[159]. В конце своей жизни, даже когда его здоровье явно начало сдавать, трудоемкие ремесла типа работы с металлом, включая обработку огромного железного листа молотом, продолжали поглощать удивительное количество его времени.
В Париже в 1717 году, как и в Лондоне двумя десятилетиями ранее, он произвел на многих наблюдателей впечатление энергичного, интеллектуального и бесконечно любознательного гостя из странного и незнакомого мира. Наивный (и, следовательно, наиболее достоверный) свидетель видел его тогда «с короткими волосами и без парика, с чистым лицом, большими глазами, его тело довольно крупное и его поведение… избегая свиданий или визитов к женщинам. Он не видел и не принимал никого, если это не было неизбежно, во время своего визита в Париж в течение месяца и тринадцати дней. Думаю, что он хорошо сведущ в литературе, интересуется всякими редкостями и вещами, достойными того, чтобы на них посмотреть, делая замечания обо всем, что он видит, и всегда носит с собой карандаш, выискивая практикующих врачей или юристов всех видов и отраслей и нанимая их, чтобы ехать в его королевство, обосновываться там, куда уже уехало некоторое их количество»[160]. Реализация ответственности, наложенной на него властью, которой он обладал над Россией и людьми, требовала времени, чтобы развиться и стать полностью эффективной. Уже в конце 1690-х годов безответственность и некоторый эгоизм его ранней жизни начали исчезать. Они заменялась укоренившимся чувством, что он является опекуном, обязанным способствовать благосостоянию и усовершенствованию страны, порученной его заботе. Манифест 1702 года, который приглашал иностранцев работать в России, подчеркнул его желание управлять так, что «все наши подданные, под нашим опекунством, будут для общего блага продвигаться далее и далее к лучшему и самому счастливому условию». Это первое четкое его заявление такой цели. Однажды принятое, это отношение осталось с ним на всю жизнь и стало движущей силой всей его работы. Спустя почти два десятилетия после декларации 1702 года, в очень похожих словах, он говорил в речи по случаю празднования подписания соглашения в Ништадте об обязательстве, возложенном на него, чтобы работать для общего блага и выгоды его страны[161]. Именно это и было главным недостатком Алексея, лишенного какого-либо активного общественного духа, что и сделало конфликт между отцом и сыном таким противоречивым и неразрешимым.
Сочетание физической и умственной энергии с глубоким чувством ответственности привело к тому, что Петр усердно работал над делом управления, вероятно, интенсивнее, чем любой другой монарх века. Этому имеются убедительные доказательства. Над подготовкой Морского Устава 1720 года, например, он трудился в течение пяти месяцев по четыре дня в неделю, с 5 утра до полудня и с 4 часов до 11 вечера. Большая часть рукописи этого очень длинного и детального указа была написана его собственной рукой, а остальное им исправлено. Эскизы различных схем новой коллегиальной организации 1718–1719 годов включают много вставок и исправлений к ним, и многие важные указы — например, указ 1714 года о неделимости поместий, или об установлении поста генерал-прокурора 1722 года — были подробно разработаны лично царем. Более интеллектуальные и дальновидные современные наблюдатели часто изумлялись как способности Петра к работе, так и его способностям к пьянству и грубым забавам. «Его Величество мог бы верно быть назван человеком дела, — написал шотландский доктор, имевший десятилетний опыт проживания в России и часто видевший царя в течение Персидской кампании 1722 года, — так как он мог распределять больше дел за одно утро, чем собрание сенаторов за месяц. Он вставал почти каждое утро в зимнее время около четырех часов и часто работал до трех часов дня в своем кабинете, где постоянно находились два личных секретаря и некоторые чиновники. Он часто так рано приезжал в Сенат, что иногда сенаторов поднимали из их кроватей, чтобы проводить его туда»[162].
Все это рисует картину серьезной, выдержанной и конструктивной целеустремленности, которая во многом очень привлекательна. Реальная преданность Петра долгу становится тем более замечательной в контексте его постоянных разочарований при столкновениях с бездеятельными ила коррумпированными подчиненными, печальный опыт которых привел его к ожесточенному, хотя банальному, выводу, что «правды в людях мало, а коварства много»[163]. Имелась, однако, и поразительные пятна в его характере, которые, хотя и не искажали его хороших черт, были тем не менее достаточно серьезны.
Можно усомниться, насколько он был по сути своей действительно жестоким человеком (хотя именно во время его царствования в России была введена такая варварская форма казни, как колесование). Исключая моменты подлинного кризиса — разгром стрельцов в 1698 году и наказание Алексея и его сторонников двумя десятилетиями позже, — по стандартам своего положения и времени, он проявил мало вкуса к жестокости. Ограниченное использование им смертной казни для политических правонарушений и его относительно умеренное обращение с религиозными инакомыслящими подтверждают это мнение. Страдания, причиненные им десяткам тысяч простых и беспомощных людей, он никогда не желал причинять ради самих страданий. Они были неизбежным результатом его стремления вытащить Россию из того постыдного консерватизма и оскорбительной слабости, которые он ненавидел. Решения, даже самые тяжкие и мучительные, следовало принимать и проводить в жизнь, ибо они были неизбежны для достижения поставленных целей.
Однако если он не был жестоким, то бурным, а порой и неукротимым в приступе гнева. Он, конечно, часто бил дубинкой, тростью или голыми руками; избиение виновного чаще всего вызывалось стремлением побудить кого-то к немедленному и часто необдуманному действию. Его огромный рост (он был приблизительно шести футов семи дюймов высоты) и заметный тик лица, который проявлялся у него в моменты напряжения, делали такое обращение даже более устрашающим для наказываемого, чем того заслуживало дело. Наиболее поразительные примеры такого поведения опять же датируются самыми напряженными поздними месяцами 1698 года. Тогда в одном случае Петр ударил Меншикова так жестоко, что кровь «била струей в изобилии из раны», а в другом — собственноручно швырнул Лефорта на пол и пинал его[164]. Но поведение такого рода часто сопровождалось немедленным возвращением хорошего настроения — характерная черта Петра до конца жизни. Довольно убедительна параллель, которую великий российский историк проводил между соратниками царя и путешественниками, восхищающимися видом с вершины Везувия и одновременно ожидающими извержения не поддающихся контролю сил из-под их ног[165].
Вместе с этим недостатком самообладания, несомненной оставалась склонность к вульгарности, даже непристойности, проявляющейся в его вкусах и многих мелочах повседневного поведения. Некоторые вещи, например, любовь к карликам, гигантам и физическим ненормальностям всех видов, их показ в пародийных церемониях, легко находят параллель в других европейских дворах, что было стандартами этого бездушного века. В некоторых отношениях он проявлял неожиданную чувствительность, как, например, в искренней нежности к садам и озеленению, по крайней мере в свои более поздние годы (он, кажется, имел особую любовь к гвоздикам). И все же, несмотря на его бесспорную интеллигентность и широчайший диапазон интересов, остается странное впечатление массивной грубости. Непристойные и богохульные церемонии, связанные с пьянством, служат примером этому. Сильные запои, которые продолжались до конца его жизни, затягивались настолько, что даже современники, и самые далекие от воздержания, находили их удивительными или шокирующими. Быть вынужденными принимать участие в длительных и скотских попойках с царем и его компаньонами стало с 1690-х годов общеизвестной опасностью для жизни иностранных дипломатов в России. В 1701 году, например, прусский чиновник умолял не посылать его туда как представителя, так как «он не мог переносить сильные спиртные напитки, особенно в избытке»; так, в 1714 году Фридрих-Вильгельм I выбрал графа фон Шлиппенбаха для дипломатической миссии к Петру частично из-за его любви к питью[166]. «Он вовсе не гордый человек, я ручаюсь Вам, — написал английский торговец из Архангельска своему брату в 1702 году, — потому что готов есть или веселиться с любым…, он большой поклонник таких тупых парней, как моряки. Он пригласил всех противных моряков обедать с ним и настолько напоил их, что некоторые расплескивали спиртное, некоторые танцевали, а другие дрались — а он среди них. И в такой компании он получает много удовольствия»[167]. Суровость гостеприимства царя иллюстрируются отчетом, данным ганноверским посланником, о развлечении, предложенном Петром, в более поздние годы его жизни, в новом дворце Петергофе, у Балтийского моря в четырнадцати милях от Санкт-Петербурга. Каждый гость, уже едва способный стоять на ногах после длительного запоя, обязан был опустошить чашу, содержащую полную пинту вина, «после чего мы совершенно лишились чувств и остались в таком неприятном положении спать, некоторые в саду, другие в лесу, а остальные здесь и там на земле». Они были, однако, скоро разбужены и вынуждены последовать примеру царя в рубке деревьев, чтобы пробить новую аллею к берегу моря. За ужином они выпили еще одну такую дозу ликера, что их бесчувственными отнесли в кровати, но через 1,5 часа они были подняты еще раз, чтобы посетить князя Черкессии (самого в кровати со своей женой), «где на краю их кровати нам снова докучали вином и бренди до четырех часов утра, так что на следующий день ни один из нас не помнил, как он добрался домой». В восемь часов они были приглашены на завтрак, но получили бренди вместо чая или кофе. Это сопровождалось четвертым запоем на обеде, после чего гости были вынуждены скакать на никудышных лошадях, без седел или удил, для развлечения царя и царицы. Когда компания плыла назад в Санкт-Петербург, они были захвачены опасным штормом; и это сразу же позволило Петру показать храбр