за собой пепелища и виселицы.
Петр покидал деревню, писал письмо бандиту; тот, Удирая, клял комиссара последними словами. Но верх остался за Смородиным.
Булак-Балахович до измены был в частях Красной Армии на особых правах: воевал на участке Фабрициуса, но ему не подчинялся. За Балаховичом бежал слух: гуляка, садист, до революции крупный помещик.
Когда полк Смородина обосновался в Стругах Белых, уезды Гдовский, Лужский, Торошинский и Псковский были объявлены на осадном положении. Кулацкий мятеж вдохновлялся кулацким «Крестьянским союзом». Что ни день — налеты, поджоги, зверские убийства отдельных красноармейцев и крестьян. При появлении же частей Красной Армии бандиты немедленно скрывались в лесах. Смородину пришлось участвовать в поимке одного из мятежников, барона Фредерикса. Он был доставлен в Петроград и там расстрелян.
В двадцатых числах октября Смородин получил донесение, о котором немедленно сообщил Железному Мартыну. Будто дней пять назад в Спасо-Елизарьевском монастыре Булак-Балахович собирал свое воинство, и там почему-то находились командир Нелидов с чудской базы и капитаны двух кораблей его флотилии.
— Поезжай проверь! — приказал Фабрициус. — Боюсь, что это ложный слух: там заместитель Балаховича Перемыкин. А он по документам старый революционер, на Пресне бился в пятом году…
Смородин выехал немедленно, однако опоздал. Избитые Перемыкиным монахи разговорились не вдруг, все хотели понять, не похож ли комиссар Смородин на того, кто тут злобствовал два дня назад.
По словам игумена, монахи поначалу обрадовались Перемыкину: «Хорошо, что такой «красный» стоит. Он ведь сын заводчика, не должен поднимать руку на монастырь». А тут его и прорвало.
Сколько ни искал Смородин Перемыкина, след его простыл. Потом уже дознались, что в канун Октября направился он ночью в сторону Пскова и сдался белым.
Между тем Булак-Балаховичу доверили ликвидацию кулацкого мятежа в волостях Пикалинской и Славковской и в районе станции Новоселье. Он показал себя бандитом первой руки: зверски отбирал оружие, скот и лошадей. Плетка его работала без устали, и приговаривал он непременно: «Вот тебе, хлоп, от Советской власти!»
Сотни бедных крестьян страдали невинно. И о его безобразиях полетели жалобы в губернию, в Великие Луки. Там создали спецкомиссию, чтобы Балаховича изолировать и ликвидировать, но опоздали. Он легко рассеял взвод сторожевого охранения возле Торошина, и оказался в Пскове, и пообещал Фабрициусу истребить подпольный псковский ВРК, и объяснил, почему он так злобствовал в пограничных районах: «Усмирение крестьян проводилось нами жестоко и беспощадно, но сознательно, по соображениям высшей политики, дабы довести ненависть к большевизму до озверения…»
Вот с той поры и не покидала Смородина и его товарищей мысль изловить и повесить Балаховича.
Действительно, бандит Булак-Балахович зверствовал так, словно потерял разум. Шляхтич был лют в своей ненависти к «хлопской» власти, но все отчетливее понимал, что скоро ему конец. Чаще и чаще вспыхивали восстания в его тылу. И когда их поддерживали красные части, спесь оставляла бандита и он убегал так поспешно, что однажды, под городом Валк, Смородину достался его любимый вороной жеребец Барон.
Сплошного фронта, отграниченного окопами, проволочными заграждениями, не было. Держался он в непрерывном движении, слабо обозначенный лишь заставами белых и красных на шоссе, вдоль рек и озер, по шнуру железных дорог. То далеко в тыл красных забредали белые, то рейдовым броском шли в белый тыл части Красной Армии. И не вдруг обозначилась твердая линия фронта: река Нарев — Ямбург; три озера — Чудское, Теплое и Псковское; граница Гдовского уезда. Затем создались три фронтовых участка в районе Пскова: Гдовский, Талабский и Псковский. Им и суждено было стать решающим заслоном на пути белой армии к Питеру.
С большим трудом проникал теперь летучий отряд Балаховича в расположение красных частей, но тем чудовищнее кончались его набеги.
Остались следы Булак-Балаховича и в Гдове и в Пскове. Здесь десятки людей — рабочие, служащие — были повешены на трамвайных столбах и на виселицах, установленных на Сенной площади.
По воспоминаниям красного партизана Селезнева, который был в отряде Смородина, «перед тем, как брать Псков, Петр Иванович ходил в разведку, пропадал пять суток. Потом явился: он высматривал, как брать Псков. Он провел нас такой дорогой, чтобы мы сразу попали на станцию, где офицеры гуляли со своими барышнями». Любой ценой хотел Смородин захватить Булак-Балаховича, но тот улизнул.
Не достался он Петру и в двух волостях — Логозовской и Палкинской, — где спалил девятьсот домов в сорока семи деревнях. Оказалось, что в бандитском отряде шляхтича был даже специальный взвод поджигателей, и во главе его стоял сын псковского купца прапорщик Сафьянчиков. Этого типа Смородин поймал и отдал под расстрел.
Когда Псков снова пал в мае 1919 года из-за измены начальника Эстонской дивизии Ритта, Булак-Балахович вскинул голову. Владыка псковской епархии Арсений благословил бандита на новые «подвиги», и тот повесил и расстрелял сотни горожан.
Шляхтич стал полковником, позабыл, что даже у наглости есть границы, и опубликовал приказ, который хранил Смородин как одну из важных улик против этого врага. Приказ был обращен к красноармейцам:
«Солдаты Красной Армии! Вы все меня знаете, я иду совершать народный суд над негодяями — большевиками. Я воюю не с вами, а с вашими грабителями жидами-комиссарами. Я повешу всех комиссаров и палачей народа до последнего человека. Объявляю и приказываю каждому красному солдату и каждой красной части с оружием и снаряжением, со всем имуществом, закинув винтовки за спину, переходить в мои ряды. Подымайте на штыки коммунистов, вешайте или тащите ко мне комиссаров…»
Петр наливался злостью, когда перечитывал этот приказ. И когда хотел показать бойцам, против какой сволочи им надо идти в бой, то читал им выдержки из приказа Булак-Балаховича. И это производило сильное впечатление.
За взятие Пскова Смородина отметило правительство: по теперешним временам — скромно, по тем — отлично. Первые ордена Советской власти еще изготовлялись на Монетном дворе. Почетное знамя, именные часы и шашка — были высшей наградой. Петру преподнесли серебряные часы за боевое отличие.
49-й полк первым ворвался в древний русский город, разрезал надвое Северный корпус генерала Драгомирова, захватил в плен сотни солдат и офицеров, склады с продовольствием, с оружием и с вещевым довольствием. Молниеносным был этот удар: на Волхове не успели поднять якоря три бронированных катера изменника Нелидова. Конная разведка Василия Новикова пленила генерала, который безуспешно пытался остановить бегущих своих солдат.
Взяли Псков. Прорвались на его окраину к деревне Кресты. Там вышла заминка: белые опомнились и стали поливать части красных кинжальным огнем. Ян Фабрициус мгновенно оценил обстановку: брать Кресты не в лоб, а с левого фланга, от большака на Торошино. Он вывел на большак весь свой автопарк, поставил на машины пулеметы, приказал артиллеристам прикрывать колонну атакующих. Сам сел за руль грузовика. И начался такой бросок, словно в сторону белых рванулся дивизион броневиков. За ними — конники и пехота 49-го полка. И уже слышен мощный бас Смородина в первой цепи:
— Коммунисты-питерцы, за Советскую власть, за Ленина вперед!..
Кресты взяли, устало вернулись в город. Там был солдатский праздник: псковские мужички выставили бойцам полка шестьдесят пудов махорки! Но он был омрачен: купчики открыли винные лавки, на спиртной крючок попали любители сорокаградусной. Фабрициус немедленно пресек это и опубликовал воззвание, в котором были строки: «Пьяный красноармеец — не защитник революции, а позор ее. Храбрые около винных складов по обыкновению бывают трусами в боях!..»
Брали Псков в условиях трудных. О них накануне штурма телеграфировал Ленину Ян Фрицевич: «Продовольствия есть на один день. Люди и теперь голодают… Всего на 4-ре гаубицы 198-мь снарядов…»
Потому-то и махорка была в радость, и к вину тянулись как ошалелые, и велико было искушение подлататься за счет буржуйских запасов. Тут уж на высоте пришлось быть комиссару Смородину. Когда бойцы кинулись в богатый дом купца Батова, он осадил их:
— Все это теперь наше, братцы, нажитое кровью и потом ваших дедов и отцов. Не трожьте! На то есть законная власть!..
26 ноября 1918 года ликование вызвала телеграмма Фабрициуса в адрес Ленина и Свердлова: «Вечером 25 ноября с. г. в 16 часов 30 минут доблестными красноармейскими частями Торошпнского участка с бою взят город Псков… В городе приступлено к восстановлению Советской власти».
Праздник победы завершился 28 ноября. В тот день приехала в Псков делегация питерских рабочих. Был парад войск. И делегация вручила 49-му стрелковому полку Красное знамя от двух застав: Нарвской и Московской.
Военкому Фабрициусу и Василию Новикову вручили шашки булатной стали в серебряных ножнах. Всем бойцам пришлось хоть по малому подарку: кому кисет, кому носовой платок, кому рукавицы, кашне, манерка, пояс, портянки, носки. И всех одели заново. Это был действительно дорогой подарок. Люди и обносились до крайности, и появились зловещие признаки эпидемии: зараженные сыпным тифом белые окопники, попав в плен, стали менять одежду на табак или хлеб. И иногда передавали вместе с гимнастеркой или френчем и тифозную вошь. Фабрициус, Блинов и Смородин решили пресечь эпидемию любой ценой. Потому-то и принарядили бойцов, хоть и не по уставу — в английское и французское, латвийское и эстонское. Но этот разнобой в экипировке был терпим: всех отличала красная звезда на головном уборе и надежная трехлинейная винтовка с граненым штыком…
Кончился краткий праздник, в Пскове не задержались. Полк двинулся в наступление — на Юрьев, Феллин, Пернов. Он шел в составе правой колонны Псковского боевого участка, был ее главной силой.