бы ни были высоки его стремления, он упадет, будет смят в грязи, если не имеет протекции или сильных родственников. Математическая аксиома: „Соединенные силы сильнее действуют суммы тех же сил, действующих порознь“, — в мире нравственном еще сильнее, чем в мире физическом!»
Господи! Еще столько прекрасных слов и сладостных иллюзий связаны с «Братством»! Момбелли готов их поведать слушателям, но боится откровенности, насмешек. А потом, где эти слушатели?
Петрашевский очень внимателен к поручику, мягок, предупредителен. Наверное, и он тоскует по истинным друзьям?
Момбелли попытался посвятить Михаила Васильевича в свой план создания «Братства взаимной помощи».
Петрашевский внимал его словам с сочувствием. Порой на его лице мелькала удовлетворенная улыбка, но он чаще хмурился. Момбелли заикается, смущается. Ведь до сих пор он ни с кем — только со Львовым — не делился этой мечтой. Рядом сидит Спешнев.
Поручик несет какую-то несусветную чушь. Детский лепет. Он договорился до идеи искусственного создания авторитета членам «Братства». Это уже иезуитство.
Но Петрашевский не склонен вот так, с порога, отвергнуть предложение Момбелли. Оно даже радует. Радует тем, что его собственные мысли о необходимости создания единого центра по распространению социалистических идей, подготовки народной революции стали достоянием и других посетителей «пятниц». Конечно, предложение Момбелли фантастическое, «средневековое», но им необходимо воспользоваться, внести поправки, коррективы, очистить его от «грустной мистики».
Спешнев предложил подробнее обсудить проект поручика, привлечь к этому обсуждению других. Момбелли готов, чтобы в дискуссиях участвовал Львов. Петрашевский назвал Константина Дебу. Спешнев остался верен себе и никого не рекомендовал, но предоставил свою квартиру для собраний.
Гости разошлись. В кабинете Петрашевского задержались Черносвитов и Спешнев.
— Знакомьтесь поближе. Николай Александрович Спешнев, человек весьма образованный, всю жизнь посвятивший науке экономической.
Спешнев не протестовал, и Петрашевского подмывало наговорить колкостей.
Разговор не клеился. Опять завели речь о Тимковском, его неосторожности. Вдруг Черносвитов выпалил:
— Ну вот, посмотрите, господа, не может быть, чтоб в России не было тайного общества — все эти пожары в этом году да то, что уже, не помню, в каком году, в низовых губерниях было, — все это доказывает существование тайного общества, только люди они осторожные, молчащие…
Куда девался «гоголевский язык»?
Наступила минута неловкого молчания.
Черносвитов понял — разговор не состоится, и заявил, что «пора ехать». Петрашевский метнулся искать какую-то книгу.
Сани золотопромышленника вмерзли в снег. Кучер продрог. Спешнев жил на Кирочной, и Черносвитов взялся его подвезти.
Николай Александрович пытался продолжать беседу. Но Черносвитов поддерживал его только тогда, когда Спешнев касался Сибири. Отставной исправник знал Сибирь, но был очень скептически настроен к ссыльным.
— Они глупы! О социализме и фурьеризме и слышать не хотят, остались на мнениях двадцатых годов. А какая, по вашему мнению, теперь была бы самая полезная реформа в России?
— Крепостного состояния.
— Я тоже так думаю. Лошади стали.
Черносвитов запомнил дом Спешнева.
Плещеев собирался в Москву, чтобы потом переехать на юг. Но пока зима он хочет повидаться с тетушкой, которую не встречал десять лет.
Антонелли знакомит Петрашевского со «свирепыми черкесами».
Гортанная речь, глухое позвякивание кинжалов, газыри с патронами.
Петрашевский не замедлил предложить «юному другу» заняться пропагандой среди южан. На Кавказе обязательно произойдет переворот, и черкесы должны будут создать свое управление. Антонелли не слишком-то разобрался в том, что по этому поводу говорил Петрашевский.
Но кое-что агент запомнил.
«Верховное правление народа должно быть предоставлено совету, составленному из представителей племен под председательством одного, избранного из их же среды по большинству голосов. Представители должны быть избираемы из среды целого народа-племени и утверждаемы большинством голосов. Совету предоставляется право заботиться о благах и нуждах целого народа, рассуждать о законах, о содержании войска, о мире и войне и, наконец, о всем, что касалось бы до общего интереса всех племен вообще. Ему предоставляется право решать распри между племенами, налагать на них наборы войск и другие повинности, и. решения его должны считаться священными».
«…Внутреннее же управление каждого племени особенно должно быть семейное, домашнее и основываться на законах, обычаях и нравах народа, его составляющего. Оно также должно состоять из совета представителей каждого отдельного класса людей по выбору, и ему. предоставляется власть судейская и исполнительная. Судопроизводство должно производиться публично через присяжных, основываясь на здравом смысле, законах и обычаях страны…»
«Переворот на Кавказе полезен как в общем человеческом смысле, так и в ближайшем для нас. С усилением сопротивления „а Кавказе потребуется усиление войска, налогов и, наконец, других тягостей, которые, естественно, всегда более рождают недовольных, и, следовательно, скорее в массах возрождается идея об улучшении правительства, и из этого ближе приводится к цели общечеловеческая идея о народном представительном правлении“.
Увы, пропаганда в среде черкесов не имела успеха потому, что ею занялся агент-провокатор. Он аккуратно отсылал Липранди наброски мыслей Петрашевского и тщательно охранял от них черкесов».
Петрашевский больше не возобновлял разговоров на эту тему, сказав Антонелли, что это нужно оставить до лучших времен.
Спешнев не разбирался в ливреях слуг. Пожилой человек, из дворовых, заявил, что он швейцар камер-юнкера Гартинга и что господин Черносвитов просит прибыть к нему, так как он «болен весь».
Спешнев дал «на чай» и снова погрузился в чтение, не собираясь вначале навещать хворающего исправника.
И все же любопытство взяло верх.
Черносвитов лежал в постели. Деревянная нога стояла у изголовья. Золотопромышленник был молчалив. Скупо поблагодарив Николая Александровича за визит, пожаловался на нездоровье и попросил рассказать о фурьеризме.
Разговор кончился ничем, Спешнев терял интерес к «исправнику-социалисту».
Но Черносвитов оказался настойчив.
Через два дня Рафаил Александрович выздоровел — и уже у Спешнева. Явился как раз не вовремя. Он мешает хозяину договориться с Тимковским о переписке. и даже организации особого кружка, когда тот совсем вернется из Ревеля.
Спешнев делал намеки золотопромышленнику. Но тот пересидел Тимковского.
Пересидел, чтобы начать игру в прятки.
Черносвитов восхваляет достоинства Спешнева. Спешнев поет дифирамбы «меткости взгляда» гостя.
Исправник намекает, что нужно бы поговорить откровенно. Хозяин тоже не против. Но кто решится первым?
Как будто Черносвитов.
— Знаете что? Не послать ли уж за Михаилом Васильевичем? Втроем как-то лучше говорится.
Слуга побежал за. Петрашевским. А в кабинете осторожный разговор, слов мало, одни знаки вопроса.
— Да ведь это невозможное дело, ведь я б знал тоже что-нибудь? — Отставной исправник взял на себя роль следователя.
Спешнев увернулся, хотя и понял туманный намек.
— Ведь вы говорили же сами, что должно быть общество.
Теперь скользнул ужом Черносвитов.
— Ну, да я это так, по соображению… Закурили. Помолчали испытующе. Стукнула о пол деревяшка.
— Вы только мне намекните где? Здесь или в Москве?
Спешнев ходит по комнате. Лицо все время в тени. Скорей бы явился Петрашевский. Это взаимное мистифицирование надоело. У Николая Александровича родились кое-какие и подозрения и планы. Надобно обдумать наедине. Но Черносвитов не уходит.
Сказать, что общество здесь? Нет, он слишком хорошо знает уже всех друзей Спешнева. А что, если шпион?
— Ну, разумеется, в Москве.
— Я Москву тоже немного знаю, а впрочем, может быть… А план действия?
— Да плана, собственно, нету еще. — Ужели же совершенно без плана?
— План зависит от случая. Вот теперь, говорят, на Волыни не так смирно. Хотя какой же бы надо было план?
Теперь Спешнев почувствовал себя следователем. Пусть, пусть выскажет свои соображения. Что ни говори, а исправник — человек умный.
— Ну, Волынь — оно что! Там войск много, разве только заграничная война будет. Пермские заводы — дело другое. Тут разом четыреста тысяч народу и оружие под рукою. Я эту страну хорошо знаю. Там только и ждут вспышки.
Э, нет, это не планы, но любопытно. Сибирь — такая страна, что там все возможно. А Петрашевский не приходил. Черносвитов почему-то нервничает. Часто заглядывает в коридор, прислушивается. По квартире снуют слуги.
— Приезжайте лучше ко мне, у вас тут как-то много народу…
И уехал.
Спешнев был недоволен собой. Любопытство сыграло с ним плохую шутку. А если исправник все-таки шпион? Неосторожно, неосторожно! Правда, многозначительно, что мысль о возможности существования тайного революционного общества в России именно сейчас приходит в голову даже подобным людям. Значит, назрело время.
Петрашевский явился поздно и злой. Пробурчал из передней.
— Что такое? Спешнев объяснил.
Хотя и вечер, но решили пойти. Спешнев предупредил:
— Только я буду представляться, что я глава целой партии. Пожалуйста, и ты сделай то же, а то он ничего не скажет.
— На что это?
— Ну, как хочешь!
Наступило тяжелое молчание. После выступления Тимковского и явно сочувственного отношения к нему со стороны Спешнева Петрашевский стал как-то холоден с Николаем Александровичем.
Всю дорогу ни слова. Наконец Спешнев не выдержал:
— Что ты имеешь против меня?
— Никогда ни против кого я ничего не имею. Объяснения не произошло. Тем более что они были уже около дома, где остановился Черносвитов. Глубокий и немного просиженный диван, с него трудно встать. Черносвитов подвигает трубки, табак. Петрашевский курил только в лицее и только для того, чтобы насолить воспитателям. Но закурил. Черносвитов устроился на стуле возле дивана — Спешневу трудно будет прятать лицо.