. Петрашевский ошибочно счел и Черносвитова агентом, в остальном же он был весьма близок к исторической истине.
Интенсивнейшая деятельность Петрашевского в крепости в сочетании с очень расшатанной от перенапряжения нервной системой дала себя знать самым драматическим образом: приблизительно с конца июня у него появились признаки умопомешательства. Они отразились в его неоднократных письменных обращениях в следственную комиссию, которая не могла не замечать ненормальности, но колебалась, не хитрая ли это уловка вполне здорового человека. Думается, что Петрашевский не лукавил, а на самом деле на какое-то время оказался душевнобольным: об этом свидетельствуют многие его прошения в комиссию от конца июля. Характерно, однако, что, даже будучи не совсем нормальным человеком, он в этих прошениях постоянно апеллирует к честности, добру, благородству, тревожится за судьбу товарищей. Предполагая возможную смерть, он придумывает различные варианты использования его тела для медицины и промышленности, а средства от продажи его доли имения он завещает следующим образом: одну треть перевести В. Консидерану в Париж для организации фаланстера, одну треть отдать сестре Ольге, а остальную часть — в распоряжение общества посещения бедных, в Петербургский университет для учреждения премии за лучшую работу о судопроизводстве; 500 рублей раздать солдатам Алексеевского равелина и т. п.
Одно из самых темных и загадочных пятен в истории следствия — проблема пыток: применялись ли те яды, наркотики, электрошоки, прекращение выдачи еды и питья, о которых писал в своих жалобах и воспоминаниях Петрашевский, о чем он рассказывал в Тобольске Н. Д. Фонвизиной?[301] Похоже, что нет дыма без огня, и если пытка электрической машиной и ядами — плод воспаленного воображения узника, то успокоительные и усыпляющие лекарства, морение голодом и жаждой, угрозы физической расправы — вещи, видимо, реальные. Недаром ведь трое заключенных сошли с ума во время следствия — В. В. Востров, В. П. Катенев, Н. П. Григорьев; многие были на грани сумасшествия; А. Т. Мадерский обнаружил черты умственного расстройства после освобождения из крепости. Когда члены следственной комиссии увидели всю значительность Спешнева, то стали думать, какие меры воздействия применить к нему в случае запирательства; запросили наследника, можно ли заковать в кандалы (Николай I был за границей); Александр Николаевич разрешил с оговоркой! «если эта мера употреблялась прежде». Оказалось, что некоторых декабристов уже заковывали!
Очень странно, однако, повел себя на следствии Спешнев. То ли от чрезмерной гордыни, не позволяющей «юлить», то ли в страхе за судьбу своих малых детей-сирот (их мать умерла), он давал достаточно подробные и откровенные показания, в которых, с одной стороны, оправдывал товарищей и брал очень многие «вины» на себя, а с другой — сообщил факты, которые без показаний Спешнева, возможно, и не стали бы известны комиссии: например, подробности разговоров с Черносвитовым о всероссийском восстании[302]. И получилось так, что в результате Петрашевский получил бессрочную каторгу, Момбелли и Григорьев — по 15 лет каторги, Львов — 12 лет, а Спешнев, фактически революционер номер один, единственный составитель проекта о тайном обществе — 10 лет каторжных работ.
Пожалуй, образцом выдержки, железной воли и хитрости заключенного и допрашиваемого может служить поведение штабс-капитана П. А. Кузмина. Он никого не выдал, никого не обвинил, на вопросы отвечал четко, но уклончиво или старался представить себя совершенно солидарным с мнением членов комиссии и даже правительства. Разговоры у Петрашевского насчет недостатков судопроизводства? — Да, были; конечно, в высших судебных инстанциях сидят люди очень опытные, но ведь не все подают апелляцию, у многих и средств нет, чтобы приехать в Петербург хлопотать: разве сочувствие к таким людям вредно?! — Разговоры об отмене крепостного права? — Да, были; но ведь и правительство принимает меры по улучшению быта крестьян (далее пересказывает указ об обязанных крестьянах); неужели кто-нибудь станет опровергать благодетельность этих узаконений?! — Письмо Белинского к Гоголю? — Да, читалось. Оно произвело на меня грустное впечатление, видно, что писано в раздраженном, болезненном состоянии. Но «не суди, да не осужден будешь»; и вспомним еще евангельскую притчу (следуют цитаты: «Пусть первый камень бросит тот и т. д.). Таким образом, Кузмин ни разу не дал себя за что-нибудь «зацепить», блистательно выкрутился, истолковывая в благонамеренном духе весьма острые и опасные места из своих дневников и заметок — и получил 26 сентября 1849 г. освобождение из крепости (конечно, все освобожденные попадали затем на долгие годы под секретный надзор).
Интеллектуальная гибкость Кузмина, твердая принципиальность в сочетании с осторожностью позволили ему в тяжких условиях не только успешно тянуть служебную лямку, но и сделать неплохую военную карьеру, дослужиться до генерал-лейтенанта. Позже, уже будучи генералом, П. А. Кузмин по приказу свыше председательствовал в военных судах на процессах некоторых народовольцев. По мнению многих из них, он сумел построить эти процессы таким образом, что революционеры получали минимальное наказание и с благодарностью вспоминали о нем.
Для комиссии главный криминал — не агитация за фурьеристский фаланстер или мечты об улучшении судопроизводства и даже не проекты об отмене крепостного рабства, т. е. не социальные аспекты идей, а политические «злодеяния»: прежде всего, разумеется, попытка организовать тайную революционную организацию, а затем — недовольство монархическим режимом, резкие слова о Николае I и т. п.
Так, Н. Я. Данилевский, один из лучших знатоков учения Фурье, основной докладчик о фурьеризме на «пятницах», заработал всего лишь административную ссылку в Вологду, а третьестепенного петрашевца Н. П. Григорьева, вина которого заключалась в создании рассказа «Солдатская беседа», где в очень неприглядном виде был представлен царь, приговорили к расстрелу, замененному 15 годами каторги.
Следует еще учесть, что следственная комиссия не включала в себя служащих Министерства внутренних дел, горячо заинтересованных в раздувании дела до грандиозных масштабов, а входивший в комиссию Дубельт был готов даже, наоборот, всячески приглушить остроту: III отделение было кровно заинтересовано в том, чтобы показать дело, затеянное соперничающим ведомством Перовского, не стоящим внимания. В некоторых воспоминаниях участников Дубельт выглядит чуть ли не добряком, по крайней мере, — сочувствующим арестованным и допрашиваемым… Еще бы ему быть грозным судией! — он готов был любому петрашевцу подсказывать ответы, которые представили бы действия кружковцев невинными. Это не значит, что он был таким терпимым, наоборот, в душе он ненавидел петрашевцев, но мечтал о других мерах наказания, как видно из его интимных записок: «Всего бы лучше и проще выслать их за границу. Пусть их там пируют с такими же дураками, как они сами… А то крепость и Сибирь — сколько ни употребляют эти средства, все никого не исправляют; только станут на этих людей смотреть, как на жертвы, станут сожалеть об них, а от сожаления до подражания недалеко»[303].
Липранди чувствовал возможность относительно либеральных выводов, к которым придет комиссия, нервничал и писал для нее докладные записки, всячески раздувая «состав преступления» и всероссийскую опасность «дела». Самое обширное послание Липранди от 17 августа 1849 г. особенно подробно освещает главные мысли автора: открыто большое, с разветвлениями по всей России «общество пропаганды», жаждущее социально-политических преобразований и лишь нуждающееся для бунта в «физической силе», т. е. в привлечении народа к восстанию… Но на данном этапе корень зла — в идеях, и Липранди предлагал противопоставить «ложным» идеям не репрессии, не казни, а «истинные» идеи, т. е. вести планомерную и активную борьбу на ниве просвещения, учения, литературы.
Однако с первым положением Липранди не согласилась следственная комиссия, которая не нашла организованного «общества пропаганды» и всероссийских его разветвлений, а со вторым положением, точнее предположением, не согласились Николай I и его окружение: они все-таки предпочли репрессии; возможно, они понимали, что на ученой и литературной ниве проиграли бы свободное соревнование, Отношение правящих кругов к науке и просвещению великолепно отобразил Дубельт в уже цитировавшихся его записках: «В нашей России должны ученые поступать как аптекари, владеющие и благотворными, целительными средствами, и ядами — и отпускать ученость только по рецепту правительства».
Представители господствующих сословий, не отличающиеся нравственным здоровьем, не уверенные в прочности своего существования, готовы хвататься за любые возможности укрепить свои позиции: в этом отношении и политические враги, которые, казалось бы, только расшатывают устои, могут принести пользу. Еще один социально-политический парадокс: противник может оказаться выгодным при разваливающемся строе! Уже отмечалось выше, что Перовский и Липранди использовали наличие кружков петрашевцев для упрочения своего шатающегося престижа. Любопытно, что и некоторые деятели следственной комиссии пытались извлечь большую корысть из процесса, корысть, далеко выходившую за рамки личной наживы: тут воистину на первое место ставились классовые интересы.
Широко известно то напряженное внимание, которым сопровождали реакционные придворные круги каждый шаг, каждое слово подрастающего наследника Александра Николаевича, будущего Александра II: распространялись слухи о его мягкости, о либерализме, который внушался ему добросердечным воспитателем В. А. Жуковским. Крепостники серьезно беспокоились за судьбу режима и готовы были любым способом оттянуть восшествие на престол либерала (как они его трактовали), а может быть, даже и любым способом подмочить в глазах императора репутацию его старшего сына. И во