Наука, в нынешнем виде не слишком продвинулась со времён Аристотеля. Земля не плоская и то хорошо. В остальном же…
Как бы я не готовился в Киле, но много чего ещё мне здесь заново учить придётся. Другая теория, другая терминология, другие знания. Мусор, в основном. Помноженный на просвещённое колдовство. В этом времени не то, что сопромата — ещё половины химических элементов нет! Да какой-такой половины? Их всего открыто шестнадцать! Шестнадцать химических элементов, Карл! Шестнадцать! Из ста двадцати элементов моего времени!
У вас в жизни был преподаватель сопромата? У меня вот был. Приходил в бешенство от слова «сломается». Не «сломается!», а «разрушится!». А в армии подполковник орал: «Проткну наскрозь!» Гений был по сравнению со здешними хроноаборигенами.
Ничего. Выжил я там, в родном будущем. И тут, даст Бог, выживу.
Тут всё же проще.
Приехал вот в местную Академию. Наук и художества. Старший Корф уже успел мне многое в Киле обсказать. Квартируют здесь студиозы и ученые в бывшем дворце царицы Прасковьи Федоровны, по нему меня, по просьбе Императрицы, сам конференц-секретарь академии профессор Гольдбах водил.
Что сказать? Грустное зрелище. Даже у нас в Киле получше будет. Или не хуже. Но, где Киль и где Санкт-Петербург? Захолустное герцогство и Империя? Плохо всё здесь в части и наук и художеств. Надо будет решать. Без ученых мы в эпоху пара не скоро рванём.
Но, я физиономий не корчил, искренне интересовался и не умничал. Даже восхищался. Люди здесь честно стараются, и нечего им знать, что я почти со всем готовым из двадцать первого века к ним припёрся. Засмеют. И заклюют. Университетская среда во все века одинакова. Самонадеянных умников рвёт и исторгает. И эту косность и кастовость даже Берия не продавил. А я не он.
Потому.
Добро пожаловать в академическую среду.
Угадайте, на каком языке мы общались? Верно. На немецком. Русский тут не в чести.
С Гольдбахом тоже надо ухо держать востро. Он ещё второго Петра учил. Так что я старался много не разглагольствовать. Часа через полтора попросил свести меня с Ломоносовым. Христиан удивился, но я напомнил, что Михайло мне Оду написал. Профессор улыбнулся. Пока видно здесь от этой молоди не в восторге, но стишки им прощают, сами по-русски толком не умеют писать. Но, это мы исправим. С тётушкиной и Божьей помощью.
Адъюнкта Ломоносова мы нашли в физическом классе, он что-то писал на столе с расставленными приборами для демонстрации опытов.
Гольдбах представил нас друг другу на немецком и, сочтя видно беседу о русской поэтике неинтересной, по академическим делам удалился, пообещав прийти за мной вскоре.
— Eure Königliche Hoheit, — начал после ухода Христиана чуть склонившийся Ломоносов.
— Ай, бросьте Михайло Васильевич, — остановил его я, — немец ушел, потому без Высочеств, и будем по-русски говорить, мне практиковаться надо.
Возвышайся на треть меня надо мной детина удивился.
— Зовите мене, Петром, — увидев продолжающееся замешательство я протянул руку и «поправился» — Петром Фёдоровичем, отец же у меня Карл Фридрих.
Ломоносов наконец отмер, и принял мою ладонь в свою богатырскую лапищу.
— Правду говорили, что вы на русском изрядно говорите, но что б так. Чудно, но свободно! — уважительно сказал Михаил.
— Старался я. Учил. Вот грамматику составил, не посмотрите? — воспользовался моментом я, протянув третий экземпляр своей подробной шпаргалки.
Ломоносов принял. Быстро пролистал. Хмыкнул.
— Не торопитесь, Михайло Васильевич, я тетрадку оставлю, прочтёте. При следующей встрече обстоятельно и обсудим, — остановил я его порыв, — может присядем, а то как-то мне не удобно снизу-вверх говорить.
— О, извините, Ваш… Пётр Фёдорович, давайте присядем, у меня прям как для такого случая меньший табурет есть.
Мы расселись, я немного расспросил его о здешнем житье бытье, и его самого и академии.
Поблагодарил за оду. Посетовав, что много не понять без пояснения.
— Так Пётр Фёдорович, это же высокий штиль, там нельзя по-простому, — парировал Ломоносов.
— А вот не соглашусь, Михайло Васильевич, даже о самых высоких вещах поэт может просто и красиво говорить!
— Не просто это, ой не просто. Вот вы, простите мою дерзость, могли бы о науке, скажем так, сочинить? — адъюнкта задело.
— Дайте минутку подумать? — спросил я.
Ломоносов кивнул. И я стал лихорадочно перебирать, что мы там на капустниках наговорили у себя во времени на тему. Но, ничего на ум толкового не шло. То заумно. То не ко времени. Или не к месту. Придется у Пушкина украсть. Сейчас, публиковать я это всё равно не планирую.
' О сколько нам открытий чудных,
Готовит просвещенья дух,
И Опыт, сын ошибок трудных,
И Гений, парадоксов друг,
И Случай, Бог изобретатель…'
Выдал я «экспромт».
Ломоносов замер.
Пушкин — наше всё. Но, он ещё не родился. Так что могу немного побыть местным гением.
— Да вы пиит, Петр Фёдорович! — восхищённо произнёс единственный слушатель.
— Есть немного, — поскромничал я, — но я поэт. И я строго за то, чтобы писать по-русски и просто.
Ломоносов понимающе кивнул.
— И русским науку русскую делать, Вы Михайло Васильевич со мной? — свернул я разговор услышав шаги в стихшем после ухода Гольдбаха коридоре.
— С Вами, Пётр Фёдорович, — сказал, принимая протянутую руку Ломоносов.
Ещё бы он был против.
Одни немцы вокруг.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ВЫЕЗД. 23 февраля (6 марта) 1742 года.
Ладно. Сегодня 23 февраля. День Красной Армии. Нет тут ещё Красной Армии и 23 февраля день ни о чём, но сам себя не поздравишь, так никто и не поздравит по незнанию своему. Нарисую себе на компьютере героическую открытку при помощи искусственного интеллекта.
Шутка. А жаль.
Почти месяц я в столице Российской Империи.
Ни о чём.
Господи Боже, как тут тяжело. Не в России конкретно, не в Санкт-Петербурге, а вообще. В этом времени. Всё так медленно. Если Императрица Елизавета тратила на дела хотя бы час в сутки, это было просто чудесно. Обеды, приёмы, парады, фейерверки.
Я не знаю, как местные с этим жили, но меня это категорически угнетало. Я считал себя старым ретроградом, глядя на своих внуков и на то, с какой скоростью они хватают информацию, но здесь я чувствовал себя машинистом паровоза, который мчит мимо стоящего в поле зевающего крестьянина. Впрочем, о чём это я? Паровозов тоже ещё нет.
Какое тихое и размеренное время. Боже ж ты мой.
Нет, я понимаю почему. Если информация движется со скоростью всадника или корабля, то ты можешь ждать месяц или год, прежде чем принять какое-то решение, а пока можно и поразвлечься, делать-то всё равно нечего, а подданных надо как-то развлекать, но…
Вот я в Санкт-Петербурге. Место моего обитания так и не определено. Полтора месяца я сюда ехал. Вопрос о моей экспедиции был в повестке ещё раньше. Три недели я в столице Российской Империи. До сих пор не обозначен вопрос — а где же живёт будущий Цесаревич?
Они изволят думать.
Елизавета не хочет меня отпускать далеко, поэтому своего дворца у меня так и нет. Будет ли? Будет. Но, вот, когда?
Ладно, сегодня мы выезжаем в Москву.
Святое дело. Коронация.
Хрюшки поданы.
Даже боюсь представить себе «древнюю Москву без санкции соответствующих органов», как говаривал булгаковский Иван Васильевич. Там ведь реально полный разгром и пожар. Почти ничего известного мне по прежним будущим временам не существует. Кремль сгорел. Большая часть дворцов не построена. Унылый колхоз. Проходной двор за стенами и внутри Кремля. Что там из того, что я знаю? Ну, Успенский собор. Грановитая палата. «На Златом Крыльце сидели царь-царевич-король-королевич». И всё, по большому счёту.
Ну, вроде ещё Сенатский дворец, но, вроде не тот, что при мне. Или не он вообще. Или не построили. Не помню дат строительства.
Так это ещё не сгоревшая Москва года 1812-го.
Стабильный и унылый кошмар.
Душно.
Тесно мне тут и сейчас.
Разумеется, я не ехал с тётушкой в одной карете. Это в кино барышни едут в одной карете с молодыми людьми месяцами. Если что, то встали и в разные стороны «до ветра». Конечно, так было тоже, но не в случае с Царственной Особой. Женское путешествие имеет свою специфику, и мужчинам при сём действе делать нечего. Да и вымораживать тёплый возок каждый час — не дело. Холодно.
А возок, да, роскошен. Сам, как вагон, и лошадей вереница с поезд. Матушка-Царица знала толк в приятностях.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ — МОСКВА. 28 февраля (11 марта) 1742 года.
Тверь мы проехали.
Красиво. Чинно. Благородно.
Зима. Дорога накатана. С нами десятки возков и сотни всадников.
Квартирмейстерская служба на высоте. Теперь я понимаю, почему поездки Высочайшей Особы между столицами занимает меньше недели. Я из Киля до Потсдама «налегке» ехал дольше. А расстояние почти то же. Тётка гнала. Не тратила впустую время на всякого рода «лучших людей города». Кто смел тот на остановках показаться царице успел. Но особо к нам никого и не пускали. Выматывает дорога-то. Кости бы размять, поесть и выспаться. Не до того, чтобы поулыбаться, марафет навести да поторговать лицом. Местные понимали: царица устала, а тут они здрасьте, тут вам пожалуйте, тут то, тут сё, гори оно всё огнём. Ещё и голову дурню настырному снесёт. Тётка мила и отходчива, но попадать её под горячую руку не следует! Видел пару случаев в дороге. Все люди живы. Лошадей правда загнали немеряно. Хорошо, что я полку оставил своего Орлика.
Слава Богу я тут пока не Царь. Всё понимают кто я, но все не понимают, как официально ко мне относиться.
Я, вроде, и свой. Но, пока не свой, это точно.
Императрица держит меня при себе, но, именно что «держит».