Авт.). Если даже считать, что в своей деятельности по охране порядка во время киевских торжеств 1911 года я совершил какое-либо преступление, то за таковое я понес уже наказание, так как по повелению бывшего императора был отрешен от должности со всеми последствиями этого, т. е. без права поступления на государственную службу в течение пяти лет и без права на пенсию. Отбывши уже однажды наказание, я считаю привлечение меня за то же деяние вновь к уголовной ответственности незаконным.
На заданные мне вопросы по содержанию постановления о моем привлечении отвечаю, что в общем в постановлении этом факты изложены верно и роли отдельных лиц освещены правильно, но деталей я за давностью времени не помню, а потому изложить сейчас все принимавшиеся мною меры по охране Столыпина и бывшего императора, а равно подробно рассказать о взаимоотношениях моих с генерал-лейтенантом Курловым, статским советником Веригиным и Богровым не могу, а также не могу припомнить всех обстоятельств, предшествовавших убийству Столыпина и имевших место после убийства».
В таком же духе прошел и допрос Курлова, откровенная и наглая ложь которого о том, что Богров был, оказывается, всего лишь «случайным осведомителем», не вызвала у ЧСК необходимых дальнейших вопросов: «Постановление о привлечении меня в качестве обвиняемого мне объявлено, и я не признаю себя виновным в превышении власти, имевшем весьма важные последствия. Я подтверждаю все фактические обстоятельства дела, которые были мной изложены при допросе меня в качестве обвиняемого сенатором Шульгиным. Считаю нужным добавить, что Богров в то время ни в каком преступном сообществе не состоял, что ему самому не были известны лица, которые предполагали совершить убийство Столыпина. Все меры к задержанию преступников, которых должен был указать Богров, были приняты. Что о допущении Богрова в Купеческий сад и в театр мне ничего не было известно, и я такого разрешения не дал бы, т. к. это противоречило всем моим распоряжениям. При этом считаю нужным еще добавить, что Богров в этот момент секретным сотрудником не состоял, а являлся лишь простым случайным осведомителем».
В итоге после нескольких подобных допросов дело ушло в песок, если не считать того, что неожиданно, без какой-то необходимости ЧСК допрашивает в сентябре брата казненного террориста из охранки Владимира Богрова, часть показаний которого целесообразно привести: «… он (Дмитрий Богров. — Авт.) высказывался совершенно определенно, защищая идею борьбы с существовавшим политическим и социальным порядком путем самых крайних средств — всеобщих забастовок, террористических актов и прочее. При этом он ставил успех подобной борьбы в зависимость только от сознательности и нравственного подъема личности, идущей на такую борьбу, — я помню, он всегда повторял, что, по его мнению, не настолько важно уничтожить кого-либо из "великих" мира сего, как испытать высшую степень негодования и нравственного протеста при виде несправедливостей повседневной жизни, и потому гораздо больший революционер тот, который уничтожает городового, вследствие учиняемой им дикой расправы, чем тот, который стремится к сенсационному террористическому акту. В связи с этим он рассказывал о подготовлявшихся в Киеве покушениях на убийство начальника Киевского охранного отделения Кулябко, на поджог военно-окружного суда, на учинение взрыва в охранном отделении и прочих планах, имеющих чисто местное значение. О знакомстве брата с Кулябко в то время мне ничего не было известно, но для меня не может быть никакого сомнения в том, что сношения его с охранным отделением могли быть им предприняты только с чисто революционной целью. Никаких иных мотивов у брата моего быть не могло. Им не могли руководить корыстные побуждения, так как отец мой человек весьма состоятельный, при этом щедрый не только по отношению к родным и близким, но и по отношению к совершенно чужим людям, всегда обращающимся к нему за помощью, и, конечно, Кулябко не мог бы соблазнить брата 50—100 рублями. Тем более по отношению к брату, убеждений которого отец всегда так опасался, он готов был пойти на какие угодно расходы и материальные жертвы, чтобы удержать брата от революционной деятельности и, как я указывал, даже тщетно пытался удержать его за границей. Кроме того, брат мой жил сравнительно скромно, а потому не испытывал нужды в деньгах и бюджет его, как студента, не выходил за пределы 50–75 рублей в месяц. Лучшим подтверждением этого служит то, что после смерти его не осталось никаких долгов, никаких векселей или иных обязательств, им выданных. Не могло также побудить моего брата к вступлению в сношения с Кулябко какое-либо давление или принуждение со стороны Кулябко: ни в момент, к которому приурочивается его сближение с Кулябко, а именно начало 1907 года, ни до этого никаких дел за братом не числилось и до сентября 1908 г. он не подвергался ни разу аресту. С другой стороны, возможность возникновения у брата подобного плана — использовать охранное отделение с революционными целями, облегчалась анархическими убеждениями его, независимостью его от какой-либо партийной организации (так как анархисты, как брат мне разъяснял, даже при взаимном сотрудничестве образуют не "партию", а "группу", предоставляя полную свободу действий всем своим членам), и, наконец, вполне допустима, с точки зрения излюбленной идеи брата, отвечающей его азартной и смелой натуре, о том, что цель оправдывает всякие средства. Тем не менее, я глубоко убежден, что сведения, которые давал брат Кулябко, если бы факт этот подтвердился, могли носить лишь самый безразличный характер, что с несомненностью должно выясниться при проверке участи тех лиц, которые были указаны Кулябко и момента, когда эти указания делались братом. Уже одно то обстоятельство, что появление брата у Кулябко относится ко времени непосредственно после возвращения брата из заграницы, доказывает, что он не мог сообщить Кулябко каких-либо серьезных данных. Конечно, в интересах Кулябко и его начальства было доказать серьезность оказанных братом услуг охранному отделению, так как это для них единственный способ оправдать и объяснить столь легкомысленное к брату доверие. Однако именно тот обман, на который решился пойти брат в конце августа 1911 г., убеждая Кулябко и его начальство в вымышленной истории с приехавшими в Киев революционерами "Иваном Яковлевичем" (Владимир Богров неточен. Правильно «Николай Яковлевич». — Авт.) и "Ниной Александровной" "с бомбой", — доказывает его уверенность в недальновидности и легковерии этих деятелей охраны. Кроме того, мне вспоминается, что брат всегда отзывался о Кулябко как о весьма легкомысленном и поверхностном человеке. Наконец, мне известно, что осенью 1908 г., после освобождения брата из-под ареста, со стороны товарищей его, заключенных в Киевской тюрьме, возникли подозрения против него и обвинения его в сношениях с охранным отделением. Деятельность его, вследствие этого, была подвергнута расследованию со стороны представителей разных партий, и, ввиду данных им объяснений, он был совершенно реабилитирован, о чем и было сообщено в тюрьму. Ввиду всех этих обстоятельств и соображений, я убежден, что брат мой с самого начала вел с охранным отделением, в лице Кулябко, смелую игру, одинаково опасную как для него самого, так и для охранного отделения, имеющую единственную цель — осуществление революционного плана и закончившуюся так, как это было первоначально задумано братом, — террористическим актом, не повлекшим за собой ни одной лишней жертвы со стороны революционеров, но подорвавшим всю охранную систему. Должен, впрочем, заметить, что в революционной деятельности брата был почти двухлетний перерыв — начиная с конца 1909 г. по август мес[яц] 1911 года. Этот перерыв он объяснял полным разочарованием в своих товарищах по революционной работе. По собственному его заявлению, он убедился, что большинство из них были не идейными сторонниками анархизма, а людьми, преследующими свои узкоэгоистические или даже корыстные цели. Поэтому он не считал возможным дальнейшую работу совместно с ними и говорил, что если когда-нибудь он решится на какой-либо революционный акт, то совершит его только единолично, без помощи кого-либо из товарищей. Это заявление сделано было братом в апреле мес[яце] 1911 г. двоюродному брату Валентину Евсеевичу Богрову, гостившему несколько дней в Киеве, постоянно же живущему в Москве. Возможно, что перерыв в революционной работе брата являлся результатом естественного утомления, а может быть и желанием совсем оставить работу, как он это пишет в письме к родителям. Во всяком случае, у него была полная возможность заняться мирной профессиональной деятельностью — ни перед кем никаких обязательств у него не было, он провел почти два года вне Киева, вдали от Кулябко и своих бывших товарищей по революционной работе, и проектировал поехать в Париж, ввиду национальных ограничений, мешавших ему работать в России. Если, тем не менее, он вернулся на прежнюю дорогу, то только по свободно принятому решению, так как никаких оснований для того, чтобы предполагать наличность принуждения с чьей-либо стороны и какого-либо внешнего воздействия на его волю, не имеется. Впрочем, действительно, весной 1911 г. к брату являлся, как это мне рассказывал отец, какой-то неизвестный с обвинениями в неправильном отчете в израсходованных в 1908 году деньгах и с требованием предъявить оправдательные документы по всем расходам. Это требование брат считал явно шантажным, так как отчет был им своевременно напечатан в "Бунтаре", а расписки по мелким расходам на извозчиков, посыльных, железнодорожные билеты и прочее он считал невозможным представить. Тем не менее, отец дал ему требуемые деньги, кажется, несколько сот рублей, которые и были им уплачены неизвестному лицу, чем дело было совершенно ликвидировано. Переходя к событиям 1 сентября, я, прежде всего, должен отвергнуть попытку некоторых корреспондентов периодической печати изобразить роль Кулябко, Курлова и других как простое соучастие в совершенном братом преступлении. Основанием для таких предположений послужили, как это потом рассказывали лица, присутствовавшие в суде во время слушания дела брата, ответы моего брата на предлагаемые председателем и прокурором вопросы, причем брат определенно отвергал все подобные возводимые против Кулябко и других обвинения. Хотя такая защита Кулябко и других со стороны моего брата и удивляла в то время некоторых, однако, с точки зрения высказанного мною раньше, такое стремление брата совершенно понятно. Задачей моего брата отнюдь не являлось втянуть, без всякого к тому основания, Кулябко, Курлова и других в свое дело, так как он тем самым превратил бы акт, совершенный им с чисто революционной целью, в простое убийство, совершенное с умыслом и заранее обдуманным намерением — ведь только таковы могли быть планы Кулябко, Курлова и других. Брат только и мог, в интересах своей собственной идеи, давать показания, благоприятные для Кулябко, Курлова и других в смысле уголовной их ответственности за происшествие 1 сентября, так как люди эти сделались жертвой отчасти своей недальновидности, а, главным образом, самой охранной системы, существовавшей на самых законных основаниях, но никак не злого умысла с их стороны.