- Это когда же было?
- Позавчера.
- А сейчас он где? Дома?
- Что вы!… Он до этого-то домой только спать ходил. У него предки цапаются. Мы его искали, думали, чтоб он повинился, пустил слезу, но нет нигде. Может, Лев знает.
- А это кто?
- Лев Иванович, учитель по литературе. Подпольная кличка - Лев без единого зуба.
- Почему Лев должен знать?
- А он у Льва любимчик. Стихи пишет.
- Хорошие?
- Ничего. Мне стихи бим-бом, я все больше по химии. А вы откуда сами?
- Знакомый его. Он мне трешницу должен был, велел зайти. А где его друг, тот… этот… Ну…
- Сема?
- Да.
- Сейчас позову…
Зазвенел звонок. Ребята бросились по своим классам. Из-за двери выглянул большеголовый черный парень и спросил:
- Это ты от Леньки?
- Нет. Сам его ищу, - ответил Росляков. - Он у тебя заперся?
- Да нет!… Я его обыскался - нигде нет. Он ведь псих. Ты подожди, англичанка идет, после урока поговорим.
- Ладно, - ответил Росляков и пошел к директору.
- Не может быть, - тихо сказал директор. - Когда это случилось?
- Позавчера.
- Позавчера? В какое время?
- В четыре.
- В час мы его исключили из школы.
- А в милицию его за бульдога надо было обязательно таскать?
- Это глупость. Меня здесь не было, понимаете? А завуч решила его припугнуть.
- Что, милиция в роли огородного чучела? Очень умно, а?!
- Да, да, вы правы, конечно.
- Великое преступление - бульдога привел!
- С другой стороны, не маленькое, по школьным законам.
- Закон есть один. Школьными бывают порядки.
- Да, да… Какой ужас! Талантливый парень, просто не верится… Что же делать? Где хоть он?
- Это я здесь хотел выяснить. Кто его самый большой друг?
- Он общительный мальчик. У него много товарищей.
- А Сема?
- Рывчук?
- Я не знаю. Черный, голова у него здоровая.
- Да, это он. Кажется, они дружат.
- Какой у него адрес, можно узнать?
- Сейчас.
Директор вернулся и положил перед Росляковым листик бумаги, на котором был написан адрес Рывчука.
- Да, кстати, - сказал директор, - он дружил с Тюриным. Он наш выпускник, теперь студент…
- Я позвоню, - сказал Росляков. - Вы разрешите?
- Прошу.
Росляков набрал номер и сказал:
- Слава, тут один адресок есть. Запиши, пожалуйста: Новый проспект, семь, квартира девять. Рывчук. Это его друг. И еще Тюрин, адрес надо выяснить.
Он положил трубку, вздохнул и спросил:
- А Лев Иванович ничего знать не может?
- Лев Иванович… Погодите, погодите… Вы правы… Очень может быть. Сейчас я его приглашу, у него как раз «окно».
Лев Иванович оказался стариком с бородой, совершенно беззубым, с удивительными голубыми глазами. Они у него были пронзительные и чистые, как вода. Он сел напротив Рослякова и спросил директора:
- Чем могу?…
Директор сказал смущенно:
- Вот товарищ…
- Я из угрозыска.
- Очень неприятно.
Росляков засмеялся:
- Даже так?
- Именно так… Угрозыск в школе - это всегда тревожно… Что вас к нам привело?
- Самсонов.
- Леонид?
- Да.
- Что-нибудь по поводу собаки?
- Нет. Он участвовал в вооруженном ограблении приходной кассы.
Лев Иванович поднялся. Секунду он стоял молча, а потом спросил:
- Когда это было?
- Позавчера в четыре.
- Тут не может быть ошибки?
- Нет. Мы ищем его. Вы ничего о нем не знаете?
Лев Иванович долго молчал, прежде чем ответить. Сегодня утром Ленька позвонил ему и сказал, что хочет прийти и поговорить. Лев Иванович назначил ему ровно на четыре. Ленька и раньше бывал у него, но всегда без звонка. Просто приходил, и старику не было скучно сидеть с ним вечера напролет. Парень был напичкан поэзией, и его стихи казались Льву Ивановичу талантливыми, совсем не школьными и не детскими.
- Нет, - ответил он наконец, - я ничего о нем не знаю.
- Самое худшее заключается в том, - сказал Росляков, - что парень украл у отца оружие. Он как волчонок сейчас.
- Раскаяние и чистосердечное признание… Добровольная отдача себя в руки властей - это учитывается юрисдикцией или сие формальность? - спросил Лев Иванович.
- Учитывается, - ответил Росляков, внимательно поглядев на учителя. - Сие по новым временам - не формальность, смею вас уверить…
Ленька пришел к Льву Ивановичу ровно в четыре. Старик негромко крикнул из комнаты:
- Ты ноги, пожалуйста, вытри, я сегодня натер пол!
Ленька стоял в коридоре большой коммунальной квартиры возле открытой двери Льва Ивановича. Он стоял закрыв глаза, устало опустив руки вдоль тела, взъерошенный, осунувшийся и по-мальчишески еще нескладный. Несколько раз он собирался переступить порог, но каждый раз что-то удерживало его, и сердце гулко падало в груди, а кровь приливала к голове и щекам. Потом он вошел и сказал:
- Здравствуйте, Лев Иванович.
- Здравствуй, Леонид. Садись.
- Спасибо. Постою. В ногах правда.
- Скверное настроение? - спросил старик.
- Скверное. Хорошее какое слово - «скверное». Почему-то оно уходит из устной речи.
- Век требует более резких определений, да? «Дрянное» - это, по-видимому, точнее?
- В моем положении - да.
- А что случилось?
- Да ничего особенного… Так, глупость…
- У нас сейчас с тобой идет разговор по принципу: язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, не так ли?
- Вроде бы…
- Жаль. Надо быть всегда искренним. Как Достоевский. По-моему, он самый искренний человек из всех искренних.
- Он был жестоким.
- Есть жестокость и жестокость. Важно, на чем она зиждется.
- Можно ли оправдывать жестокость, Лев Иванович?
- Можно. Восторгаются ведь Желябовым, Перовской и Кибальчичем, которые убили императора Александра Второго, а ведь он, по отзывам некоторых современников, был, я бы сказал, обаятельным человеком. Понимаешь? Жестокость Желябова была жестокостью правды во имя доброты.
- А жестокость по отношению к человеку, совершившему глупость?
- Какую глупость?
- Просто глупость. Обыкновенную глупость.
- Видишь ли, человек, совершающий обыкновенные глупости, либо психически нездоров, либо предельно эгоцентричен. По-видимому, надо очень четко и честно определять людские поступки, и тогда то, что нам кажется глупостью, может на поверку оказаться либо преступлением, либо узкомыслием. Узкомыслие в больших вопросах - также преступно. И в общегосударственных, и в человеческих.
- А если преступление рождено глупостью?
- Оно так же ужасно, как и рожденное умом. Тут разница только в степени жестокости. Кстати, иной раз преступление, продиктованное глупостью, бывает более жестоким, нежели рожденное умом. И то и другое должно быть наказуемо.
- Но преступление не принесло никому никакого вреда.
- Так не бывает. Преступление, даже не совершенное, а задуманное, уже породило преступника.
- Вы учили меня честности в поэзии, Лев Иванович…
- Не может быть честности в чем-то. Это не честность, если она частична. Честность должна быть генеральным качеством человека.
- Лев Иванович…
- Да.
- Знаете, наверное, мир все-таки ужасно устроен.
- Чепуха. Он устроен логично, а потому - прекрасно.
- Логична геометрия, - сказал Ленька, - а что в ней прекрасного?
- Мы же говорим о мире, а не о геометрии…
- Лев Иванович…
- Слушаю тебя…
- Можно я попью воды?
- Конечно.
Ленька ушел на кухню, и старик услышал, как он пустил воду из крана. Учитель знал, что Ленька всегда подолгу ждет, пока сойдет теплая вода и пойдет студеная, «из земли». Потом он услышал, как Ленька стал пить воду. Он пил ее прямо из-под крана, чмокая губами. Потом стало тихо, и только несколько капель звонко разбились в раковине.
«А ведь это все какая-то дикость, - подумал Лев Иванович, - наваждение…»
Этот не знает
Тюрин - выпускник той школы, где учился Ленька, - сидел дома и чертил хитрый курсовой чертеж. Он услыхал протяжный звонок и пошел открывать дверь.
- Кто там?
- С Мосгаза.
Он открыл дверь, впуская Костенко, и сказал:
- Только извините, я в трусах.
- В трусах - не в бюстгальтере, - ответил Костенко, - переживу.
Тюрин засмеялся.
- Веселый Мосгаз, заходите…
- Я тягу проверить, - сказал Костенко.
- Тянет хорошо.
- Порядок есть порядок.
Тюрин притащил лесенку, поставил ее к ногам Костенко и вернулся к своей чертежной доске.
- Вы б поддержали меня, а то загремлю, - попросил Костенко.
- Вы долго будете тягу смотреть?
- Тягу не смотрят, ее чувствовать надо…
- Тяга - она, как говорится, и есть тяга…
Костенко взобрался на лестницу, продолжая ворчать:
- Сейчас в двести сорок девятой был, так лесенку попросил, а хозяйка меня обругала.
- Людмила Аркадьевна?
- А бог ее знает… Фифочка.
- Женщина с характером. Кого угодно доведет.
- Это уж я не знаю, а меня она довела. А сама стоит и плачет.
- Из-за Леньки…
- Это кто? Хахаль?
- Сын.
- Женился?
- Из дому сбежал.
- Куда?
- Я думаю, куда-нибудь в Сибирь подался.
- А почему в Сибирь?
- Я там в экспедиции был, с ума сойти как здорово, ему кое-что рассказал, так он мне потом говорит: «Сбегу, к чертовой матери».
- В той комнате у вас стена капитальная?
- В столовой?
- Да. Там, где дверь закрыта.
- Не знаю. Вы сами посмотрите.
Костенко зашел во вторую комнату, постучал по стене, быстро огляделся, увидел большой стол, маленькую горку для посуды и несколько стульев. Леньки там быть не могло. Он вышел в коридор.
- Придется еще прийти к вам, - сказал Костенко.
- Только пораньше приходите, а то я в институте, мамаша на фабрике, дом пустой.
- Ясно. Мне к этой дамочке снова надо идти, а душу выворотит. Дождусь, пока ее парень вернется.