— Да как… Радость великая — восемьдесят семь лет, прости Господи. Танцовщицы — да… Я… Что-то мне… Воды…
Профессор безвольно уронил голову на шахматный столик. От удара фигуры посыпались на пол…
ГЕРЦОГСТВО ГОЛЬШТЕЙН. ОКРУГ СТОРМАН. РЕЗИДЕНЦИЯ РОЛЬФСХАФЕН. ПОКОИ ГЕРЦОГА. 18 июня 1739 года.
— Карл!
Невысокое тело щуплого мальчика почти неслышно упало на пол.
— Vad fan! Мамки хреновы, кто этого хлюпика сейчас сюда притащил?
— Господин Фридрих, так это, с отцом же попрощаться мальчику…
— Румберт, Herregud! В Кирхе простится! Унеси герцога, сейчас епископ придет!
— Слушаюсь господи фон Брюммер!
— Дышит хоть?
— Дышит.
— Живуч, бестия. До вечера за ним пригляди, А то помрёт ещё…
— Слушаюсь…
— Что встали клуши? Кто за вас в порядок будет приводить покойного?
Фридрих фон Брюммер уже потерял интерес к мальчику передав заботу о нем лакею. Карл Петер Ульрих, конечно, уже несколько минут как герцог Готторпский, но по его малолетству ему до властного скипетра надо дожить. И уже из этого сироты не выйдет ни его двоюродный дед Карл, ни его дед Петер. Так что фон Брюммер не видел причин отвлекаться на мелочь.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЦАРИЦЫН ЛУГ. ДВОРЕЦ ЦЕСАРЕВНЫ ЕЛИСАВЕТЫ ПЕТРОВНЫ.НОЧЬ НА 25 ноября (6 декабря) 1741 года.
Ночь. Редкие огни за окном. Спит столица.
Шувалов склонил голову:
— Государыня, нам пора.
Цесаревна кивнула. Да, она ещё не Государыня. Может вместо трона попасть «на приём» к Ушакову, но выбора нет, тут или всё или ничего. Где «ничего» — это пыточная Ушакова и казнь через колесование. Даже помилование в виде лишения титулов, имущества и вырванного языка ей не будет полагаться. Леопольдовна не пощадит её. Разве что смерть после «приёма» у Ушакова покажется избавлением.
— Да, любезный мой Александр Иванович. Едем.
Шувалов помог ей с шубой поверх сверкающей при неуверенном свете свечей кавалерийской кирасы.
Лестница.
Возок.
Ночь.
— Господа, я благодарна вам за всё.
Воронцов и Шувалов склонили головы.
— Госпожа, мы с вами до конца.
Всё или ничего.
— Едем, господа.
Ночной Петербург. Ночные зимние улицы и застывшие льдом каналы. Редко из каких окон брызжет свет свечей. Город словно затих. Словно замер. Лишь глухой топот копыт.
Возок стремится вперёд.
Цесаревна изображала решительность и твёрдость намерений, но, в реальности, на душе было тоскливо и страшно. Очень страшно. До дрожи.
Позавчерашний разговор с правительницей России Анной Леопольдовной показал, что жизнь Цесаревны висит на волоске. Фактическое обвинение в государственной измене и подготовке государственного переворота. А это смертная казнь. Никаких вариантов. Никакого помилования. Таких, как Цесаревна в живых не оставляют.
Конечно, Елисавета Петровна уверяла правительницу России, что это всё неправда, слухи, наветы врагов России и Цесаревны, что она Богом клянётся, что никогда не измышляла никакой измены, что верна присяге. Даже слезу пустила.
Разумеется, правительница ей не поверила. Лишь отложила своё решение. Но, в глазах у Анны Леопольдовны был триумф и предвкушение.
Ждать дальше было невозможно. Или она, Елисавета Петровна, дочь Петра Великого, становится русской Императрицей или её голова полетит с плахи на потеху публике, после долгих «разговоров» с ужасным Ушаковым — цепным псом власти, главой Тайной канцелярии.
Елисавет отбросила сомнения.
Всё или ничего.
Племянница сглупила. Нельзя выдвигать такие обвинения и отпускать. Поверила французам, что Лиза слишком «гладкая», чтобы устраивать перевороты?
Посмотрим.
Вот и казармы Лейб-Гвардии Преображенского полка. Её уже ждали.
— Государыня!!!
— Кума, кума приехала…
Шелест разговоров по толпе встречающих.
— Приветствую, братцы! Приветствую вас, родные! Здравы будьте, кумовья!
Толпа солдат взвыла от восторга.
Её многие тут называли кумой и это была правда. Елисавет охотно соглашалась стать крёстной матерью детей гвардейцев и после крестин одаривала крестника или крестницу серебрянным рублем.
Она долго шла к этому дню. Любовь гвардии — это не только про любовь к дочери Петра Великого. Это про деньги. Очень большие деньги. А денег и не было. Из местных крупных дворян никто не хотел неприятностей в случае провала переворота. А это было вполне реально. Оставались только иностранцы. Швеция и Франция. И не из любви к России, а точно наоборот. А это государственная измена. А после сообщения Анны Леопольдовны о том, что личного хирурга Елисаветы Петровны мсье Лестока вызовут на дознание к Ушакову, Лизе всё стало ясно. Лесток — не трус, но только при виде дыбы любой расскажет всё, что знает и чего не знает.
Поэтому она здесь.
Шувалов только что шепнул расклад. Всё плохо. Уверения о том, что на её стороне гвардейские полки оказались пустой болтовней, которая стоила ей больших денег на подкупы гвардейцев. В решающий час выступить готовы лишь три сотни преображенцев, причем дворян из них лишь четверть. Остальные — вчерашние крестьяне без особой подготовки. Дворяне старых родов «объявили нейтралитет» и отказались покидать казармы.
Ключевые министры сделали вид, что не происходит ничего. Вообще ничего. Ночь. Утром будет видно кто, где и с кем.
Всё пошло не так. Наверняка Анну Леопольдовну уже уведомили. Ещё четверть часа и объявившие «нейтралитет» преображенцы возьмут её под стражу и сдадут на расправу правительнице. Нет ни одного лишнего мгновения!
— Кумовья! Вы со мной!
Рёв трёх сотен глоток кумовьев:
— Да!!!!!!!!!!!!!!!
…
Зимний дворец времён Анны Иоанновны (Императора Ивана Третьего)
Гарнизон Зимнего дворца неожиданно легко сложил оружие и объявил «нейтралитет». Никакой стрельбы. Просто топот.
Быстрее.
Быстрее.
— Шувалов!
— Слушаюсь, моя Госпожа!
Часть отряда побежала за ним.
— Воронцов! Лесток! Идите со мной!
Оставшуюся часть гвардейцев она повела за собой. Вот она, спальня Императрицы. Пикет у входа. Стоявшие на посту у дверей гвардейцы поглядели на толпу вооруженных коллег и не стали слишком артачиться, дав себя разоружить и отвести в сторону.
Двери распахнуты. Большая спальня. Пышная кровать с балдахином.
Елисавет насмешливо окликнула спящую Императрицу:
— Доброе утро, сестрица! Пора вставать!
Та резко села в постели, оглядев присутствующих. Она уже всё поняла, в отличие от испуганной графини Менгден, в ужасе забившейся в углу постели Императрицы.
— Елисавет, пощади мою семью. Детей пощади. Христом Богом прошу. Я всё подпишу.
Елисавета Петровна кивнула.
— Лесток! Бумаги и перо!
Личный медик Цесаревны положил на прикроватный столик искомое и протянул Императрице перо. Та молча поставила свои подписи в местах, на которые указывал Лесток.
Анна Леопольдовна подняла глаза на тётушку.
— Я прошу оставить мою фрейлину графиню Менгден при мне.
Императрица Елисавета Петровна благосклонно кивнула.
— Да ради Бога. Забирай с собой, если она не против. Мне всё равно.
— Спасибо.
Их увели.
Что ж, пора и в Тронный зал.
— Взять под охрану все входы в зал. Отряд личной охраны со мной.
Трон.
Елисавет села на него. Коленки дрожали. Господи-Боже… Неужели всё так просто? Или это какая-то ловушка?
Четверть часа не поступало вообще никаких известий. Наконец появился Шувалов.
— Ваше Императорское Величество! Антон Ульрих взят под стражу прямо из постели.
— Благодарю, граф. Я этого не забуду. Что дети?
Тот поклонился Императрице в некотором смущении.
— Ваше Императорское Величество…
— Что?
— Как вы и повелели, мы не стали пугать маленького Ивана и ждали, когда он проснётся. Он открыл глаза и закричал, увидев нас. Его успокоили. Он под охраной. А при аресте Екатерины Антоновны один из наших уронил сестру Ивана. Головой об пол. Она жива, но, я не знаю…
Императрица Елисавета Первая потёрла переносицу.
— Иван жив?
— Цел и невредим, Государыня. Напуган только.
За окном вставал зимний рассвет.
Утро новой эпохи.
Императрица Елисавета Петровна
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГУБЕРНИЯ. ВЫБОРГСКАЯ ПРОВИНЦИЯ. ТЕРИОКИ.16 (27) декабря 1741 года.
Маркиз уже давно не разделял мнения что женщины менее умны. Ему случалось даже проигрывать в интригах дамам. Женский ум практичнее и изворотливее мужского. Только чувственность знакомых Жаку дам не оставляла им шанса перед его опытом и холодной самоуверенностью. И это обстоятельство не могло исправить ни богатство, ни корона!
Да. Даже корона.
«Ах, какая непростительная минутная слабость! Всего несколько строк, которые могут изменить всю европейскую политику!» — думал де ла Шетарди самодовольно прохаживаясь у таверны. Его прямо пекло жаром письмо, лежащее сейчас во внутреннем кармане на его груди. Точнее, та записка, которая внутри опечатанного им конверта. Строптивица, получившая из его рук корону, не понимает ещё с кем связалась. Она думает, что может играть с ним, с его Королем, отказавшись от обещанного и оговоренного? Наивное дитя, на поле взрослых игр.
Ничего. Ничего!
Жак-Жоакен Тротти, носивший титул маркиза де ла Шетарди, знал, что и кто сильнее всего держит любую женщину в узде. Но, это дело королевское, и не маркизу его решать. Но, помочь решить Величеству в его власти.
То, что лежало в конверте должно как можно скорее попасть в Париж. И, ни в коем случае, не должно оказаться у Бестужева. Иначе… Потому маркиз и летел сюда, загоняя лошадей упреждая ехавшего из Выборга через Санкт-Петербург соотечественника.
Бумаги из Тайника привезли поздно. Брилли уже отправился в свой вояж в Париж.