Дело в том, дорогие мои, что теория эта имеет все существенные признаки теории. И вот вам главный признак: она имеет объяснительную силу. Я готов, пусть не сию минуту, но в обозримые сроки представить свои, то есть согласные с ней мотивы конкретных репрессий. Пример: до сих пор в определенных кругах историков в ходу рассуждения об иррациональности казней, чуть ли не имитации Иосифом Сталиным Божественного Провидения, повергавшего в ужас и паралич сознание граждан. Позвольте, какое еще Провидение? Давайте не будем забывать и о почтенном Оккаме. Бритву его пока никто не отменял. Гипотеза об Усатом Пердуне, со сверхъестественной мелочностью стиравшем малейшие следы своих невинных, в общем-то, физиологических эксцессов, — всего лишь гипотеза. Но как гипотеза она имеет куда больше прав на существование, чем многие теории в кавычках и без. Имя им — не мне вам это говорить — легион».
Он замолчал. Но когда председательствующий Лев Давыдович Мещеряков вскинул голову, чтобы предоставить слово оппоненту, А Эн негромко, но твердо добавил: «К тому же я верю в нее, в свою теорию».
Обсуждение поначалу текло по вполне спокойному руслу. Историка журили за упрямство, призывали к компромиссам, апеллировали к разуму. Но как-то незаметно дискутирующие начали распаляться, виновник же торжества заметно нервничал, привставал, чтобы взять слово, которого ему никто не давал, каждый раз плюхался обратно на деревянный стул, понурив голову и постукивая по тощей коленке кулаком.
Прорвало его на невинном, в общем, пассаже секретаря кафедры. Осудив культ личности и его последствия, отметив, что такое не должно повториться, Ольга Ильинична продолжила в том духе, что и для достижения, мол, благой цели не все средства хороши. «Что же получается, — обратилась она к А Эн, всматриваясь в его подслеповатые глаза, — национальную проблему вы сводите к какому-то анекдоту. В итоге диктатор, руки которого по локоть в крови…»
— В говне! — вскрикнул А Эн, вскочив со стула.
— Простите?
— Все правильно, — выдвинулся он в направлении Ольги Ильиничны, — руки по локоть в крови. А ноги по колено в говне. Почему же вы говорите только о крови? Эта метафора имеет не больше прав на существование, чем другая, моя. Сталин залил страну говном. Потому что народ, уважаемая Ольга Ильинична, обосрался от страха. Не надо меня перебивать! В этом нет ничего зазорного. Мой отец и дед воевали, рассказывали. Люди делали в штаны во время атаки и во время артобстрела, это случается, и никто не винит этих людей. Кроме подонков, конечно. Потому что не обосраться — еще раз прошу прощения за натурализм — в атмосфере тридцатых, да и позже, мог лишь слепоглухонемой. Либо человек… эээ… мягко говоря, не слишком проницательный. Так что простите за вмешательство, я всего лишь хотел уточнить: по локоть в крови и по колено в говне.
Он замолк, и молчали все, никто не кашлянул, не пискнул рассохшимся стулом. Не вставая, негромко, но внятно, заговорил Клейменов с кафедры компаративистики.
— Разрешите задать один вопрос.
— Конечно.
— Вы еврей?
К этому вопросу А Эн не был готов
— Нет… А при чем здесь это?.. Да, еврей (дед Александра Никифоровича по материнской линии действительно был евреем).
Тут спохватился Лев Давыдович.
— Товарищи, господа, прошу вас. Хотелось бы более содержательной беседы. Держитесь в рамках. Что вы хотели сказать, Мария Павловна?
— Когда Ельцин…
— О боже. Только не это. Мария Павловна, давайте не будем…
Слово взяла пожилая Лидия Семеновна. Ей удалось понизить градус дискуссии — благодаря лишь ровному тону и плавному течению низкого бархатистого голоса.
— …мы все здесь все понимаем. И все же. Не находите ли вы, Саша, что ваши слова…
— Упрежу ваш вопрос. Не оскорбят ли мои слова об Усатом… — хорошо, назову его У Пэ — тех, кто шел в атаку со словами «За Родину! За Сталина!»? Я отвечу вам вопросом на вопрос, как у нас, у евреев, принято. Умаляет ли подвиг героев 100 грамм перед атакой? Ведь не 100 грамм, или сколько их там было, войну выиграли, не правда ли? Нет, не унизить я хотел. Помещение проветрить…
— Кстати.
Лев Давыдович подошел к окну, дернул за палочку и фрамуга открылась. Воздух ворвался, зашуршал бумагами, шевельнул волосы, обдул лысины. Все вдохнули, вздохнули и улыбнулись.
Закрыло повестку выступление А.Г. Козинцева, блистательного питерского этолога, специалиста по смеховой культуре. Оказался он на собрании ненароком, просто чтобы занять время. Остановился он в Москве у пригласившего его Льва Давыдовича.
Александр Григорьевич говорил долго и интересно о природе смеха, анализировал фильм Чаплина «Великий диктатор». Великий режиссер, пояснял он, преследуя благие цели развенчания диктатора, добился эффекта противоположного: представляя Гитлера жалким и смешным, он лишь «очеловечил» его, приблизил его к нам. Вопреки расхожему мнению смех уже по своей природе не способен уничтожать. Смех позитивен всегда.
А Эн с этим согласиться никак не мог, но сил возражать у него, у мужчины уже немолодого, не было.
Все это вспомнилось мне в те минуты, когда я медлил за спиной учителя, не замечавшего меня. В этом я, впрочем, ошибся. А Эн обернулся, и ни одна лицевая его мышца не дернулась от неожиданности. Он смотрел мне в глаза не мигая, но и не пронзая, не изучая. Так всматриваются в текст на доске объявлений, думая о чем-то своем, далеком. Потом он отвел взгляд.
— Рад видеть вас.
А Эн в ответ промолчал, но улыбнулся доброжелательно. Крупные капли дождя тихонько чпокали по пыльным листьям кладбищенских кленов. На темном костюме учителя они не оставляли пятен.
— Вы помните меня? — Я представился.
— Кажется, да.
— Пойдемте, дождь начинается.
Впрочем, учитель и так уже следовал за мной.
То и дело перешагивая намокшие металлические оградки, мы оказались наконец на аллее, ведущей к центральному входу.
— Прошу простить меня за любопытство, — не выдержал я. — Как сложилась у вас… ну после…
Прекрасно понимая бестактность своих вопросов, унять зуд любопытства я, увы, не мог. Слухи о событиях после увольнения из института приняли уж совсем немыслимые очертания. Поговаривали даже о Небесном Сталине, сводящем счеты с дерзким смертным. Более приземленные рассказчики повествовали о молодых сталинистах, изготовившихся с завернутыми в газеты кусками арматуры. Милиция-де спугнула. Будто бы и политтехнологи-беспредельщики прониклись причудливой траекторией полета мысли учителя и сделали выгодное предложение поработать креативщиком в чьей-то черной пиар-кампании. А Эн с возмущением отказался.
— Боюсь, что вы принимаете…
— …желаемое за действительное? — подсказал я.
— И это тоже. Но я продолжу по-своему. Вы, дорогой мой, — он остановился и вновь посмотрел мне в глаза своим, особым образом, — вы принимаете мыслимое за сущее.
Он отвернулся и не спеша побрел по аллее в противоположную от выхода сторону. Сквозь теплый, но все более настойчивый дождь.
В кладбищенскую зелень вхож
И среди зелени невнятен,
Он — дождь почти.
Сентябрьский дождь
На нем не оставляет пятен.
Он оставляет облик свой,
Где влаги пелена крутая,
А сам — уходит. Он с листвой
Сливается, не пропадая.
ДРАМА В ДОМИКЕ РЕЧНОГО СУСЛИКА
Речной суслик — очаровательное существо с огромными еврейскими глазами и пронзительным голосом. Голос он подает редко и звучит голос странно, похож на… даже не знаю. На свисток игрушечного паровозика.
Олег Анисимов (далее Анисим) — деклассированный физик, существо опустившееся, неопрятное и ленивое. Он много пьет и еще больше спит. В основном спит. На кухне он пьет Chivas Regal с деклассированным филологом Гошей Полянским (Гоша). Гоша купил напиток в дьюти-фри по дороге из Эдинбурга (Эдинборо), куда его занесло по журналистским надобностям — сейчас он внештатный сотрудник «Эксперта». Он зашел без приглашения, но по поводу: сегодня день рождения жены Анисима — Вари, которой дома нет — отмечают на работе. Званые гости придут в субботу, все те же лица: сосед Анисима Вилен, Валера — друг Вариного детства, Вера — подружка еще со школы с маленьким и лысым любовником Костиком, Верин начальник — Мирослав Георгиевич. Хотя какая разница.
Сам Анисим на работу давно не ходит. Он кандидат наук, раз в месяц посещает семинар в лаборатории, где проработал десять лет на ускорителе электронов. Ускоритель разобрали, а Анисим с трудом следит за ходом мысли докладчиков, иногда просто дремлет, там все дремлют. Но Анисиму нравится. И он нравится: у него рыжая шевелюра и рыжая борода с проседью, он похож на физиков-ускорительщиков из советских фильмов. Годы ушли, но не бесследно. На самом деле ускорительщик-экспериментатор — работяга, успех эксперимента зависит в основном от умения откачать вакуум до нужной глубины, и приобретенные в знаменитом ФИАНе навыки очень пригодились Анисиму в реальной жизни: он неплохо зарабатывает установкой дорогой сантехники, в искусстве герметизации и затягивании прокладок ему нет равных.
Анисим и Гоша еще не успели напиться, но старт взяли резво. Друзья, верней старые знакомые, давно не виделись, им хорошо вместе. Они неуклюже злословят по поводу местных реалий нарождающегося XXI века.
— Загрузилсь мы в Боинг. Сижу один в ряду, девки — в следующем. Сейлзы-то ихние вечером бизнес-классом улетели, ну мы, быдло, в экономе.
— Сейлзы это нам хто? — притворно не понимает Анисим.
— Продавцы, Анисим, продавцы. Почти. Которые тебе гнилую морковь впаривают — те продавцы, а которые компутеры впаривают — это сейлзы. О чем я? Ну да, летим мы. Я кресло откинул, сплю под воркотню девок. (Как сивый врет Гоша, глаза-то закрыл, а ушки на макушке.) Сквозь сон вдруг слышу голос рыжей: «…и я ушла в пиар. Вот все вроде хорошо, Наташ, работа интересная, а пришла домой и реву. Мать не понимает, чего ревешь-то? А я реву и реву».
— Пиар это чево? — запаздывает с вопросом Анисим. Подливает обоим.