Никакого политического плана у него не было… Трагической неправильности принятого политического курса не понимал и не видел. Неспособный влиять на события, он уносился их течением… Он не давал себе труда ни в чем обстоятельно разобраться. Не разобрался и в том, что, похоронив Столыпина, должен был уйти. Остался министром иностранных дел обреченной императорской России на приближавшиеся моменты ответственнейших решений, когда трагически были нужны стране не Сазоновы, а титаны государственной мысли, люди ясного проникновения и непоколебимой воли… Сазонов работал в тесном сотрудничестве с английским послом Бьюкененом и французским Палеологом. С самого начала войны этот триумвират ежедневно сходился в кабинете министра иностранных дел и сообща направлял деятельность русского дипломатического ведомства. Сазонов нашел себе руководителей, недостававших ему после смерти Столыпина».
Фактически руководя внешней политикой, Столыпин, как талантливый дипломат, полностью отдавал себе отчет в том, что при всей недопустимости иностранного вмешательства во внутренние дела России ее жизненные интересы требовали ликвидации внутри страны ограничительных барьеров (как по классовому, так и по вероисповедному признаку). Это значительно укрепило бы ее позиции в мире, дав возможность более эффективно отстаивать национальные интересы на международной арене.
Особое значение имел вопрос о снятии дискриминационных ограничений с еврейского населения (точнее сказать — с лиц иудейского вероисповедания. В Российской империи по национальному признаку никогда никаких ограничений не было — во всех документах писалось только вероисповедание, а не национальность). Премьер понимал, что это, в том числе, нанесет серьезный удар революционному движению, в котором испытывавшие на себе государственный гнет евреи играли значительную роль.
Для укрепления влияния Российской империи в Европе и США (в том числе с целью получения займов) это было не менее важно, чем для установления внутренней стабильности, невозможной при наличии ограничений прав граждан по конфессиональному признаку. Кроме того, Столыпину, как глубоко верующему православному человеку (для которого, согласно посланию апостола Павла, «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но всё и во всём Христос»), были глубоко отвратительны любые проявления национальной и религиозной ненависти, в том числе и антисемитизм. Например, во время рокового приезда в Киев в 1911 году он был (как, впрочем, и сам император) предельно возмущен тем, что попечитель Киевского учебного округа Петр Алексеевич Зилов запретил учащимся-евреям стоять в шпалерах во время шествия царя с крестным ходом к месту открытия памятника Александру II. И это притом что Зилов руководствовался вовсе не юдо-фобскими соображениями, а посчитал церемонию исключительно церковной, в которой должны участвовать только православные. Тогда он сказал губернатору следующие, не оставляющие сомнения в его подлинной позиции, слова: «Произошло то, что Государь узнал о случившемся раньше меня. Его Величество крайне этим недоволен и повелел мне примерно взыскать с виновного. Подобные распоряжения, которые будут приняты как обида, нанесенная еврейской части населения, нелепы и вредны. Они вызывают в детях национальную рознь и раздражение, что недопустимо, и их последствия ложатся на голову Монарха».
По инициативе премьера Совет министров еще в конце 1906 года передал императору свои предложения, содержавшие перечень мер по снятию дискриминационных ограничений с лиц иудейского вероисповедания. Хотя они полностью и не отменяли позорной черты оседлости, но не вызывало сомнения, что их реализация в дальнейшем приведет именно к этому результату.
У самодержца тогда не хватило решимости стать на предложенный Столыпиным путь, что неминуемо означало бы резкий конфликт с крайне правыми, представлявшимися ему наиболее надежной опорой трона. О мотивах, объясняющих, почему он отказался пойти на снятие ограничительных мер, Николай II написал премьеру следующее: «Возвращаю Вам журнал по еврейскому вопросу не утвержденным.
Задолго до представления его мне, могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем.
Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу — внутренний голос всё настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям.
Я знаю, Вы тоже верите, что "сердце царево в руцех Божиих".
Да будет так.
Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов отдать Ему в том ответ. Мне жалко только одного: Вы и Ваши сотрудники поработали так долго над делом, решение которого я отклонил».
Показательно, что председатель Совета министров в ответном письме монарху был обеспокоен не только провалом одного из важных направлений реформ, но и тем, чтобы ответственность за это не пала на Николая II (что еще раз показывает откровенную надуманность всех разговоров правых о намерении премьера узурпировать власть): «Только что получил Ваше повеление относительно оставления без последствий журнала по еврейскому вопросу.
Вашему Величеству известно, что все мои мысли и стремления направлены к тому, чтобы не создавать Вам затруднений и оберегать Вас, Государь, от каких бы то ни было неприятностей.
В этих видах, а не из желания испрашивать каких-либо изменений решения Вашего по существу, я осмеливаюсь писать Вашему Величеству.
Еврейский вопрос поднят был мною потому, что, исходя из начал гражданского равноправия, дарованного Манифестом 17 октября, евреи имеют законные основания домогаться полного равноправия', дарование ныне частичных льгот дало бы возможность Государственной думе отложить разрешение этого вопроса в полном объеме на долгий срок.
Затем я думал успокоить нереволюционную часть еврейства и избавить наше законодательство от наслоений, служащих источником бесчисленных злоупотреблений.
Всё это послужило основанием в обнародованном с одобрения Вашего Величества правительственном сообщении объявить, что коренное решение еврейского вопроса является делом народной совести и будет разрешено Думой, до созыва которой будут отменены не оправдываемые обстоятельствами времени наиболее стеснительные ограничения.
Затем еврейский вопрос был предметом обсуждения Совета министров, журнал которого и был представлен Вашему Величеству, что, несмотря на полное соблюдение тайны, проникло, конечно, в прессу и в общество, ввиду участия многих лиц в составлении и печатании этой работы.
Теперь для общества и еврейства вопрос будет стоять так: Совет единогласно высказался за отмену некоторых ограничений, но Государь пожелал сохранить их.
Ваше Величество, мы не имеем права ставить Вас в такое положение и прятаться за Вас.
Это тем более неправильно, что Вы, Ваше Величество, сами указывали на неприменимость к жизни многих из действующих законов и не желаете лишь в порядке спешности и чрезвычайности даровать от себя что-либо евреям до Думы.
Моя всеподданнейшая просьба поэтому такова: положите, Государь, на нашем журнале резолюцию приблизительно такого содержания: "Не встречая по существу возражений против разрешения поднятого Советом министров вопроса, нахожу необходимым провести его общим законодательным порядком, а не на основании 87 статьи законов Основных, так как 1) вопрос этот крайне сложен, 2) не представляется, особенно в подробностях, бесспорным и 3) не столь спешен, чтобы требовать немедленного разрешения за два месяца до созыва Государственной думы".
При таком обороте дела и министерство в глазах общества не будет казаться окончательно лишенным доверия Вашего Величества, а в настоящее время Вам, Государь, нужно правительство сильное.
Затем, если бы Вашему Величеству было угодно, можно было бы резолютивную часть журнала переделать и, не настаивая на 87 статье, испрашивать разрешения Вашего Величества, внести ли вопрос в Думу или разрешить его в порядке чрезвычайном.
Простите мне, Ваше Величество, но я знаю, чувствую, что вопрос этот громадной важности».
Впрочем, провал инициативы Столыпина по снятию ограничительных мер против еврейского населения был не единичным случаем, а характерным симптомом. Чем более отдалялось время террора и колебания устоев империи, чем стабильнее становилась внутриполитическая обстановка, тем меньше сильный глава правительства был нужен императору (не говоря уже о его ближайшем окружении), правым, даже некогда лояльные октябристы по многим вопросам начали переходить в оппозицию к премьеру. В Государственной думе (и еще в большей мере в Государственном совете, где антистолыпинскую группу возглавил Дурново) после успокоения страны всё более нарастали антипремьерские настроения.
Проведение второстепенного законопроекта о выборах в Государственный совет от западных земств чуть было не привело к отставке кабинета Столыпина. Впрочем, блокирование данного законопроекта было специально организовано правыми в Государственном совете, чтобы нанести смертельный удар премьеру, о чем прямо писал информированный октябристский рупор — газета «Россия».
Сразу же после отклонения правительственного законопроекта правым большинством Государственного совета Столыпин 5 марта 1911 года подал в отставку, но после долгих колебаний император 10 марта отклонил ее и разрешил премьеру прибегнуть к чрезвычайно указному законотворчеству, распустив палаты на трехдневный срок. Формально председатель Совета министров победил, но это была для него пиррова победа, продемонстрировавшая невозможность дальнейшего взаимодействия с Государственным советом без принятия чрезвычайных мер.
И Столыпин нисколько не обманывался относительно своего будущего на посту главы правительства, что легко читается в его письме Николаю II от 1 мая 1911 года: «Вы изволили обратиться к моей совести, и я мучительно в эти дни передумал поставленный мне вопрос.