1 Несмотря на эпизодичность сотрудничества С. в «Северном Курьере», бывшем заурядной городской петербургской газетой, и анонимность публикации этой статьи в первом же номере новой редакции от 13 ноября 1899, можно предположить, что опытный читатель сразу узнал в ней авторский стиль С. и молва, наверняка, подкрепила эти подозрения, отметив появление в ряду объявленных сотрудников газеты имени С. Именно поэтому действовавший тогда в Киеве революционер В. В. Водовозов сохранил полосу газеты с этой статьёй, отчеркнув её синим карандашом: ГАРФ. Ф.539. Оп.1. Ед. хр. 3031.
2С. Франк. Теория ценности Маркса и её значение. Критический этюд. СПб, 1900. С.I–II, VI. Непосредственно о теории Франк писал в духе австрийской школы политической экономии и штудий С. так: «Критическая разработка теории ценности Маркса — как и всех остальных его теорий — может и должна заключаться в исправлении и углублении её на почве тех данных, которые были добыты новейшим развитием западно-европейской теоретической экономии (…) единственно истинное значение трудовой теории ценности может быть обнаружено только путём органического её соединения с… теорией субъективной ценности или предельной полезности» (С.V). И радикально применял эти новации к социальной философии: «Явления права, этики, общественных верований, принципов и идей, вообще все явления социальной культуры (…) суть только продукт психического взаимодействия отдельных людей и без остатка сводятся на индивидуальные психические элементы, из комбинации которых они возникают. (…) Точно так же и меновая ценность приобретает характер природного и относительно постоянного свойства товара, хотя она есть лишь продукт колеблющихся субъективных оценок» (С. 357).
3 Исключением стали две статьи Плеханова июля и октября 1898 года, параллельно с тем, как Бернштейн обратился к Штутгартскому съезду СДПГ 3–8 октября 1898 г. с изложением своих взглядов, выступившего на защиту марксистского материализма, словно Бернштейн был первым, кто не видел непременной связи между марксизмом и материализмом. Среди первых упрёков Бернштейну громче всего из уст Плеханова прозвучал династический argumentum ad hominem, обнажая претензию на некую персональную передачу догматической благодати от признанного вождя к его верному наследнику: «Г. Бернштейн много лет жил в ближайшем общении с Фр. Энгельсом и не понял его философии. Он, который мог обеими руками черпать из великой сокровищницы великого мыслителя (…) В 1889 г. я, побывав на международной выставке в Париже, отправился в Лондон, чтобы лично познакомиться с Энгельсом. Я имел удовольствие в продолжение почти целой недели вести с ним продолжительные разговоры на разные практические и теоретические темы. Однажды зашёл у нас разговор о философии…» (Г. В. Плеханов. Бернштейн и материализм [1898] // Г. В. Плеханов. Против философского ревизионизма. М., 1935. С. 40, 51).
4 О едва ли не партийном совещании «идеалистов» накануне одного из собраний для формирования «Союза Освобождения» летом 1903 года на границе Германии и Швейцарии в Шаффгаузене, в котором они также приняли весомое участие, подробно вспоминал Франк: «Сначала съехалась в Штутгарте [где издавалось „Освобождение“] небольшая группа ближайших единомышленников П. Б. [Струве] — из „интеллигентов“ и так называемого „третьего элемента“; в их числе я помню С. Н. Булгакова, Н. А. Бердяева (с которым я тогда впервые познакомился), В. Я. Богучарского, С. Н. Прокоповича, Е. Д. Кускову, Б. А. Кистяковского…» (С. Л. Франк. Биография П. Б. Струве. Нью-Йорк, 1956. С. 38).
5 «Не подлежит сомнению, что главная роль „легального“ марксизма, как идейного движения, состояла в направленном против народнической идеологии историческом оправдании капитализма в России. Русский „легальный“ марксизм 90-х годов в сущности выполнял ту функцию, которая в других странах была историческим призванием и свершением экономического либерализма. И при том он выполнял её в обоих направлениях: и в отношении промышленного, и в отношении аграрного развития страны. Русский „легальный“ марксизм явился истолкованием и оправданием индустриальной политики Витте; он был замечательным предвосхищением аграрной политики Столыпина» (Пётр Струве. Карл Маркс и судьба марксизма [1933] // Исследования по истории русской мысли. [4] Ежегодник за 2000 год. М., 2000. C.328–336).
6П. Борисов. В чём же истинный национализм? // Вопросы философии и психологии. Сентябрь — октябрь 1901. Кн. IV (59). I о. С. 493, 494, 495, 506–507, 508–509, 511–512, 517, 528. Публикация статьи под псевдонимом, вероятно, была вызвана политической эмиграцией Струве за границу в декабре 1901 года (но в менее подверженном цензуре сборнике «На разные темы» (1902) С. уже переиздал эту статью под своими именем). Современный авторитетный исследователь в самых превосходных степенях описывает историческое значение русского опыта применения «естественного права» к либеральной философии и практики: «Конфликт права и этики, обозначившийся с развитием русского пореформенного общества, вызвал к жизни три направления русской философии права начала ХХ в. Они оказали несомненное влияние на мировое конституционно-правовое развитие. Это этическая (деонтологическая) теория, психологическая теория права и социологическая теория права. Первое направление, определявшееся как „возрождение естественного права“, противопоставляло нравственный идеал и позитивное право. К этому направлению, наиболее видным представителем которого стал П. И. Новгородцев, принадлежали или разделяли его идеи другие крупные русские юристы начала ХХ в. — В. Гессен, И. Покровский, князья С. и Е. Трубецкие. Опираясь на философию неокантианства, данное направление стремилось переосмыслить существующее (позитивное) право с позиций высокого нравственного идеала, противопоставить сущему — должное (идеал справедливости), действующей правовой системе русского самодержавия — концепцию либеральных правовых реформ. (…) Это направление наиболее близко деонтологическим трактовкам права, ставшим основой современной (сформировавшейся после Второй мировой войны) доктрины прав человека, положенной в основу Всеобщей декларации прав человека (1948 г.), всех международно-правовых актов в этой области и национальных конституций, признающих их верховенство» (А. Н. Медушевский. Российская правовая традиция — опора или преграда? М., 2014. С. 51–52).
7 Продолжение этой риторической традиции см. также статьях авторов, которые, несомненно, были знакомы с текстом С.: С. Котляревский. Об истинном и мнимом реализме // Вопросы философии и психологии. Ноябрь — декабрь 1904. Кн. V (76). II о. С. 613; С. Ф. Ольденбург. Барон Врангель и истинный национализм // Венок Врангелю от Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины. Пг., 1916; Н. А. Бердяев. Об истинной и ложной народной воле // Народоправство. М., 1917. № 14. 30 октября 1917; Н. С. Трубецкой. Об истинном и ложном национализме // Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев. София, 1921; В. Э. Сеземан. Об истинной и ложной терпимости // Вестник самообразования. Берлин, 1923. № 8.
8 «Национальность не состоит в тех или других исторических пережитках, но представляет собою положительную духовную силу, которая требует их устранения для своего полного и свободного проявления (это основное требование истинной политики национализма с большим публицистическим подъёмом было сформулировано в статье „В чём же состоит истинный национализм?“) (…) До такой высоты в национальном вопросе ещё ни разу не поднималась европейская мысль за все века своего существования, в частности в ХIХ веке: стоит лишь вспомнить ограниченный патриотизм Фихте и Гегеля. Национальный вопрос решается в настоящее время или в духе космополитизма, или зоологического патриотизма. Соловьёв показал возможность высшей точки зрения, устраняющей ограниченность предыдущих, поставив и разрешив вопрос в духе положительного христианского универсализма» (С. Н. Булгаков. Что даёт современному сознанию философия Владимира Соловьёва? [1903] // С. Н. Булгаков. От марксизма к идеализму. Статьи и рецензии 1895–1903 / Сост. В. В. Сапова. М., 2006. С. 634, 627).
9 «Прощением» А. Л. Волынского прозвучало принятое Бердяевым от имени направления имени «борьбы за идеализм» (в статье 1901 года в журнале «Мир Божий»), прямо и прежде монопольно связанное с именем Волынского и сборником его критических трудов «Борьба за идеализм» (1900). Это внешнее сближение вызвало критику в радикальной среде, но обнаружило суть раскола между прежней радикальной общественностью и интересами философии и новой культуры, ситуативно выраженными в фигуре Волынского. С., все 1890-е гг. осознанно преодолевавший это раскол, вспоминал в эмиграции о Волынском так, косвенно излагая свои культурные амбиции: «Либералы и радикалы возненавидели его за развенчание русской либерально-радикальной традиции в журналистике и литературной критике. Сейчас можно и должно сказать, что, развенчивая, Волынский был прав. Конечно, русский радикализм был философски малообразован и даже убог. Волынский вскрыл это убожество, и в этом его несомненная отрицательная заслуга. У него были философские знания и какая-то, казавшаяся в своё время кощунственной, неустрашимость суждений. Но, развенчивая, Волынский сам ничего не построял» (П. Б. Струве. О Фете — прозевала ли Россия Фета // П. Б. Струве. Дух и слово: Статьи о русской и западноевропейской литературе / [Сост. Н. А. Струве]. Париж, 1981. С. 225).
10 «Я веду культурную историю данного молодого поколения с 1892 г., когда Д. С. Мережковский издал свой „манифест“ „О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы“. Мне пришлось столкнуться с этими литераторами, свергавшими „старые цепи“ для „новой красоты“, как раз когда они перенесли свои упадочные настроения из литературы в политику. Таким являлся поворот к религиозно-философскому „идеализму“ в сборнике 1902 г. — и уже совершенно открытое нападение того же круга на политику в сборнике „Вехи“» (