«Пусть только в этот раз, в этот единственный раз мне простится, — думал он, — я знаю: ворам нет прощенья, но мне было всего семь лет, я ничего не понимал, ну пусть же мне простится один разочек… И я на всю жизнь, сколько бы не прожил, клянусь никогда ничего чужого… И еще обещаю, да, да, обещаю совершить что-нибудь очень хорошее, такое, чтобы… Спасти! Да, спасти кого-нибудь! Обещаю, что спасу! Пусть только на этот раз мне простится!»
В измученной ожиданием душе Мити начался какой-то отлив. Промелькнула надежда, что сбор все-таки не из-за него. Если в его преступление не поверила бабушка, то неужели так легко поверит этот грозный, особенный и, конечно, справедливый человек, который, подобно древнему богу, мечет сейчас над ними свои сверкающие молнии? И Мите вдруг почудилось с несомненностью, что, встреться капитан первого ранга с его бабушкой, они сразу бы поняли друг друга. Да, да, без объяснений, без долгих разговоров — сразу. И если бабушка считала, что Митя не способен сознательно украсть, а значит, произошло просто недоразумение, то разве капитан первого ранга, посмотрев Мите в лицо, не поймет того же?
— Читайте приказ! — сказал начальник училища.
Конец. Больше уже бабушка ни от чего его не спасет.
— Училище… Равняйсь! Смир-рна! Слушай приказ!
Старший офицер строевого отдела выдвинулся вперед и, раскрыв черную папку, поднял ее к глазам.
Никакого отношения к Мите и к красным галошам приказ не имел.
В приказе говорилось о воспитаннике Курове. Несколько дней назад Куров был пойман на воровстве. В роте давно пропадали деньги и личные вещи воспитанников, но неоднократно подозреваемому Курову удавалось запугать тех, у которых он эти деньги и вещи крал. Пойманный старшиной, который давно за ним следил, на воровстве нового бушлата, Куров пытался спастись ложью, но был уличен. Дальнейшим дознанием было установлено, что бушлат он намеревался продать и что предыдущие пропажи денег и личных вещей воспитанников также дело его рук. Кроме того, Куров, пользуясь физической силой и угрозами, систематически отбирал у воспитанников пищу, которую те приносили из города или получали в посылках. За совершенные поступки, которые могут быть определены как преступные, воспитанник Куров отчисляется из училища. В воинскую часть, где до училища Куров служил юнгой, будет сообщено о причинах его отчисления.
В зале стояла синяя ледяная тишина.
Снова раздалась команда «равняйсь!». Замечая все новые приметы чего-то ужасного, что сейчас должно произойти, смотрел Митя на совсем извихлявшегося в строю, теперь уже несчастного Курова. Куров продолжал усмехаться, но если бы он закричал или застонал, это и то было бы не так страшно. Казалось даже, что сейчас Куров рванется из строя и убежит. Наверное, это показалось не одному Мите, потому что начальник строевого отдела вдруг резко повернул голову к входным дверям, и стоявший около дверей матрос бесшумно их притворил.
В центре зала продолжали идти приготовления. Выдвинутые на середину барабанщики по команде надели через головы брезентовые лямки барабанов. Потревоженная движением, тугая ослиная кожа барабанов испустила в зал тревожно-гнетущее ворчание. Перед барабанщиками встал с ножницами в руке здоровенный, щеголевато одетый сверхсрочник, и начальник строевого отдела — мол, все готово — повернулся к начальнику училища.
И опять наступила страшная тишина.
— Приступайте, — сказал начальник училища.
Начальник строевого отдела повернулся к строю, и Митя Нелидов опять увидел, как мутно блесну у него во рту металлический зуб.
— Воспитанник Куров, десять шагов вперед из строя ша-агом… марш!
То, что он сделал не десять шагов, а лишь столько, сколько надо было, чтобы дойти до сверхсрочника с ножницами, было последним геройством Курова. Но видно, огромный старшина, который будет с ним что-то делать, уже примагничивал внимание Курова. Впившись глазами в ножницы, Куров подходил к старшине, как лунатик, каким-то заплетающимся шагом.
— Училище… смир-рна!
Куров вздрогнул и остановился.
И в это время грянул барабанный бой. Барабаны ударили не маршевую ритмическую дробь, к которой Митя Нелидов стал уже привыкать. Сейчас весь воздух наполнился каменной крупой — она сыпалась как град. Зажать бы уши и убежать, а барабаны все рычали, и невыносимый момент все длился и продлевался и никак не мог дожить до своего конца.
Наконец дробь смолкла.
— Да давайте же скорей! — вдруг резко выкрикнул начальник училища.
— Снять с бывшего воспитанника Курова знаки отличия нахимовца, — приказал начальник строевого отдела.
Вот для чего, оказывается, были нужны ножницы. Ленточки с бескозырки можно было спокойно снять, но сверхсрочник их срезал. Затем сверхсрочник взял погончик на плече Курова в пясть и рванул так, что дыбом встали лопнувшие нитки… Митю начала бить дрожь, а старшина содрал с Курова синий воротник и напялил на голову Курова бескозырку, которая без ленты сразу стала арестантской.
— Бывший воспитанник Куров, марш из зала! — скомандовал начальник строевого отдела.
Куров сорвал обесчещенную бескозырку и побежал. Вдогонку ему снова грянула барабанная дробь.
Все было кончено.
Однако их почему-то никуда не вели. Роты стояли и стояли в зале. Начальник училища глядел в пол и не давал команды. Потом он тяжело сошел с места и приблизился к строю четвертой роты. Он посмотрел им в глаза, посмотрел, кажется всем, пройдя от одного конца строя к другому, а потом и назад. Четвертая рота стояла как каменная.
Начальник училища остановился перед серединой их строя.
— Эх вы, — сказал он. — Сами-то… Сами-то где были? Куда смотрели? Он что, в вакууме существовал? Своего же и не уберегли… А? Своего!
И, махнув рукой, пошел в дверь. Уходил из зала вовсе не бог, а старый человек, почти старик, и ему сейчас горше было, чем всем им, а уж радость какую-нибудь испытать от своей власти или просто удовлетворение… Куда там!
— Нелидов! — крикнул над ухом Мити дежурный по роте. — Заснули?
Их рота уходила из зала.
Потом их отвели к вешалке, распустили на тридцать секунд положить бескозырки, снова построили и повели в столовую. И Митя вместе со всеми делал то, что нужно: поднимался по лестнице, выходил из строя, снова вставал в строй, — но был он сейчас как во сне.
Лишь позже, может быть через несколько дней, у Мити в памяти в связи с тем, что произошло, стала всплывать еще одна картина. Она накладывалась на первую. Нечаянным образом он запомнил, как тогда в зале вел себя Толя Кричевский. Толя стоял в строю рядом с Митей. Услышав в приказе фамилию Курова и поняв, что Курова гонят из училища, Толя форменным образом побелел, потом покраснел и задышал так, словно одним махом взлетел на десятый этаж. Глаза Толи побежали по строю четвертой роты, он словно хотел им что-то крикнуть, крикнуть так, чтобы все училище слышало… Губы Толи шевелились, он несколько раз дернул плечами.
Однако ни в тот день, ни в следующий Толя опять ничего Мите не объяснил, а случилось это лишь через много месяцев, когда они оба оказались ночью в лесу и понимали, что, если заснут, они проспят то, ради чего их в эту «разведку» и послали.
Брюки в двадцать девять сантиметров
До войны у Мити была няня — Евфросиния Матвеевна. Няню и все то, что было до войны, Митя помнил очень смутно. Помнил только, что няня жила в угловой комнатке, которая выходила в сад высоким узким окном. Около этого окна особенно густо вился хмель. Няня всегда была причесана очень гладко и глядела строго. Если она смотрела на Митю из окна, значит, нужно было сразу же что-то сделать. И не вздумай изображать, что не заметил.
Теперь, после войны, няня опять жила в своей деревне под Новгородом и писала бабушке, чтобы приезжали к ней на лето в деревню.
Получив письмо, бабушка взволновалась. Да и как тут было не взволноваться: у нее вся жизнь была связана с тем домом, который сгорел, а няня — так рассказывала бабушка — являлась в том доме главным человеком. Возможно, это произошло потому, что няня гладко причесывалась и умела как-то особенно смотреть.
Теперь няня звала бабушку и Митю летом приехать, и это опять было вроде того, что смотрит она из своего окна строго. Попробуй только не послушайся!
Если ехать вместе с Митей, то бабушке надо было ждать до конца июня, когда Митю отпустят на каникулы, но это совсем нескладно бы вышло: вся работа, к которой она собиралась приладиться в деревне, была весенней. Бабушка взволновалась и спросила у Мити, сможет ли он приехать в деревню потом, один, без нее. Бабушка спросила об этом с сомнением. Если бы он ответил, что не может без нее, то сомнения отпали бы. Но так как он радостно согласился, то сомнения у бабушки не только не отпали, а лишь усилились. Митина готовность, по ее мнению, означала лишь то, что он еще совсем мал и не понимает трудностей дороги, которые ему предстоят. К тому же бабушка никогда еще его без присмотра не отпускала. Училище, понятно, не в счет: там за ним смотрели в десять глаз.
Бабушка взволновалась, но собралась и в середине мая уехала, а Митя, когда их опрашивали, кто куда поедет в отпуск, сообщил, что едет в деревню Зарицы Новгородской области. Туда ему и выписали проездные документы. 28 июня он получил их из рук начфина, расписался и стал на сутки совершенно взрослым и совершенно самостоятельным человеком.
Документы эти выглядели очень серьезно: на железнодорожной литере проступал под словами и цифрами большой бледно-голубой якорь, и сразу всем, кто такой листок видел, становилось понятно, что обладатель его — полноправный военный моряк. А на том документе, по которому Мите должны были выдать билет на пароход, распласталась большая розовая пятиконечная звезда, чем подтверждалось, что если посуху он едет бесплатно как моряк, то уж по воде еще и как военнослужащий.
На вокзале Митя разыскал воинскую кассу, в которую стояли матросы и солдаты. Когда он встал в очередь, то по очереди явно прошло какое-то волнение: не пропустить ли нахимовца вперед. Но — кто демобили