— Ну, шутишь, значит, жив, дурака кусок. Зачем дверь открыл?
Мотаю головой.
— Это не я… Сама она…
— Угу. Трогай!
Это он уже возницам кричит. Волки отстали, но могут и передумать. Возок дёрнулся и начал набирать ход.
— Что это у тебя, Петер?
Он поднимает какой-то ошмёток с меня.
— Ухо! Волчье. Хм. Откуда?
Огрызаюсь:
— Бежало мимо.
— И чем?
— Бебутом,- отвечаю
— Чем-чем?
— Ну, тем клинком что мне оставили, — уже злюсь я, — вон валяется в крови.
Полусабля русская пехотная 18 век (1762).
— Полусаблей? Да, дела. Хм. Как он только прорвался, не понимаю. Я ж его ещё на подлёте картечью сбил. Вроде.
Киваю. Спасибо Корфу, а достал бы меня второй. Но, отпуская, страх, как тот автор «жжёт».
— Вот именно, что «вроде». А они живее всех живых, что тот Ленин.
Вопросительный взгляд:
— Лени́н? При чём здесь монастырь?
Киваю, злясь на свой язык. Хорошо хоть под Потсдамом действительно есть этот Лени́н.
— Да закрыть его никак не могут, — отшучиваюсь и перевожу тему, — Николай Андреевич, у меня рука горит. Сильно.
— Прости, Бебут, тебе тоже прилетело дробью. Вскользь. Я не видел тебя в возке. У тебя там ссадины только, я их уже порохом прижег. Ничего страшного. До свадьбы заживёт. Вот если бы он тебе голову откусил, то было бы некрасиво. А так — ерунда. Шрамы украшают мужчину. Спи. Силы понадобятся…
РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ. КОРОНА ПОЛЬСКАЯ. ВОЕВОДСТВО ПОМОРСКОЕ. БЯЛЫ-БУР. КОНЮШНЯ ВОЙТА. 14 января 1742 года.
Лежу. Всё болит. Даже приятно. Жив, курилка.
Вчера как отбились от стаи и пересекли границу Польши — влетели сюда. Фон Корф сразу в лучший дом постучал. Войт (староста местный) господ (нас) увидел и в дом позвал. Я тоже зашел. Хоть воды колодезной выпил и себя перевязал чем нашлось. Товарищей осмотрел и к лошадям. Видно, здесь меня и отрубило на сеновале.
Ощупываю «одеяло»: тулуп. Добротный. Кто-то меня укрыл. Да и сопит рядом на сеновале кто-то. Или это лошади сопят? Вряд ли. Явно человек.
Поднимаю корпус. Осматриваюсь.
— Пан’е, для чьего нье спишь? Може чьего потребуешь?
Девичий, почти детский шёпот, вернул меня в мир.
Тушка выражает готовность «потребовать». Интересуюсь:
— Як твое имя, паночка?
— Пан, кашуб? — говорит ночь справа удивлённо.
— По бабушке, — почти не вру я, — так кто ты, эхо?
Легкий смешок.
— Грася, отрочека Войта.
ОТРОЧЕЦА! Дочка значит. Какое хорошее слово. Запомнить надо.
— Как ты тут оказалась?
Лёгкая заминка. Переводит вопрос.
— Вьец отец нас деци на сено послал до лёжка, а тут вы…
Значит мы не одни. Ну может и хорошо, хоть и жаль.
— А шкурой меня кто прикрыл? Ты?
— Не. Отче! — уже с зевком ответила отроковица.
Ну, спи-спи, дитя. Меня тоже клонит спать. В погоне натерпелся…
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 3 (14) января 1742 года.
Власть всесильна, но она никому не даёт о своей бренности забыть. Особенно властителю.
Ушаков склонился в почтительном поклоне.
Императрица была раздражена.
— Это точные сведения?
Глава Тайной канцелярии позволил себе неопределённость.
— В этой жизни можно быть уверенным только во власти Вашего Величества.
Лисавета прикрыла глаза.
Вот что он сейчас хотел сказать? Намекнул, что власть её слаба? Или это скрытая ирония?
Опять заговор. В этот раз против неё самой. Господь искушает её, на верность данного Ему обещания. Трон позволяет быть милостивой, но, когда вокруг волки, то не спасают увещевания.
Вельц Иван. Зимний пейзаж (1895)
РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ. КОРОНА ПОЛЬСКАЯ. ВОЕВОДСТВО ПОМОРСКОЕ. БЯЛЫ-БУР. КОНЮШНЯ ВОЙТА. 14 января 1742 года.
Первый луч солнца пробравшись через какую-то щель снова меня разбудил. Я посмотрел по сторонам. Ни юной девушки, ни её братишек или сестричек (или кто там был послан спать на сеновал) не было. В селе с утра много дел.
Подошел к лошадям. Сказал спасибо ночным спасительницам. Надо будет хорошо накормить, и морковь дать если у местных найдётся. Вчерашнее пиво и страхи просились на волю. Ну, в деревне и в моё время с этим было проще. После и снегом лицо растёр. Сразу стало бодрее.
Красота. Мороз и солнце. День — чудесный!
' Под голубыми небесами
Великолепными коврами
Блестя на солнце, снег лежит…'
Жив. ЖИВ!
Благодать то какая! Свежесть, ширь… Душа радуется.
Пушкин вот ещё не родился, но дело его живёт! Так и хочется начертать на снегу: «ПУШКИН ЖИВ!». Жил, и будет жить! Я уж постараюсь.
Шутка. Почти.
Ах, как пахнет Родиной! Польский Бялы Бур ещё не она. Но, изменилось что-то в воздухе. Россия уже недалеко. Пусть между нами, сотни верст снегов. Но Я — ЖИВ! И теперь ничто не сможет меня остановить!
Пока пишется продолжение, Сергей Васильев предлагает путешествие в Севастополь 1916. Британская, немецкая и турецкая разведки, революционеры, контрабандисты и наши современники, закинутые в этот замес прямо со съемочной площадки 2023 года. https://author.today/work/450563
Глава 8Возвращение блудного деда
РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ. КОРОНА ПОЛЬСКАЯ. ВОЕВОДСТВО ПОДЛЯШСКОЕ. БЕЛЬСКИЙ ПОВЯТ. МЕСТЕЧКО БЕЛОСТОК. 22 января 1742 года.
Дорога через Польшу была довольно пресной. Ни тебе погонь, ни дуэлей, ни глупой пьяной бравады Брюммера, даже волки позорные (шутка) нам как-то больше не попадались.
Мы не особо прятались, хотя и не выпячивались лишний раз.
Нет, я не то чтобы жалуюсь, всё вошло в русло обычного для этого времени вояжа, со всеми его мелкими перипетиями и текущими неприятностями, но после бурных дней в Пруссии, моё ухо виртуально дёргалось на каждый лишний чих или звук. Ну, как у того кота, когда он спит, но уши всё равно шевелятся, оценивая обстановку и возможные угрозы. Или вкусности.
Восемь дней мы летели по Польше. Вислу мы переехали в Хелмно. Там стояли день — сильно мело. Я даже в тамошнюю Кульмскую иезуитскую коллегию успел сходить. Николай Андреевич перестал бояться того, что нас догонят, и меня с Крамером милостиво отпустил гулять. Что сказать — дыра дырой. У нас в советском ПТУ лучше учили. Потом, крупных городов по пути не было. Снега, леса, деревеньки под соломенной крышей. Костёлы, чаще деревянные, да панские усадьбы чуть побогаче.
В Цехануве встретили полнолуние и целые городок евреев, с десятком аптекарей и врачей. Пополнил сильно опустевшие после лечения Брюммера свои запасы. Как он там? Умер? Или жив и Фике развлекает… Лучше бы уж тогда почил. Ну и Бог с ним.
В Ломже иезуитскую школу даже смотреть не стал. Устал сильно, да и не чего время тратить. Они в эти времена все одинаковы. С утра въехали в Белосток. Уже за речкой простирается Литва, хотя, по сути, та же Польша. Речь Посполитая.
На полноценный город, по-здешнему — место, Белосток пока не тянет. Внешне — большая деревня, но уже не село, а местечко, живущее по магдебургскому праву. Католическая базилика, церковь православная, синагога. Нам, лютеранам, идти тут некуда.
Дворец Браницких уже стоит. Ворот правда знаменитых нет, да и половины парка. И зданий. Наверно, как Фридрих в Потсдаме «Прусский Версаль», так и очередной князь Браницкий здесь свой «Подляшский Версаль» ещё не достроили. Ну, Бог весть. Всё одно на окружающем фоне красиво.
Возок, чинённый в Хелмно, снова разладился. Бергхольц нехотя оплачивает ремонты из своей части «Кильской кассы». Я со своей «доли» попутчиков кормлю. Вроде до Риги нам точно денег хватит, пусть и очень-очень скромно. А у фон Корфа на лошадок точно ещё есть.
Гуляем по городку с Бастианом. У каждого по шпаге. У егеря моего заряженный пистоль под пальто стволом вверх. А со мной мой уже верный бебут. Он, конечно, просто тесак армейский или, по-уставному, полусабля, но название уже прижилось в нашей экспедиции. Меня тоже за глаза попутчики «наш Бебут голштинский» зовут или просто «Бебут». «Партийный псевдоним», так сказать. Ну не ухорезом, и на том спасибо. Отрубленное мной волчье ухо у меня через шею на верёвочке скрыто весит. Талисман мой, на пару с бебутом.
Проходим у церкви. Какой-то местный скрипач играет что-то жалостливо. Его узкая дорожная скрипочка-пошетта ладно звучит. Но особого прибытка в его шляпе от того нет.
Достаю мариенгрош. Кидаю в шляпу. Скрипач не преставая играть поклоном благодарит.
— Любезный, — обращаюсь на немецком, потому как вижу по всем чертам что играющий — еврей, а идиш тот же немецкий и есть.
— Слушаю, пана, — остановив игру местечковый талант заинтересовано обращается ко мне.
— Мы с моим наставником тоже играем на скрипке, и уже соскучились по ней в дороге, — начинаю я, — не позволили бы вы нам поиграть.
— Всегда рад встретить маэстро, но простите великодушно, служба скоро закончится, а мне семью кормить, — со всем видимым радушием отвечает скрипач, опасаясь видно больше не за свой заработок, а за скрипку.
— Новые мелодии, любезный, привлекут зрителей, и вы много что будете с того иметь, — продолжаю торг, отмечая, как на мой порядок слов удивлённо поднимается бровь скрипача, — в накладе не останетесь, слово дворянина.
В Польше много дворян из евреев, в Подолии так наверно из них каждый второй шляхтич. Свой я или нет — местный паганини не знает, но уже не может, не оскорбив меня отказать. Он протягивает инструмент.
Беру скрипочку. Нежно. Худа она боками. Но сработана добро. Встаю рядом с музыкантом, открывая подход прихожан к моему мариенгрошу, сиротливому лежащему в поставленной на снег шляпе. С чего начать?
«Аве Мария…»
Вижу интерес у выбравшихся первыми из церкви прихожан. Чувствуют, что мелодия духовная. В шляпу полетел первый медяк.