А можно твои очки померить? Модные очки у тебя, где купил? Ты очень модный дед, не вопрос.
А вроде и полегчало, отлегло от жопы, как маменька говорит, дура. Топиться, топиться, надо же. Смешно. Из-за кого главное? Да пошел он. Черт, опять зареву сейчас. Дед, не смотри, я не люблю. Пожалуйста.
Ну и ну. Ревет. Правда плачет. Носовой платок дать? — Ты чего, дед. Ну, покажи сначала. Нет, прости, сам им вытирайся, убери, меня стошнит сейчас. Да я уже не плачу. Это случайность, ошибка, баг. Я никогда не плачу. Я ваще с парашютом раз прыгала, если хочешь знать. Ты вот, небось, не прыгал с парашютом.
Почему же? Довелось. Я…
А, ясна, всю войну прошел. Ладна, давай платок. Ты видел меня в минуту слабости, это, дед, большая удача. Куда мы идем-то, кстати? В кабак? Неохота что-то в кабак, ну его. Пойдем знаешь куда? В МДМ пойдем, там нон-стоп. А? У тебя ж бессонница стариковская, угадала? А правда? Пошли, а? Может, там что покажут прикольное, да вообще какая разница. Там мешки такие, типа с песком, ну какая-то херь там внутри, я не знаю. Пошли, а?
Какие мешки?
А это такой зал во Дворце молодежи. Амфитеатр там уступами спускается к покрытой бежевым ковролином площадочке перед экраном. На уступах — кресла-мешки, их взбивают, как подушки. На них пристраиваются молодые люди. Возлежат, уплетают попкорн из огромных картонных стаканов. Пьют пиво или джин-тоник. Тихо беседуют о своем, пока на экране сменяют друг друга пронзительной красоты пейзажи — волей случая наших героев занесло на «Куклы» Такеши Кетано.
Впрочем, это уже неважно, потому что они спят.
Девушка посапывает, пристроив бестолковую свою головку на коленях разомлевшего старика.
Сады острова Кюсю, раскаты стереофонического грома, сполохи проектора выхватывают из темноты переплетающиеся фигуры поздних зрителей. Старик вздрагивает во сне. Что ему снится?
Бог весть.
ПОСЛЕ БИТВЫ
С этого, что ли, все началось?
Похоже, что так. Хотя к тому времени я успел влезть не в одну историю. Я уже не раз звонил Федотову, полковнику, Машиному шурину или деверю, короче, своему дядьке, просил помочь. Он с этим не торопился. Да и то сказать: как можно помочь человеку, который сам себе помочь не хочет?
«как он прав, — терзался я, — как он прав, этот проклятый сноб, быдло я. какое же я быдло! нет. я хуже, чем быдло: быдло хоть плюнуть умеет, в рожу». Так я думал. Аккуратненькие два мидовских дома возвышались надо мной.
Один — Цырлина, другой — Вадимов. От выпитого ли, от обиды на себя и на всех, я решился тогда на самый бессмысленный, дикий из моих поступков.
Я пытался успокоиться. От нечего делать я попробовал вычислить окна Вадима.
Машины у подъезда не было, а свет у него горел. Я поднялся. Сын Вадима открыл мне на пароль «Дядь-Валь». «Папы нет. Они уехали», — сказал он. «Я подожду их». Он скрылся в своей комнате, но запищал телефон и он вернулся. «Их нет, — подтвердил он, — это вы, дядя Наум?» Я прислушался. «Они не сказали ничего, дядя Наум… А вы меня спросите, я вам скажу… Нет, вы что, дядя Наум, наоборот: так — овца, а так — корабль… А это вы правильно помните: женский, женский… Ага, лучше папы. Передам». Он бросил трубку. Я заметил, что он еще подрос и почти не картавит. Я также заметил, что ему как-то не сидится. «Ты, может, хочешь в туалет, Антон?» «Нет, дядь-Валь, мне надо туда, в комнату».
Я пошел за ним. Там творилось что-то страшное. Пешие и конные дивизии были расставлены по всему полу, но солдатики взобрались и на кресло, и на шкаф, и на заваленный рукописями стол Вадима. «А уроки?» «Нам пока не задают еще», — ответил он, передвигая пятерней целый отряд, отрезая путь танкам. Я опустился на корточки.
«Кто воюет-то?» — не понял я странных опознавательных знаков. «Зайцы с евреями». Действительно, у одних к каскам прилеплены были пластилиновые уши, их противников отличали пластилиновые же носы. «Наши уже штаб взяли». Это и так было видно. На столе, рядом с машинкой, лежали вповалку связанные ниткой носатые, их охранял рослый индеец с ушами. К ключику, торчащему из ящика, была приделана пластилином бечевка, на которой раскачивался привязанный за голову носатый всадник с красным знаменем, судя по всему — главный. Я понял, что не нужен здесь, и занялся своим делом.
В коридоре я сдвинул чуть трубку с рычага, чтобы было занято. Пианино стояло в большой комнате, на почетном месте. Я не сразу понял, как оно открывается, начал с глупости: стал переставлять безделушки, которые были на него поставлены. Мне казалось, оно должно открываться сверху или сзади. Но сверху никакой щели не было видно, а если бы оно действительно открывалось сзади, пришлось бы его отодвигать от стены. Об этом, разумеется, и речи не могло быть, хотя Антон и был занят плотно: из-за стенки доносились воинственные возгласы и что-то вроде фырканья, означающее, очевидно, канонаду. Я сообразил, что если б дело обстояло так, то Маша, женщина разумная, предупредила бы меня о предстоящих сложностях. Оказывается, крышка была спереди, снизу, надо было только надавить чуть, чтобы сдвинулся фиксатор. Там было довольно много пространства, стояла почему-то трехлитровая банка с водой, а сбоку, в пылище, — искомая коробка. Я переложил содержимое в пиджак, а коробку положил на место, чтоб все снова заросло пылью.
Я вернулся к Антону — пора было сваливать. «А вы Хрюшу видели?» — спросил он, водя по воздуху пластмассовым самолетом. «Это свинья, что ли?» «Да нет, — засмеялся Антон над моей глупостью, — свинья же большая, как она здесь может жить. Это — Хрюша. В моей комнате». «Ну покажи», — смирился я. «Да вы зайдите и увидите сразу». Самолет завыл, вошел в пике и начал метать воображаемые бомбы. В его комнате в углу действительно стояла здоровенная клетка, на которую нельзя было не обратить внимания хотя бы из-за вони. Обвалянный весь в пшене и дерьме, там сидел жирный хомяк или что-то в этом роде. Я сделал Хрюше «козу», но ему было наплевать. В этот момент я услышал, как дверь комнаты захлопывается и ключ поворачивается в скважине. У них все комнаты запираются.
«3-э! — крикнул я. — Антон! Я так не играю».
Но он ушел в отцову комнату, к своим войскам.
Мне было над чем поразмыслить. Сама по себе встреча с Вадимом меня не слишком беспокоила. Но неожиданность моего визита может навести его на мысль, и он на всякий случай проверит. Хотя он вряд ли знает, что я знаю. И тут уж разговор будет другой, и непонятно еще, чем все обернется.
«Антон! Антон, черт тебя побрал!» — заорал я, одновременно барабаня пяткой в дверь.
Он подошел. «Дядь-Валь, — сказал он, — я кончу сейчас и подойду к вам». «Антон! — закричал я. — Какого хуя ты меня здесь запер?!» «А папа сказал». «Что? Что ты несешь, Антон?» «А он, когда уходил, сказал: если вдруг, мало ли чего, дядь-Валь придет, ты его впусти и задержи как-нибудь» мне поговорить с ним надо. Так он сказал». При этом он опять явно сделал несколько шагов в направлении к арене боевых действий. «Антон! — заорал я опять в отчаянии. — Но он же не говорил запирать меня здесь!» «Не, дядь-Валь. — Он опять подошел. — Он сказал, поговори с ним, марки покажи. Я щас кончу и покажу».
«Идиот! — кричал я. — Открой, идиот, или я здесь все вверх дном переверну!» Он уже не слушал. В паузах между своими криками я только слышал пфыканье, бвыканье и рычанье танковых моторов.
Делать было нечего. Я сел, закурил и посмотрел с сочувствием на ни в чем не повинного Хрюшу. Он был беспокоен, возился в углу клетки.
Я извлек его оттуда, подошел с ним к двери и ткнул слегка окурком в нежное брюхо.
Раздался дикий звук! Дикий! Я даже затрудняюсь сказать, что это было. Крик? Писк? Вопль? Я даже выронил его на пол. Запахло паленой кожей. Впрочем, мне, может, и показалось.
Антон подбежал тут же. «Хрюша! Хрюша!» — закричал он и захлебнулся рыданиями. «Открывай давай, или я не знаю, что я с ним сделаю». Он побежал за ключом. Хрюша, бедный, забился в угол под кресло. Я сам чуть не плакал. Но что я мог поделать?
Он долго не мог открыть, потом бросился на меня, но я прошел в прихожую, надел куртку и вышел.
Удалившись от места достаточно, я зашел в подъезд и достал сверточек. Развернул. Нда-аа — только и оставалось мне на это сказать. Сказывать-то было некому.
Ночевал я на вокзале.
Там было холодно и грязно. И спать было практически негде. Я пристроился кое-как на широком подоконнике, подстелив ворох валявшихся рядом газет. Сильно дуло.
Новобранцы, щетиноголовые, нелепые, нерусские, гужевались в дальней от меня половине зала. Они имели вымотанный вид, побаивались пока своих сержантов и вообще будущего — они как раз производили мало шума. Кто спал, кто кивер чистил весь избитый.
Граждане дрыхли по большей части вповалку, поставив рядом с собой ботинки. В таком виде даже люди явно цивилизованные производят впечатление нищих. Пьяный храп перемежался детским плачем. Не обошлось здесь и без цыган. Заснуть было невозможно.
Но я заснул. Так я устал.
Спал я, к счастью, недолго (к счастью — потому, что меня б продуло так что я не разогнул поясницу). Меня легонько похлопывали по плечу. Это был мент. «Здесь нельзя спать», — объяснил он. «Где же еще спать? Все занято». Один раскинулся даже прям посреди прохода, на каменном полу. «Не знаю», — просто ответил мент и, чуть подвинув лежащего сапогом с середины, пошел дальше.
Я сел, продрал глаза. Рядом стоял и смотрел на меня парень.
«Черт. Ты, что ль, Денис? Вот не ждал тебя здесь увидеть».
«А уж я как не ждал!» — резонно ответил он.
Опять из дома сбежал — понял я.
«У тебя закурить-то есть?» — пытался я воспользоваться случаем. «Не курю я, дядь-Валь. Вы путаете». Спящий в проходе застонал, повернулся на бок, потом сделал еще оборот, откатившись ровно на середину. Денис сел ко мне на подоконник.
«Когда ваш поезд?» «Мой поезд давно ушел», — сказал я. Он на меня посмотрел, ничего не сказав. Говорить нам обоим было нечего.
«Когда наследственной болезнью