Е. А.) к старостам послать такие же указы, чтобы они у себя и у всего своего сорока, роздав списки в церквах оные указы велели читать почасту, чтоб никто неведением не отговаривался». Особой детализацией отличается синодский указ от 15 мая 1722 года, закрывавший раскольникам все возможные лазейки при попытке обойти законодательство о дискриминации исповедующих раскольническое вероучение. Все раскольнические рукописные книги подлежали немедленной сдаче, другой указ (от 13 октября 1724 года) предупреждал, чтоб «никто б у себя таких о расколе сумнительных и подозрительных книг и тетрадей ни тайно, ни явно, ни под каким видом держать не дерзали под опасением жестокой казни». Принадлежность к расколу рассматривалась как признак правовой и гражданской неполноценности. Раскольникам предписывалось «ни у каких дел начальниками не быть, а быть токмо в подчиненных, також и в свидетельство нигде их не принимать, кроме того, что между собою, и то по случаю». Неоднократно подтверждался и изданный в начале XVIII века указ о специальной одежде для раскольников, причем от всех «бородачей», плативших налог за ношение бороды, раскольники должны были отличаться особым знаком на одежде – козырем. В словаре Владимира Даля читаем: «Козырь… лоскут красного сукна с желтою нашивкой, который носили раскольники при Петре». Несомненно, цель этого указа состояла в том, чтобы, выделив раскольников особой метой на одежде, подвергнуть их тем самым публичному унижению и сделать предметом всеобщего надзора. Закон при этом запрещал им носить одежду красного цвета, чтобы козыри не сливались с одеждой. Указом от 6 апреля 1722 года чиновникам запрещалось принимать челобитные у раскольников «не в том платье». Поощрялось также доносительство на нарушителей этого закона: «Также кто увидит кого с бородою без такого платья, чтоб приводили к комендантам или воеводам и приказным и там оный штраф на них правили, из чего половина в казну, а другая приводчику, да сверх того, его платье». В 1724 году были введены особые сменные «годовые» медные знаки, нашиваемые на одежду. Женам же раскольников предписывалось носить «платья опашни и шапки с рогами». Все эти невиданные раньше по систематичности, строгости, жестокости и унизительности меры приводили к побегам раскольников в глухие места, многочисленным «гарям», самосожжениям целых общин, – единственной форме протеста раскольников против насилия над совестью и личностью. Заботясь о «правильном» исполнении обязанностей подданными-прихожанами, «регулярное» государство Петра было против всякой самодеятельности, всякого проявления не регламентированных и не контролируемых официальной церковью религиозных инициатив и духовных подвигов. Примечателен в этом смысле указ Синода от 16 июля 1722 года, названный составителями Полного собрания законов, где он опубликован, указом «О недействительности самовольного страдания, навлекаемого законопреступными деяниями». Основанием для этого по меньшей мере странного указа было громкое дело последователя раскол оучения Григория Талицкого – Левина, который в 1721 году в Пензе обратился к толпе с призывом о сопротивлении царю-антихристу. Дело было необычайное, так как Левин шел заведомо на страдания и смерть ради идеи и, допрошенный сенаторами под пыткой «на спицах», заявил, «чтоб народ им наслушался и ныне стоит он в прежнем своем мнении и в том умереть желает и пожелал он волею своею пострадать и умереть».
Надо полагать, мужество пытаемого человека, избравшего себе путь муки и смерти, произвело впечатление на Сенат и вынудило власти обратиться к народу с указом, в котором осуждались «таковые, которые от невежества и безумия, или от крайней злобы своея, аки главные враги себе сами доброхотно зла желают и здравия и жития напрасно лишаются, прельщающиеся именем страдания и тем единым горькия муки и смерти себе услаждают». Это величайшая ошибка, считают составители указа, ибо «не всякое страдание, но токмо страдание законно бываемое, то есть, за известную истину, за догматы вечныя правды, за непременный закон Божий, полезно и богоугодно есть». Места же для законного страдания в России нет, так как «таковаго правды ради гонения никогда в Российском, яко православном государстве, опасатися не подобает, понеже то и быти не может». Иначе говоря, условий для подвига духа в России благочестивого православного царя нет, так как нет причин, которые бы вынуждали идти на муки и смерть ради идеи. Кроме того, власти вообще выражают недоверие такой экзальтированной самодеятельности – без соответствующего высшего позыва, равносильного приказанию начальника, поступать нельзя, «паче же долженствуем не дерзати сами собою на толикой подвиг без собственнаго божия вдохновения, яко же не дерзает воин на бой без указа начальника своего». Во всем должны быть дисциплина и порядок, а выходки, подобные левинской, вредны и опасны, и такие «треокоянный человеци» добиваются, говоря современным языком, дешевой популярности, «прельщаются сим будущим славы мечтанием услаждающе себе: хвалим буду и блажмь ото всех, аще за сие простражду, напишется о мне история, пронесется всюду похвала, не един удивляяся скажет: о мне, великодушен муж был, царя обличал, мук лютых не убоялся! О, скаянни сумазброды! мало таких бешеными нарицати, есть се некое зло, равного себе имене неимущее». Такие поступки и рассматривались царем как «вольнодумства, пагубные благоустройству» и, безусловно, осуждались.
Несомненно, петровские реформы привели к решительной победе светского начала над конфессиональным, религиозным. Следует при этом заметить, что история второй половины XVII века свидетельствует: на этот путь Россия встала еще до Петра – в этом было властное проявление времени, своеобразие ситуации, возникшей в связи с Никоном и расколом. Но петровские преобразования примечательны не только невиданными раньше темпами и масштабами перехода общества на светские рельсы, но теми последствиями, которые имело превращение православной церкви в правительственное учреждение. В иных учебниках и трудах петровская церковная реформа изображается чуть ли не как победа вожделенного атеизма. На самом же деле это было не так – церковь стала прислуживать режиму самодержавия, стала покорно освящать все его начинания. Как писал в 1916 году П. В. Верховской, «современное государственное положение церкви в России, коренящееся в церковной реформе Петра, всегда обязывало и обязывает духовенство защищать и оправдывать не только наличный государственный строй независимо от его нравственных достоинств, но вытекающие из него события и явления. Так, например, духовенство защищает клятву именем Божиим, впервые введенную Петром и Феофаном по политическим соображениям, раньше защищала крепостное право, телесные наказания и до сих пор защищает смертную казнь. Не имея силы громко осудить самые основы современной материальной культуры, духовенство и школьное богословие оправдывает накопление богатств, отдачу денег под проценты, капитализм и т. д. и, напротив, борется против социализма, безучастно к рабочему вопросу». Превращение церкви в контору по делам веры, подчинение всех ее ценностей нуждам самодержавия во многом означало уничтожение для народа духовной альтернативы режиму и идеям, идущим от государства и имеющим свои истоки в этатизме, государственном мышлении, в авторитарной светской власти. Церковь с ее тысячелетними традициями проповеди морали, защиты униженных и поверженных государством, церковь, которая в древности «печаловала» за казнимых, могла публично осудить тирана, стала послушным орудием власти и тем самым во многом потеряла уважение народа, как хранительница духовного начала, утратила свой высший моральный авторитет. Не случайно этот народ впоследствии так равнодушно смотрел и на гибель церкви под обломками интегрировавшего ее самодержавия, и на разрушение ее храмов. Если же говорить о вере, то она сохранялась лишь благодаря приходскому духовенству, тем простым священникам, которые всегда были со своим народом и разделили с ним его судьбу даже в тюрьмах и лагерях.
«Полиция есть душа гражданства»
Великий реформатор России мечтал, как мы помним, с помощью совершенного «воспитывающего» законодательства и идеальной государственной структуры настолько исправить нравы своих подданных, чтобы каждый осознал необходимость служить, не щадя живота своего, государству, то бишь государю, ради достижения мифического «всеобщего блага». Панацею же от всех бед и несчастий, подстерегающих подданных на пути к лучезарному будущему, Петр видел в создании еще одного государственного механизма, мыслимого как нечто всеохватывающее и всепроникающее. Роль такой системы, пронизывающей все гигантское здание российской государственности, должна была, по мысли Петра, сыграть полиция. Принципиально важно то, что полиция понималась не только как учреждение, но и как система отношений, образ универсального мышления, в котором культ государственной власти был доведен до предела. Глава «О полицейских делах» в регламенте Главного магистрата 1724 года – это «песнь песней» полиции как культуре: «…полиция особливое свое состояние имеет, а именно: оная споспешествует в правах и в правосудии, раждает добрые порядки и нравоучении, всем безопасность подает от разбойников, воров, насильников и обманщиков и сим подобных, непорядочное и непотребное житие отгоняет и принуждает каждого к трудам и к честному промыслу, чинит добрых досмотрителей, тщательных и добрых служителей, города и в них улицы регулярно сочиняет, препятствует дороговизне и приносит довольство во всем потребном к жизни человеческой, предостерегает все приключившиеся болезни, производит чистоту по улицам и в домах, запрещает излишество в домовых расходах и все явные погрешении, призирает нищих, бедных, больных, увечных и прочих неимущих, защищает вдовиц, сирых и чужестранных по заповедям божиим, воспитывает юных в целомудренной чистоте и честных науках; вкратце ж над всеми сими полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальной подпор человеческой безопасности и удобности». За каждым из этих положений – вереница конкретных мероприятий властей, но об этом скажем далее.