Людовик всегда предпочитал городу деревню. В первые годы правления он вместе с двором странствовал по окрестностям Парижа, переезжая из одного королевского замка в другой; однако все короли Франции, и особенно великие короли, строили собственные дворцы – воплощение их личной славы. В 1668 году Людовик избрал место для своего дворца на землях маленького отцовского охотничьего замка в Версале, в двенадцати милях к западу от Парижа. Здесь, на песчаном бугре, едва возвышавшемся над лесистыми холмами Иль-де-Франс, король велел своему архитектору Лево строить дворец. Работа продолжалась много лет. 36 000 человек трудились на лесах, опоясывавших здание, или копались в грязи и пыли на месте будущих садов, сажая деревья, прокладывая дренажные трубы, устанавливая бронзовые и мраморные статуи. 6000 лошадей тащили телеги и сани, груженные бревнами или строительным камнем. Смертность среди рабочих была высока. Каждую ночь фургоны увозили мертвых – кто сорвался с лесов, кого придавило неожиданно сползшей каменной плитой. В наскоро сколоченных бараках, где жили рабочие, свирепствовала болотная лихорадка, десятками косившая людей из недели в неделю. Зато когда в 1682 году здание наконец было готово, оказалось, что Людовик построил величайший дворец в мире. Укреплений вокруг него не было: король возвел для себя незащищенную резиденцию на открытом месте, словно заявляя миру, что столь могущественный монарх не нуждается в рвах и стенах для защиты своей особы.
Позади фасада длиною в пятую часть мили (то есть более полукилометра) размещались громадные галереи для приемов, залы заседаний, библиотеки, личные покои королевской семьи, будуары, и дворцовая часовня, и, конечно, всевозможные переходы, лестницы, кладовые и кухни. Великолепием убранства, богатством собранных под его крышей произведений искусства Версаль превосходил все, что было создано со времен Римской империи. По всему дворцу высокие потолки и внушительные двери были украшены золотым знаком Аполлона – изображением сияющего солнца, символа создателя и обитателя этого невероятного дворца. Стены покрывали мраморные панели, узорный бархат или гобелены, на окнах зимой висели вышитые бархатные занавеси, а летом – шелковые, затканные цветами. По вечерам тысячи свечей горели в сотнях стеклянных люстр и серебряных канделябров. В комнатах стояла изысканная инкрустированная мебель – золоченые столики на витых либо покрытых резьбой в виде цветов и листьев ножках и обитые бархатом кресла с широкими спинками. Во внутренних покоях поверх наборных паркетных полов лежали богатые ковры, а на стенах красовались огромные полотна Андреа дель Сарто, Тициана, Рафаэля, Рубенса и Ван Дейка. В спальне Людовика висела «Мона Лиза».
Сады, разбитые по замыслу архитектора Ленотра, заслуживали не меньшего внимания, чем сам дворец. Миллионы цветов, кустов и деревьев с геометрической правильностью разместились между аллеями, травянистыми террасами, пандусами, лестницами, прудами, озерцами, фонтанами и каскадами. Фонтаны Версаля, полутора тысячами водометов бьющие ввысь с поверхности восьмиугольных прудов, и по сей день составляют предмет зависти всего мира. Причудливо изгибающиеся, безупречно подстриженные живые изгороди образовывали нарядный орнамент, разграничивая участки, засаженные цветами разнообразнейших оттенков и всевозможных сортов, причем многие из них уже через день заменяли новыми. Король питал слабость к тюльпанам, и каждый год (если он в это время не воевал с Голландией) из голландских теплиц доставляли четыре миллиона луковиц, чтобы весной их цветение озарило Версаль пурпуром и золотом. Страсть короля к апельсиновым деревьям подвигла Ленотра на создание гигантской оранжереи, которую он углубил в землю, защитив теплолюбивые деревья от ветра. Но и этого Людовику показалось мало, и он велел внести часть апельсиновых деревьев во дворец и расставить их в серебряных кадках возле окон в его личных апартаментах.
Стоя у высоких окон Стеклянной галереи, тянувшейся вдоль западного фасада дворца, король мог любоваться изумительной перспективой – трава, камень, вода, чередуясь с бесчисленными статуями, занимали все пространство до Большого канала. Этот водоем, вырытый в форме громадного креста, имел в длину больше, мили. Здесь король катался на веслах и под парусами. Летними вечерами весь двор усаживался в гондолы (подарок венецианского дожа), которые часами плавно скользили при свете звезд, а Люлли с придворным оркестром, разместившись поблизости на плоту, услаждал общество музыкой.
Версаль стал символом недосягаемого превосходства, великолепия и величия самого богатого и могущественного властителя Европы. Другие европейские государства – не исключая и тех, кто враждовал с Францией, – принялись строить дворцы в подражание версальскому и тем увековечивали свое отношение к Людовику, будь то дружба, зависть или афронт. Каждый хотел иметь собственный Версаль и требовал от своих архитекторов и мастеров таких дворцов, садов, мебели, гобеленов, ковров, серебра, стекла и фарфора, чтобы были не хуже, чем у Людовика. В Вене, Потсдаме, Дрездене, в Хэмптон-Корте, а потом и в Санкт-Петербурге под влиянием Версаля возводились и украшались дворцы. Даже длинные проспекты и величавые бульвары Вашингтона, заложенного сто лет спустя, обязаны своей геометрической планировкой архитектору-французу, взявшему за образец Версаль.
Людовик любил Версаль, и когда там бывали высокие гости, он собственной персоной вел их смотреть дворец и сады. Конечно, дворец представлял собой нечто гораздо большее, чем самый пышный в Европе чертог отрады и отдохновения; он имел важное политическое предназначение. В основе политических взглядов Людовика лежала идея сосредоточения всей полноты власти в руках монарха, и Версаль стал инструментом ее воплощения. Огромные размеры дворца позволяли королю собрать и разместить под его сенью влиятельную французскую знать. Как огромный магнит, Версаль притягивал к себе всех славных герцогов и принцев Франции – и вот уже целая страна, где эти древние династии испокон веку владели землями и наследственными правами, где властвовали и исполняли свой соверенный долг, эта страна оказалась покинутой и заброшенной. В Версале же, оторвавшись от своих вотчин, французская знать превратилась из соперницы короля в его декоративное оформление. Собрав вокруг себя знатных дворян, Людовик сознательно не допускал, чтобы они сделались добычей уныния и скуки. Король-Солнце распорядился, и Версаль засиял огнями. В непрерывном круговороте замысловатых церемоний и роскошных развлечений все и каждый были заняты с утра до вечера. Жизнь здесь, до последней мелочи, вращалась вокруг короля. Его спальня, выходившая окнами к востоку, на Мраморный двор, располагалась в самом центре дворца. С восьми утра, когда откидывали полог, скрывавший королевское ложе, и Людовика будили словами «Сир, пора вставать», монарх был выставлен напоказ. Он поднимался, и его обтирали розовой водой и душистым спиртом, брили и одевали на глазах у тех, кому посчастливилось удостоиться этой милости. Герцоги помогали ему стаскивать ночную рубашку и натягивать панталоны. Придворные спорили, кому принести королевскую сорочку. Расталкивая и отпихивая друг друга, они боролись за честь подать королю его chaise реrсé («сиденье с отверстием») и, сгрудившись, стояли вокруг, пока тот отправлял естественные надобности. И когда король молился со своим духовником, и когда он ел, в его комнате толпились люди. Толпа сопровождала его, шел ли он по дворцу, бродил ли по саду, отправлялся ли в театр или на псовую охоту. Протоколом было установлено, кто имеет право сидеть в присутствии короля и на чем – на стуле со спинкой или просто на табурете. Монарха окружало такое поклонение, что завидев, как несут его обед, придворные снимали шляпы и мели ими землю в поклоне, почтительно возглашая: «Обед короля!»
Людовик любил охоту. В погожие дни он со шпагой или копьем в руке скакал на коне по лесам вслед за сворой лающих собак, преследуя вепря или оленя. Каждый вечер при дворе были музыка, танцы и, конечно, игра, приносившая и уносившая целые состояния. Субботними вечерами устраивали балы. Нередко происходили маскарады, грандиозные трехдневные празднества, на которые все придворные являлись наряженные древними римлянами, персами, турками или краснокожими индейцами. Пиры в Версале давались поистине лукулловы. Сам Людовик ел за двоих. Принцесса Палатинская писала: «Я часто видела, как король съедал по тарелке четырех разных супов, целого фазана, куропатку, большое блюдо салата, пару толстых ломтей ветчины, миску баранины в чесночном соусе, тарелку пирожных, а потом принимался за фрукты и сваренные вкрутую яйца. И король, и „монсеньор“ [младший брат Людовика] страшно любят крутые яйца». Позднее внуков короля обучили изящной новой манере есть при помощи вилки, но когда их приглашали обедать с монархом, он подобных новшеств за своим столом не терпел, заявляя, что «всю жизнь ел исключительно с помощью ножа и собственных пальцев».
Но главным из празднеств Версаля было вечное празднество любви. Громадный дворец с множеством комнат, куда можно было ускользнуть, хитросплетение садовых аллей, статуи, за которыми так удобно было прятаться, представляли собой великолепную сцену для этого волнующего спектакля. Здесь, как и во всем остальном, первенство принадлежало Людовику. Его женой стала испанская инфанта Мария Тереза – простодушное, невинное создание с большими голубыми глазами. Она окружила себя карликами и поминутно вздыхала об Испании. Пока она была жива, король чтил узы брака – каждую ночь непременно в конце концов оказывался на ложе подле жены и дважды в месяц исправно исполнял супружеский долг. При дворе всегда знали об этих случаях, так как на следующий день королева отправлялась к исповеди, а лицо ее по-особому сияло. Но королевы Людовику было явно мало. Наделенный необычайной чувственностью, он каждую минуту готов был лечь в постель с любой женщиной, какая подвернется, и неустанно искал добычи. Впрочем, «короли, воспылав желанием, редко вздыхают подолгу», как говаривал придворный Людовика, Бюсси-Рабютен; сведений же о том, чтобы Людовик хоть раз встретил серьезный отпор, до нас не дошло вовсе. Наоборот, двор был полон красавиц, в большинстве замужних, однако снедаемых честолюбием и не скрывавших своей доступности. Три сменившие друг друга общепризнанные королевские фаворитки, Луиза де Лавальер, мадам де Монтеспан и мадемуазель де Фонтанж, составляли лишь верхушку айсберга, хотя к мадам де Монтеспан король испытывал большое чувство, сохранявшееся двенадцать лет, в продолжение которых у них родилось семеро детей. Все эти связи и интрижки нимало не волновали окружающих, кроме, пожалуй, маркиза де Монтеспана – тот сердил короля ревнивыми выходками и все эти годы величал жену «покойной мадам де Монтеспан».