Я рядом. Я пока не с ней.
Она улыбается мне.
Я улыбаюсь ей.
После парада тётушка меня и в полк-то всего пару раз отпускала. Пристроить Орлика, да посмотреть перед отъездом как он устроился. Ни в офицерское собрание, ни в Военную коллегию, ни в Адмиралтейство. Чувствую, что Императрица от чего-то меня оберегает, или не допускает. Я, собственно, в компании этих мужланов и не стремлюсь. Устал от таких же в Киле. Но, с другой стороны, если совсем не иметь опору на гвардию, то мои шансы уцелеть в этой игре весьма и весьма призрачны.
С одной стороны, мне торопиться и некуда. Двадцать лет царствования Елизаветы впереди. А, с другой, чёрт его знает. Я не знаю. Ни в коем случае я не должен…
Тру пальцами переносицу.
Кузьмич, где ты… Я с таким удовольствием выпил бы сейчас с тобой водки, протягивая свою стопку через очередного, препарированного тобой, покойника.
Устал. Серьёзно так устал.
Скоро Москва.
Ну, почти скоро.
Впереди всего-то двадцать лет царствования тётушки.
А потом… Я не знаю, что потом. Просто не знаю. Задушить себя гвардейским шарфом я, пожалуй, не дам, а там, как сложится. А пока я просто устал.
Всехсвятское. Завтра въезжаем в Москву.
Не хочу ничего.
Третий месяц бесконечной гонки.
Три года почти.
Я столько лет был в командировках и экспедициях. Порой очень странных и весьма нервных. Но, вот так, я не уставал никогда.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГУБЕРНИЯ. ПЕТЕРГОФСКАЯ ДОРОГА. «КРАСНЫЙ КАБАЧОК». 28 февраля (11 марта) 1742 года.
Отто неспешно поглощал поданный ему брюквенный айнтопф, точнее русскую импровизацию на тему этого супа. Он бы заказал и второе, но денег было мало, а эта густая похлёбка «из всего что было», да ещё и со свининой, была тем что надо. Четыре недели, проведённые им Ропше в карантине, сильно его укрепили, но он не успел застать в Санкт-Петербурге русскую Императрицу и своего герцога, будь ему неладно! Бросил его мальчишка со считанными грошами. Хорошо ещё на дорогу в Москву оставил для него у Корфа деньги. Если на «сидеке» ехать, то хватит, но ведь ему быстрее надо. Да и есть не эту вот бурду хочется. В кости бы кого обыграть. Но, боязно. Здесь Карла Петера Ульриха нет, не защитит и не откачает никто. А рука ещё болит. А если его обыграют? Пешком в Москву идти? В марте? Без шубы? Даже не смешно.
— Любезный, — какой-то щёголь оторвал Брюммера от грустных мыслей, — можно разделить с вами стол и мою трапезу?
Можно. Кто же против поесть за чужой счёт. А то эта бурда уже в горло не лезет. Но, с чего гость такой добрый? Не к добру это!
— Садись, — кротко ответил Отто.
— Гранд мерси, — поблагодарил гость присев.
Француз? Вот же пронырливое племя. После Потсдама больно вспомнить.
— Любезный, принесите мой заказ, и моему товарищу того же, — обратился он к половому.
Служка исчез так же мгновенно как появился.
— Меня зовут Жак-Жоакен Тротти, шевалье, — представился француз.
— Отто фон Брюммер, — ответил голштинец.
Он уже понял кто подсел к его столику и не очень был этому рад.
А напрасно. Хороший глинтвейн, солонина, рулька по-берлинский с грибами и прочие заливные способны растопить любое недоверие. Если, конечно, правильно с ними зайти и правильно поговорить. А маркиз де Шетарди был мастак в говорении.
Через два часа французский посланник знал всё о случае в Потсдаме. Сержа жаль. Его клинок не подвёл, но темперамент погубил. Фон Брюммер же похоже шкатулки и не видел. Значит она сразу досталась лечившему обоих царевичу. Это плохо, но о том, что было в конверте знал только сам де Шетарди. Серж был честным курьером. Комбинация сорвалась, но партия не проиграна. Опрометчиво герцогу Голштинскому было оставлять своего человека без денег. Теперь за небольшой пансион этот швед будет за своим государем следить, извещая де Шетарди «только о важных встречах и намерениях».
В этом нет умаления дворянской чести. Из рук маркиза брал не только лейб-медик Лесток, брала сама Императрица! А потом надумала по счетам не платить. Опрометчиво ведут себя Романовы, опрометчиво. Но теперь, имея своих людей и при потенциальном наследнике, и при Елисавете, ему легче будет их стравить. Не завтра. Позже, в конце концов именно для этого он в Россию и приехал.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. ПРЕДДВЕРИЕ МОСКВЫ. 1 (12) марта 1742 года.
Вот и добрались! Тверская-Ямская слобода, за ней Камер-Коллежский вал и Первопрестольная!
Как же она устала от этой дороги! Пять дней! Целых пять дней! С остановками только на ночлег, да по случайной надобности. Впрочем, чего бурчать? Когда она ездила в столицу из здешнего своего Покровского она зимой бывала и десять дней ехала, и двенадцать. Пространства России огромны и нет силы их быстрее тройки проскочить.
Вчера хорошо отдохнули. Багратион-Грузинские даже в дни её опалы, были к дочери Петра радушны, а сейчас рады гостье изо всех сил. Петр-то вот, племянничек, быстро с сыном владельца Всехсвятского сошёлся, уговорил княжича Александра Бакаровича село показать и грузинскую типографию. Грузинский царевич старше, но было видно, что Петя в их молодежной компании руководил. Порода!
Радует и страшит племянник. Умен не по годам. В дороге пришлось много поговорить с ним. Казалось, временами что с батюшкой своим разговоры. Трудно сироте было — повзрослел, да не вырос ещё.
Надо будет о Пете с Гольдбахом поговорить, как приедет. Письма из шкатулки на расшифровку как уверял Шувалов немец уже получил. Да и задание составить программу научения герцога Гольштинского он получил. Заодно обскажет в подробностях как наследник проявил себя в Академии. С кем и о чём говорил, какое разумение выказал.
Умный он, и в политесе силен. И в русском. Но, надо править его речь, надо. Пусть позанимается у Шелина и Веселовского. Да и православному канону его надо учить… Не торопясь, в этом точно нельзя спешить. Дело святое.
Радует, что Петер не рвётся в армию. Видно, прав был фон Корф, рассказывая, что в Киле герцог экзерциции не любил. Но, на Дворцовой, вон как выступил ладно! Нельзя его далеко отпуска до коронации.
Что ж вот и станция. Остановились. Пора выходить.
Дверь. Офицер подаёт руку. А вот и надежда её идёт.
— Петенька, как тебе дорога?
— О, Матушка, просто отлично! Очень рад, что мы доехали!
Усмешка.
— Вижу, что ты чем-то недоволен.
— Что вы, Матушка! Но, велика Россия. Долго едем.
— Что предлагаешь?
— Матушка, ну откуда мне знать? Думать надо.
— Ну, тогда пошли в мою карету.
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. МОСКВА. 1 (12) марта 1742 года.
Карета у тётушки шикарная. Убрана богата, велика как Линкольн-Лимузин. Царица. Торжественный въезд. Москва. Первопрестольная.
Ужас.
Даже моё нахождение здесь третий уже год не спасло меня от впечатления от Москвы.
«Москва, как много в этом звуке…»
Плохо пока в этом звуке. Первопрестольная выглядела ужасно. Вечные пожары, стихийные рынки, местами перетекающие в бесконечные базары и торжища. Нищие. Попрошайки. Скоморохи. В самом Кремле толком ничего не было. Я с удивлением осматривал Кремль. Не было почти ничего из того, что я знал и помнил. Успенский собор. Проходной двор. Всё.
Пока всё кисло.
Мы приехали.
Идёт довольно долгая подготовка к коронации. Сие не вдруг.
Я никуда не тороплюсь и никуда не хочу.
Но, кто меня спрашивает…
Пока пишется продолжение, Сергей Васильев предлагает путешествие в Севастополь 1916. Британская, немецкая и турецкая разведки, революционеры, контрабандисты и наши современники, закинутые в этот замес прямо со съемочной площадки 2023 года. https://author.today/work/450563
Глава 11Коронация
РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. МОСКВА. КРЕМЛЬ. 18 (29) марта 1742 года.
— Алексей Петрович, вы всё-таки уверены, что такой «Манифест к финскому народу» надобен? — Императрица, кажется, уже согласившись, отложила перо, — не будет ли с него больше урона Отечеству нашему нежели пользы?
— Надобен, Матушка, — вице-канцлер не понимал колебаний Императрицы, — это сильно поможет нашим войскам и с фуражом, и с постоем.
Он уже по пятому разу пытался уговорить упрямую Царицу, но каждый раз она, не отвечая, проявляла достойное лучшего применения упорство.
— Ваш племянник очень популярен у финнов, и они, во множестве, готовы присягнуть ему, — Бестужев выложил последний козырь.
Отступать ему было некуда, не зря же он сам мчал с этим текстом из столицы.
Императрица снова углубилась в чтение:
' Мы, Божиею милостию, Елисавета Первая, Императрица и Самодержица Всероссийская, и прочая, и прочая, и прочая.
Объявляем сим всем и каждому, а особенно государственным чинам и жителям Княжества Финляндского.
На каких несправедливых основаниях настоящая война уже в продолжение нескольких лет была замышляема Швециею против России, и наконец объявлена, и начата сею Короною, про то достаточно известно всему свету, и легко поймут даже и все те шведские подданные, которые не совсем отказались от размышления и внемлят голосу здравого смысла….'
Составлено всё верно, она не желала этой войны, да и Швеции она была не нужна, только Людовику и Франции.
«… И как очень естественно, что к числу не желавших войны принадлежат и жители Княжества Финляндского, то они имеют тем больше повода желать скорейшего окончания войны, ибо они сами, их страна и имущество при настоящей войне совершенно невинно первые подвергаются жестоким бедствиям, и всякого рода разорения и потери претерпевать должны…»
Верно писано. Но вот их любовь к герцогу Гольштинскому не очень радует.