А в общем зале в 1847/48 г., до упорядочения вечеров, шли весьма разнообразные разговоры. Тот же Барановский повествует далее: «Оставшиеся в другой комнате толковали о разных предметах: младший Дебу и Ханыков, в особенности последний, толковали о различных сторонах учения Фурье, излагали некоторые его части, опровергали учение коммунистов[134], говоря, что основание, на котором зиждется все это учение — абсолютное равенство — нелепо, ибо оно противуречит видимым законам природы; Дуров излагал исторически о союзе родственном и доказывал, что родственные связи опутывают личность человека; Баласогло, иногда вступавший в разговор, поддерживал Дурова»[135].
Следует учесть, что подобные живые беседы без индивидуального доклада случались и позднее. Д. А. Кропотов описывал одну из последних «пятниц» в сезон 1847/48 г., в июне 1848 г.: «… помню, сидел около меня Ольдекоп и рассказывал мне о животном магнетизме. Я ему сказал, что это вещь любопытная и пусть он всем расскажет, но его рассказ как-то не состоялся, потому что мы с Ольдекопом сидели у стола к середине комнаты, а человек семь столпилось у дивана и покатывалось со смеху, слушая курострои-тельные похождения Ястржембского, который, с своей физиономией передразнивал жеманную девушку. Перед самым ужином завязался спор с Ястржембским, но о чем, решительно не помню, он приводил в свидетельство Мальтуса и его теорию народонаселения, цитаты из французских и немецких авторов и в заключение привел в тупик латинскими текстами всех споривших с ним, а их было человек 8 или 10»[136]. Очевидно, это было преддверье к будущему циклу лекций Ястржембского по политической экономии. Ястржембский показывал на следствии, что оп начал посещать кружок Петрашевского с августа-сентября 1848 г. Но нет никаких сведений, что кружок стал собираться раньше конца октября, поэтому скорее всего Ястржембский ошибся, т. е. в действительности он начал ходить на «пятницы» уже в июне, тем более что с Петрашевским он познакомился еще в самом начале 1848 г.
Что касается индивидуальных сообщений на кружке, то одним из самых активных докладчиков в сезон 1847/48 г. был Баласогло. В конце 1847 или начале 1848 г. на «пятнице» был В. Р. Зотов, прослушавший в чтении Баласогло «статью о популярном преподавании наук». Сам автор доклада показывал на следствии, что он на нескольких «пятницах», в разное время, читал «отрывки из большого и доселе еще не оконченного мною сочинения об изложении наук».
А в июне 1848 г. Кропотов слушал доклад Баласогло о браке (очевидно, в продолжение предшествующих тирад Дурова против семьи и брака как пут для творческого человека). Баласогло разделял браки на три категории, как указывал Кропотов: «1) брак по расчету, 2) по любви и 3) не помню какой»[137]. Баласогло, женившийся по любви, но очень быстро разочаровавшийся в идеале (жена оказалась очень чуждой его духовным интересам), замученный хронической бедностью, сходился с фурьеристами в их нападках на буржуазный брак, между тем как, ратуя за брак с состоянием, тоже оказывался в рамках буржуазного мышления (Баласогло всегда отличался весьма путанными воззрениями). Но критическая сторона его доклада была, наверное, очень сильной: «… я описывал, сколько умел ярче, все ужасы человека в семействе без верного куска хлеба. Впрочем, я почти всегда оговаривал, что для обыкновенного гражданина это еще, пожалуй, хоть сносно, но для ученого или художника — просто смерть»[138].
Некоторые выступления на «пятницах» являли собой нечто среднее между монологом в беседе и докладом. Посетивший кружок в феврале 1848 г. А. П. Беклемишев сообщал: «За несколько времени перед ужином разговор сделался почти общим. Данилевский (Николай. — Б. Е.), я думаю, с полчаса говорил о счастии и несчастии; я из всего понял, что он хотел доказать, что как то, так и другое совершенно относительно, и что поэтому можно с одинаковым правом говорить, что человек счастлив или несчастлив. Чтений никаких не производилось»[139]. Возможно, что такое «слово» было одним из вариантов фурьеристских лекций докладчика.
Центральным событием зимы 1847/48 г. был именно курс лекций Н. Я. Данилевского об учении Фурье. У некоторых слушателей создалось впечатление, что вообще весь год был заполнен этими докладами. Ханы-ков отмечал: «В продолжение всего зимнего сезона по пятницам Данилевский излагал систему Фурье»[140]. Но, учитывая показания самого лектора о посещении Петрашевского всего в течение трех месяцев и о «правильных», упорядоченных трех-четырех лекциях, следует считать, что вместе с неупорядоченными, просто с беседами, их было не больше десяти. Но и этого немало: цикл Данилевского является самым систематическим и самым длительным за время существования «пятниц», тем более что посвящен он был одному из главных вопросов кружковой деятельности, социалистической теории и практике. По словам Данилевского, было много споров по поводу социально-экономических идей Фурье, проповедовавшихся в его лекциях: «… неоднократно возражали мне на учение Фурье об правах капитала, об наследстве. Между прочим, могу припомнить, что Плещеев считал формулу распределения богатств à chacun selon ses besoins[141] Луи Блана справедливее формулы Фурье à chacun selon son capital, son travail et son talent[142]. Многим казалось несбыточною мысль, чтобы опыт в малом виде мог привести к цели распространения всеобщего благоденствия… находил это несообразным Кузмин»[143].
Вслед за этим, как уже видно было по изложению Спешнева, Петрашевский предложил ему, Спешневу, прочесть ряд докладов о религии. Это должен был быть весьма острый цикл, так как Спешнев отличался своими крайне атеистическими взглядами[144]. В изложении Ханыкова цикл докладов с последующим обсуждением предполагался весьма обширным: «… Спешнев объявил, что будет говорить о религиозном вопросе с точки зрения коммунистов, что возбудило во мне, в господах Дебу и Петрашевском большое любопытство, ибо, держась противного учения, мы готовили опровержения. Но по неизвестной мне причине, после довольно неопределенного введения в этот вопрос, сделанного им на двух вечерах, он более не говорил о нем»[145]. Если только Ханыков не лукавил в своих ответах следователям (а такое вполне возможно), то возражения самого Ханыкова и К. Дебу следует понимать не как ортодоксальные, от имени официальных догм, а в духе христианского социализма (отношение Ханыкова к религии, к христианству было довольно запутанным, об этом говорил в своих показаниях А. Д. Толстов)[146]. Петрашевский же, сам убежденный атеист («Религии по собственному сознанию я не имею никакой», — говорил он Антонелли), если и протестовал, то скорее из осторожности, а не по идейным соображениям: он вообще считал откровенный радикализм Спешнева опасным для существования кружка.
На одну из последних «пятниц» в июле 1848 г. Д. А. Кропотов привел своего знакомого Н. В. Толстого, несколько лет служившего правителем канцелярии рижского губернатора и настроенного по-славянофильски враждебно к немецкому засилью в Остзейских губерниях. Сразу же у него завязался спор с Толлем, утверждавшим «что лучшая в наше время религия есть лютеранская» и что правительство варварски поступает с прибалтийскими немцами и насильственными мерами насаждает православие: «Правительство наше не только производило формально пропаганду в Лифляндии, но даже прибегало к отравлению тех помещиков, которые слишком горячо противились распространению православия, чему он, Толль, сам был свидетелем, ибо из 4-х спутников, ехавших с ним из Риги, 3 умерло [от] отравления»[147]. — «Все ложь, ложь и ложь, отвечал Толстой. — Да странно для меня, когда я вам говорю, что… — Так вы лжете, — перервал Толстой. — Так после этого и вы лгали во всем, что наговорили: всякой может думать по-своему, может быть, ваша голова иначе устроена, как моя, — сказал Толль. Ах, оставьте мою голову в покое, — произнес Толстой»[148].
По выходе на улицу, спор продолжался до Конногвардейского бульвара, где Толстой вызвал Толля на дуэль. Толль попросил Петрашевского быть секундантом, тот согласился и предложил «ехать стреляться на взморье и в случае кто будет ранен, то тому камень на шею да и в воду». Кропотов несколько раз бывал у Толстого, пытаясь уладить ссору, Толстой отказывался, но когда в решающее назначенное утро Петрашевский явился к нему на квартиру, чтобы договориться об условиях дуэли, его не оказалось дома. Больше Петрашевский и Кропотов не беспокоили Толстого, дуэль не состоялась. Впоследствии Толстой, встречая Толля, «всегда старался отвертываться и показывал вид, как будто его не замечает»[149].
Конечно, вряд ли в действительности русское правительство занималось отравлением неугодных остзейских помещиков, но показательно, что не только Толль, но и другие петрашевцы верили в такие слухи: настолько была у них сильна ненависть к самодержавию и слаба вера в нравственные устои правителей! Я. В. Ханыков в цитированном выше письме заключает рассказ о вечере: «Но замечательнее всего при этом, что почти все слушатели и свидетели спора, по происхождению большею частью русские, однако же верили Толлю и симпатизировали с ним».