Бочонок масла
Пели первые петухи, когда Ромуальдо поднялся со своей холостяцкой постели: предстояла долгая дорога в город — километров тридцать с гаком, четыре часа трястись на спине мула. Сократить время пути от Кова-Фигейры до Сан-Фелипе не удавалось еще ни разу: сеньор Ромуальдо даже не понимал, как это некоторым верховым удается покрыть это расстояние за три часа.
Покуда он седлал мула, его служанка Луиза при свете фонаря доила козу: сеньор Ромуальдо страдал желудком, и по утрам ему непременно требовалось парное молоко и поджаренный кускус. Луиза знала диету своего хозяина и готовила ему еду, радуясь, что попала в услужение к старому учителю и избавилась от монахини, которая ее тиранила. Учитель, правда, все равно продолжал кряхтеть и жаловаться.
Поводья истрепались вконец, из седельной подушки клочьями лезла шерсть, стремена были в нескольких местах подшиты и залатаны, но подпруги были еще ничего да и подхвостник тоже. Что поделаешь — вещи старятся, как и люди.
Выпив стакан парного молока, проглотив сдобренный маслом кускус, сеньор Ромуальдо отправился в путь. Мул его с возрастом стал послушным: хоть и был стар годами, шел ходко, шел себе да шел, и сеньор Ромуальдо надеялся, что, бог даст, будет возить его до самой смерти.
Приветствуя зарю, пронзительно загорланили петухи. Дорога ясно вырисовывалась при свете ярких звезд. Ох, нет, опять не будет сегодня дождя: вон как сияет Млечный Путь. Старик заметил, что на деревьях еще нет листвы, а ведь на дворе конец июня, пора бы появиться свежим листочкам. Нет дождя, хоть ты тресни!
Впрочем, сеньора Ромуальдо засуха тревожила мало — его жизнь от дождей не зависела. Всю свою жизнь он учительствовал, а когда пришло время — вышел на пенсию. Пенсия, конечно, маловата: еле-еле на жизнь хватает, а тут еще эта диета: доктор запретил ему фасоль, и свинину, и вообще всякую еду, приготовленную на свином жире… Хорошо хоть подвернулась эта Луиза, и хорошо, что она соглашается есть кускус: ему не надо тратить деньги, чтобы прокормить служанку. А диета обходится недешево: доктор Баррето прописал растительное масло, рис, галеты, молоко, а время от времени — и жареного цыпленка… Прописать-то он прописал, да вот беда — выполнять в точности его предписания сеньор Ромуальдо не может: денег не хватает. А кроме того, не все можно купить на рынке. Где, к примеру, взять телятину?!
Горше всего пережил он смерть сына — почувствовал вдруг себя круглым сиротой, а такого не было с ним даже в те незапамятные времена, когда потерял Ромуальдо отца и мать… В эту минуту учитель как раз миновал ворота кладбища, где покоились останки его бедного сына. Как Мануэл любил отца, как не по годам был умен, как доверчиво и доброжелательно относился к людям! Матери своей он не знал: через несколько месяцев после его рождения она уплыла в Дакар, и с тех пор не было о ней ни слуху ни духу…
А Ромуальдо так привязался к мальчику, что минуты без него не мог прожить — послал господь утешение на старость. Были у него и другие дети, но все выросли, оперились и разлетелись по свету кто куда, а письма он получал только от одного. Мануэл скрашивал ему одинокую жизнь, да недолго… В шесть лет он умер от менингита. До сих пор слышится учителю, как жалобно стонал мальчик в беспамятстве, как, обнимая отца за шею, отчаянно кричал: «Вот она! Вот она идет!» А когда Мануэл навсегда закрыл глаза и выражение страдания схлынуло с его умиротворенного лица, в сердце старика вкралась жесточайшая, никогда прежде не испытанная тоска.
А сейчас он едет в город, потому что кум Жоан сообщил ему о продаже бочонка масла — прекрасного оливкового масла, так необходимого ему для диеты. Бочонок пока находится на таможне и будет продаваться с аукциона в четверг за сто восемьдесят эскудо. Дешевле не бывает. Если бакалейщики не перекупят, масла хватит на много месяцев — стоит попытать счастья.
Мул, постукивая копытами, шел бодрым шагом, привычно обходя выбоины и рытвины, и сеньор Ромуальдо так глубоко погрузился в размышления, что даже не замечал тряски.
Почти сорок лет учительствовал он в Сан-Фелипе и Кова-Фигейре; пенсию ему определили в шестьсот эскудо: будь у него жена и дети, концы с концами не свести нипочем… Он даже получил за безупречное выполнение своих обязанностей на ниве народного просвещения награду; сам губернатор поздравил и обнял его в зале муниципалитета. На торжество он взял с собой сына, и как тот гордился отцом, которому важный господин из Лиссабона приколол на грудь какую-то красивую штучку! Еще господин сказал: «Это за то, что хорошо учил детей…» Бедный, милый, маленький Мануэл!
Через несколько дней — день святого Иоанна, но над зубчатой грядой гор нет и намека на облачко, и горы так ясно вырисовываются в свете наступившего дня. Совсем скоро из-за вершины выплывет солнце, красное и жгучее, как раскаленное железо. «Хорошо, что захватил с собой зонт, — подумал старик, — небо чистое, и день будет просто жуткий». Сеньор Ромуальдо был во всеоружии: надел светлый полотняный костюм, панаму, которую ему привез из Америки крестник.
Казалось, что дорогу, плавно спускающуюся к морю, кто-то нарочно перекопал заступом или мотыгой. Земля пересохла — дождей не было уже очень давно, и лишь кое-где виднелись зеленые пятнышки травы. Обмелевшие ручьи были похожи на распяленные в беззвучном крике пасти. Ах, если бы хлынул дождь! Как мгновенно и разительно переменилось бы все кругом! Пшеница покрыла бы собой растрескавшуюся землю, по склонам оврагов зацвели бы цветы, отовсюду вылезла бы свежая трава, скотина наелась бы досыта сеном… А теперь даже не хотелось смотреть вокруг… Тоска!
У лавки старинного приятеля Руфино старик на минутку задержался.
— Что-то больно рано ты нынче открыл торговлю!
— Сеньор Ромуальдо! Какими судьбами, в такой час?
— Еду в город, у меня там дельце.
— А здоровьице ваше как, сеньор Ромуальдо?
— Скриплю покуда.
— Вы не свидетелем ли в суд?
— Да нет, бог спас.
— Путь неблизкий, а вы уже немолоды да и здоровье ваше…
— Что делать, что делать… Как жена и детки?
— Все ничего, слава богу. Нининья родила вчера еще одного.
— Ну, поздравляю. Сколько ж их теперь у тебя?
— Девять душ. Пять девчонок, четверо мужичков, считая того, что появился на свет вчера. Может, зайдете, сеньор Ромуальдо, передохнете немного? Выпьете чашечку кофе?
— Нет, благодарствую. Хочу приехать в город пораньше, пока еще не так жарко. Днем будет просто пекло.
— Ну что ж, сеньор Ромуальдо, тогда уж на обратном пути загляните к нам. Вы ведь ненадолго в город?
— Нет. Завтра же и обратно.
— Значит, дело у вас там не очень важное?..
— Дело у меня пустячное. На площадь надо заглянуть.
— На площадь?
— Да. Таможня будет продавать кое-какие товары.
— Ну?
— Ладно, Руфино, мне недосуг. Кланяйся жене, и до свиданья.
— Счастливого пути, сеньор Ромуальдо, удачи вам!
Мул снова прибавил шагу и уже не останавливался до самой Кова-Фигейры, а его хозяин открыл свой зонтик: с неба уже посыпались первые огненные стрелы. Через несколько минут сияющий поток света ринется с вершин горной гряды, затопит все вокруг.
Сеньор Ромуальдо спрятался под куполом своего огромного зонта. Еще полчаса ходу — и покажется город.
И правда, минут через двадцать пять стала видна высокая колокольня кафедрального собора. Море блеснуло, словно разлитое по полу масло. На Браве тоже не было ни облачка, хотя в эту пору белая шапка всегда одевает ее вершину. Плохой знак. День святого Иоанна на пороге, а дождя не предвидится.
Он продолжал спускаться. На площади Фелипе Сантос Сильвы мальчишки гоняли мяч, у некоторых за спиной болтались школьные ранцы. «Вместо того чтобы учиться, носятся как сумасшедшие за мячом. Ох, уж этот мне футбол — один вред от него юношеству».
Сеньор Ромуальдо еле-еле сумел пересечь площадь: испуганный мул то и дело замирал на месте. Привычки нет. А у родителей этих сорванцов, что не умеют себя вести, стыда нет: не воспитали своих детишек…
При виде сеньора Ромуальдо мальчишки закричали:
— Мучной червяк! Мучной червяк!
Конечно, это к нему относилось, к нему: белый костюм, белые башмаки, белая панама, седые усы. Конечно, это его они дразнили… И кожа, как на грех, такая светлая…
— У-у-у, мучной червяк!
Когда копыта мула застучали по городской мостовой, на башне пробило восемь. Он выехал из дому в четыре утра… Все правильно — ровно четыре часа пути.
Кум Жоан и его жена Маргида встретили учителя с неподдельной радостью. Мула расседлали и завели под навес, а Ромуальдо усадили в раскладное кресло. Ноги у него онемели и побаливали.
— У вас, сеньор Ромуальдо, стремена слишком коротки. Надо отпустить.
— Я всегда так езжу.
— Нет-нет, вы попробуйте удлинить, увидите, как будет удобно. Чем длинней дорога, тем длинней должны быть стремена, так меня отец учил.
Эти люди всегда нравились сеньору Ромуальдо: Маргида ко всем относилась по-матерински, может быть, потому что своих детей бог не дал. Она горевала об этом, и в ее доме с утра до ночи толклись мальчишки и девчонки. Многие супружеские пары нашли когда-то друг друга в этом доме, и их дети относились к Жоану и Маргиде как к бабушке и дедушке — только так их и называли.
Сеньор Ромуальдо стал рассказывать о своих недугах, о диете, о том, как повезло со служанкой Луизой, о своем одиночестве, о сыне Мануэле, которого прибрал господь десять лет назад, о том, что дождя вроде бы так и не предвидится, о том, как дурно нынче воспитывают детей и, наконец, о бочонке масла, за которым он и приехал.
— Сколько там литров?
— Четыре галлона, значит, литров шестнадцать — восемнадцать.
— А первоначальная цена?
— Сто восемьдесят эскудо. Это очень дешево. Оливковое масло обычно идет по восемнадцать эскудо за литр. Можно будет и двести отдать. Куплю бочонок, мне хватит масла на целый год, а может и больше. Ведь мы с Луизой вдвоем.
Кум Жоан неизменно оставлял у себя сеньора Ромуальдо, хотя старик протестовал, говорил, что это ни к чему, он может переночевать где угодно. Но чем больше он кипятился, тем настойчивее становилась Маргида, и утомленный долгой дорогой Ромуальдо в конце концов сдавался. Все это повторялось десятки раз.
В отведенной ему комнате стояла железная, выкрашенная в кремовый цвет койка, — высокая, широкая, с упругим и мягким американским матрацем, с бесчисленными шариками и перекладинами, которые блестели как новые. Кровать стояла посреди просторной комнаты, изголовьем к северной стене, под огромным металлическим распятьем. Оно принадлежало отцу Маргиды, падре Кассиано, человеку образованному и сведущему, который тоже преподавал в Центральной школе и был знаменит на всю округу.
Еще на стенах висели гравюры, олеографии, календари, которые всегда раздражали сеньора Ромуальдо: на одном изображена почти что голая девица — все напоказ, — и висел этот календарь прямо под портретом Маргиды. Кум Жоан мог бы проявить к жене побольше уважения. Слаб человек!
На комоде тоже стояли фотографии в рамках, и среди других — портрет маленького Мануэла, крестника Жоана и Маргиды. Это был последний снимок, сделанный незадолго до его смерти. Такой красивый, такой смышленый мальчик… Почему не дал господь ему века, не захотел, чтобы он стал утешением старости сеньора Ромуальдо?!
На следующий день, с утра пораньше, Ромуальдо с Жоаном отправились на таможню: торги были назначены на восемь. Оба то и дело прислушивались — не бьют ли часы на башне. Они присели на скамейку, заговорили о погоде, о том, что дождей все нет да нет, о видах на урожай. Если дождей не будет, весь край выгорит. Правительство будет вынуждено предпринять какие-то шаги, чтобы помочь голодающим. А признаков дождя так и не было: на деревьях не появились листья, даже печек не было, в мае не дул ветер, который обычно предвещает обильные проливные дожди…
Тут как раз, словно занавес в театре, открылись двери таможни. Кумовья понимающе переглянулись, потом встали и первыми оказались у входа.
Народу прибывало, и кум Жоан осторожно, чтобы Ромуальдо не услышал, завел беседу с соседями: вот, мол, отставной учитель, пенсия маленькая, доктор назначил диету, не велит употреблять в пищу свиной жир, только оливковое масло, вот он и решил купить бочонок, как было бы благородно с вашей стороны не становиться ему поперек дороги.
А люди смотрели на худого старика с белыми, как морская пена, усами, в белом полотняном пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в панаме, — глаза его пролили, должно быть, немало слез. Вид был человека достойного и почтенного. Вряд ли кто осмелится перебить цену.
Появился аукционист с кипой отпечатанных на машинке листков, влез на ящик, и торги начались.
Список товаров был огромен, но вот пришел черед бочонка с маслом.
— Сто восемьдесят, кто больше?
— Сто восемьдесят один! — поднял руку сеньор Ромуальдо.
— Сто восемьдесят один, кто больше? Сто восемьдесят один — раз! Сто восемьдесят один — два!..
Никто не поднимал цену. «Три!» — выкрикнул аукционист, и бочонок оливкового масла достался сеньору Ромуальдо, который улыбался со скромным удовлетворением. Кум Жоан горячо поздравил его.
Теперь надо доставить бочонок в Кова-Фигейру, и опять же на помощь пришел Жоан: дал старому другу осла взаймы. Все складывалось превосходно. После обеда сеньор Ромуальдо тронется в путь на своем муле, а сзади потрусит осел с бочонком на спине. Теперь ему хватит масла на целый год.
И, пообедав, он попрощался с Маргидой, поблагодарил ее за гостеприимство, сел в седло и двинулся по направлению к таможне. Кум Жоан нашел одного парня, который согласился помочь.
Был второй час, и таможня была еще закрыта, но стоило лишь постучать, как дверь распахнулась.
Парень с помощью чиновника принялся готовить вьючное седло: везти бочонок так далеко — дело нелегкое. Изо всех сил натянули подпруги, потом осторожно положили бочонок поперек вьючного седла, сверху крест-накрест перехватили веревками, затянули узлы намертво, так что веревки впились в шкуру осла. Решили, что теперь груз закреплен надежно, и оставили осла в покое.
Сеньор Ромуальдо расцеловался с кумом, расставаясь с ним бог знает на сколько времени: старик нечасто приезжал в город, такие путешествия в его возрасте — не шутка. Пусть уж лучше Жоан навестит его в Кова-Фигейре: он помоложе и покрепче, пусть приедет и обязательно захватит с собой Маргиду, тамошний воздух пойдет ей на пользу, излечит от мигреней.
От площади улица круто шла под уклон. Какой открывается вид на море: по вечерам там собираются горожане поговорить о всякой всячине, подышать свежим воздухом. Когда он, Ромуальдо, жил в городе — много лет тому назад, — то каждый вечер приходил туда, присаживался на пьедестал памятника и вел с уважаемыми в городе людьми долгие разговоры. В те времена он был молод, отменно здоров, и денег хватало. Жалованье было невелико, но все стоило дешевле. В Центральной школе ему платили двадцать пять милрейсов в месяц, и он мог покупать себе на десерт виноград из метрополии. А теперь еле-еле сводит концы с концами и тащится в солнцепек по рытвинам и ухабам за этим несчастным бочонком…
На площади, еще не успели свернуть за угол казначейства, бочонок упал. Упал и покатился. Кум Жоан, который шел позади, завопил не своим голосом и бросился к месту происшествия. Старик словно окаменел в седле. Закричал и таможенник. Бочонок все катился, грохоча по мостовой, а потом ударился о парапет. Обручи соскочили, ободья разошлись, и масло ударило струей. Костлявая собака с отвисшими сосками стала лизать блестящую мостовую.
— Кум Ромуальдо, что ж это такое?! — горестно воскликнул Жоан.
Ромуальдо даже не пошевелился. Он неотрывно смотрел на собаку, лизавшую масло: на мостовой натекла целая лужа.
— Какое несчастье, какое несчастье! Приехать из такой дали, уплатить сто восемьдесят одно эскудо — и вернуться домой с пустыми руками…
— Брось, Жоан. Если я пережил Мануэла, не умер с горя, то потерять хоть тонну масла мне нипочем.
Он раскрыл свой огромный зонтик: щелкнула пружина. Сухонькое тело сеньора Ромуальдо спряталось от зноя и от сочувственных взглядов горожан.
Дракон и я
Я подрос и решил, что пора мне уже обзавестись собакой, а тут мы с братом узнали, что сука сеньоры Фелисмины ощенилась, и отправились в Ашада-Гранде выбрать самых красивых щенков.
Хозяйка провела нас в сад, где лежала недавно разродившаяся собака, но оставалось при ней только два щенка — остальные подохли сразу же, сказала нам сеньора Фелисмина, роды были тяжелые. Щенки едва шевелились, с трудом сосали молоко, а мать — исхудавшая, все ребра наружу — тоже еле-еле двигалась, нежно поглядывая на своих щенков запавшими глазами. Жизнь у нее была тяжкая — совсем как у людей.
Сеньора Фелисмина велела нам прийти недельки через две, когда щенки немного окрепнут, и все эти две недели мы почти не выходили из ее сада: выпаивали щенков молоком, — они пили жадно, и животы у них раздувались и делались тугими как кожа на барабане.
Мы с братом решили, что назовем щенков Дракон и Пиролито. Мой пес будет самым храбрым во всей деревне, а его — вообще царь зверей.
Дома у нас не больно-то обрадовались щенкам. Когда я принес своего из Ашада-Гранде, родители сказали, что он пузатый и неказистый, а бабушка огорчила меня вконец: заявила, что я ничего в собаках не понимаю и, значит, пошел не в отца. Только потом я понял, что просто-напросто им не хотелось, чтобы в доме появился новый жилец, который к тому же скулил всю ночь напролет.
И правда, поначалу щенок никому не давал уснуть до рассвета, повизгивая и поскуливая беспрестанно. Отец разозлился и даже пригрозил, что утопит его. Мне было и страшно, и совестно, я не знал, как быть, пока меня не надоумили: надо на ночь напоить его молоком до отвала, а потом положить на мягкую подстилку. Замечательно подействовало! Больше он не пищал. А бедняга Пиролито вскоре сдох — что-то у него случилось с желудком. Мы устроили ему пышные похороны и на могильной плите написали:
Здесь покоится прах Пиролито.
Скончался 6-го апреля от кровавого поноса.
А моему Дракону досталась нелегкая судьба, хотя он сам был виноват во всех своих несчастьях.
Однажды за столом мой отец сказал, что надо бы пса охолостить, он тогда нагуляет жиру и похорошеет. Бабушка так и подскочила на стуле и сказала, что знает подходящего человека, который возьмется за это дело, а я просто онемел от ужаса, от возмущения и от жалости, от бесконечной жалости к Дракону. Мне ведь так хотелось, чтобы он вырос первым забиякой в деревне, чтобы он одним ударом лапы укладывал наземь остальных собак. Я ничего не сказал им — не мог. Но разозлился так, что почувствовал: ярость просто кипит во мне, вот-вот выплеснется… И в школе я на переменке не носился вместе с остальными, а стоял в стороне и все думал, как бы мне спасти моего Дракона.
Придумать я так ничего и не смог. В одно прекрасное утро пораньше — я еще спал — пришел к нам этот самый Пиноти. Я проснулся от предчувствия беды и тут же узнал по голосу ветеринара.
В руках у него была свернутая кольцом веревка, а за поясом — нож. Я оглядел его с ног до головы: на нем были сандалии, ветхие брюки из заграничного сукна, рубашка вся в заплатках, на голове — черная дырявая шляпенка. Зато нож был что надо — американский, с черной рукояткой, клинок узкий и изогнутый.
А Дракон, ни о чем не подозревая, безмятежно гонялся за курами.
Все мое семейство вышло поглядеть на операцию: я был один против всех. Впору было отчаяться.
Страшная минута приближалась. Раздумывать было уже некогда, я решил выпустить пса за ворота, но чуть только я двинулся с места, меня крепко обхватили чьи-то здоровенные волосатые лапы. Я лягался, кусался, выкрикивал бранные слова, но все было тщетно.
Пасть Дракону стянули веревкой и уже готовились связать его, но он прыгал как сумасшедший и уворачивался. Ничего с ним не могли поделать, никак не удавалось набросить на него аркан. Позвали всю прислугу, и вокруг несчастной собаки собралась целая толпа. Четырежды мне казалось, что он погиб, и четырежды он выскальзывал. Пиноти-ветеринар шарахнулся, воздев к небесам укушенный палец. А Дракон вспрыгнул на стену, и я чуть не заплакал от радости. Спасен!
Мы росли вместе, но он стал взрослым гораздо раньше, чем я.
Первая его настоящая драка произошла на городской площади, а соперником был пес по кличке Вулкан. Дрались они больше часа. Вулкан был крупный, сильный пес, чуть-чуть пониже ростом. В них кидали комьями земли, поливали водой, но разнять их удалось только с большим трудом. Оба прославились с того дня среди окрестных собак и затаили друг на друга страшную злобу. У них было еще несколько стычек, но определить победителя так и не удалось. В Верхнем городе верховодил мой Дракон, в Нижнем — Вулкан.
Однажды, как раз перед школьными экзаменами — я должен был перейти в третий класс, мне повстречался Франк, который тоже держал на поводке свою собаку, этого самого Вулкана. Жалко, поблизости не оказалось свидетелей, а то вопрос решился бы раз и навсегда: я видел, что Вулкан стал жаться к хозяину, а тот сделал вид, что еле-еле удерживает его на поводке, хотя ясно было: Вулкан испугался.
Потом Франк сказал, что торопится, ему, дескать, надо оплатить счета за воду. А Вулкан дрожал от страха.
Франк держал экзамен вместе со мной. Я получил «хорошо», а он «удовлетворительно». Родители его еще долго потом распускали слухи, что к мальчику придирались. И что я во всем уступаю Франку: и по уму, и по успехам в учебе, да и семья у него получше. Так кому же надлежит получить высшее образование? Франк собирался поступать в лучший лицей в Лиссабоне, а для этого, знаете, какие нужны связи? Ну вот, у родителей Франка эти связи были, так что все мы вскорости с завистью узнали, что наш одноклассник поступил в этот лицей.
Как-то не верилось, что мы окончили школу, что больше не будет ни уроков, ни возни на переменках, что я не буду читать вслух, как «Марилия и Гонсалвес прогуливались вдоль берега реки, Марилия оступилась и упала в воду. Гонсалвес прыгнул следом и спас девушку» или как «Луис де Камоэнс боролся с волнами, спасая свою поэму».
До чего ж там было хорошо! Герои сражались на войне, мудрые ученые придумывали вакцины, и все это я знал назубок. Учительница говорила мягко, ласково, никогда не била нас. После звонка она выводила нас из класса, а сама подолгу разговаривала о чем-то с нашим школьным доктором, который неизменно поджидал ее в дверях своего кабинета. Кто-то говорил, что доктор влюблен в нее. В это легко было поверить, потому что перемена затягивалась минут на пятнадцать.
Мы все любили нашу дону Альду, она умела придумывать забавные игры, всегда была веселая и хорошо к нам относилась. Только один раз она меня наказала — стукнула согнутым пальцем по затылку. Дело было на уроке рисования: мы рисовали, а она ходила между партами и смотрела, что у кого получается. Вот она подошла ко мне и остановилась. Я робко взглянул на нее снизу вверх, но она ласково улыбнулась: «Что это ты нарисовал, погляди-ка! Ведь это ж скорее ванна!» Я-то рисовал чашку, а вышла какая-то лохань. Тогда дона Альда села рядом со мной, обняла меня за плечи и стала водить по бумаге моей рукой с карандашом. Она терпеливо объясняла, а я словно оглох и почти не слышал ее, хотя мягкий голос звучал у самого уха. Не знаю, сколько это продолжалось. А очнулся я, когда она слегка щелкнула меня костяшкой пальца по затылку: «Это тебе за твою рассеянность». Все захохотали, но она быстро навела порядок, и в классе воцарилась тишина. Я почесал в затылке, огляделся по сторонам…
Вот теперь всему этому пришел конец. А мне так хотелось и дальше учить названия океанов и европейских столиц. Вот Франку повезло: поедет в Лиссабон, в лицей.
Но пришел октябрь, и стало мне ясно, что с учебой покончено. Тут мне в голову пришла одна мысль, и я сразу развеселился: попрошу учительницу заниматься со мной и дальше. Дона Альда сразу согласилась и велела мне приходить каждый день после уроков, когда она будет вести занятия для отстающих. Сияя от счастья, я прибежал домой и поделился своей радостью с матерью.
Но отец не согласился. Ни за что! Сказал, что пора уже мне всерьез приниматься за дело, — ему в лавке трудно без помощника. Я стал объяснять, что хочу учиться, но он слушать ничего не захотел. Больше я в школу не ходил, а когда видел дону Альду, прятался или убегал…
Вскоре я уже помогал отцу в лавке: целыми днями развешивал продукты — сахару на два тостана, рису на пять, соли на полтостана, — а если случалось ошибиться, отец устраивал мне здоровую выволочку.
Наша лавка помещалась на площади, рядом с огромной акацией, которой было, наверно, лет пятьдесят, и вот однажды утром произошел забавный случай. Муниципалитет распорядился отловить всех бродячих собак и зарегистрировать тех, у кого были хозяева. Я одним из первых зарегистрировал моего Дракона. А в то утро возле акации прогуливалось не меньше полдюжины псов, весьма довольных жизнью. Жетончик носил один Дракон. Живодеры бродили по улицам, отлавливая собак, и при их приближении все бродяжки исчезали бесследно — только Дракон медленно и степенно продолжал прогуливаться вокруг акации.
Иногда он сбегал из дому, где-то шлялся, возвращался исхудавший — все ребра наружу: это означало, что он увязался за соседской сукой и ходил за нею по пятам. Отогнать его не было никакой возможности — он даже меня не слушался. Стоило подойти к нему, как он грозно рычал и оскаливался. Джек, наш слуга, чуть было не остался без руки, спасся только тем, что вовремя схватил дубину, а потом я заметил, что Дракон ковыляет на трех лапах, а четвертую — распухшую и покалеченную — держит на весу. Но мой пес был горд, надменен и жаловаться не привык. А для меня он был не просто грозным красавцем, а чем-то вроде старшего друга, которым я гордился. Маленьких слабых собак он не трогал, не обижал, а проходил мимо. Он был благороден и независим и отличался от Вулкана, как день отличается от ночи.
Моя двоюродная сестра Оливия заболела — что-то с горлом, и врач посоветовал отправить ее в больницу, в Сан-Висенте, чтобы сделать операцию. Веселого было мало, я загрустил. У Оливии локоны рассыпались по плечам, глаза сверкали как угли, и устоять против нее было невозможно. Оливия была моей первой любовью. В тот день, когда она уплыла в Сан-Висенте, даже Дракон ходил понурый, свесив голову. Ночью я не сомкнул глаз и слышал, как подвывает в темноте мой пес — а ведь ночь была безлунная.
Мы ждали месяц, потом еще две недели, но никаких вестей о пароходе так и не было, и родственники пассажиров с ума сходили от беспокойства. Может быть, корабль сбился с курса, и пассажиры умирали с голоду — как случалось и на суше. А может быть, океан поглотил древний пароходик? В эти тяжелые для всей нашей семьи дни Дракон почти не шевелился, только ел да спал. Жизнь для него замерла, как и для нас.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец решил, что теперь можно оставить на меня лавку. Он так и сделал, а сам отправился привести в порядок наше именьице на севере, потому что в руках управляющего оно дохода не приносило вовсе.
Я растерялся, услышав это известие, потому что думал в скором времени избавиться от сидения в лавке и стать свободным, как мой Дракон. Голос у меня изменился — огрубел, и я заметил, что пес, когда я звал его, быстрее, чем прежде, прибегал на мой зов.
В честь принятого отцом решения мы отправились на праздник Святой Девы, в пяти километрах от нашего городка. На обратном пути нам повстречалось стадо овец, и Дракон как бешеный погнался за ними, разогнав овец в разные стороны. Я увидел, как он пулей пролетел в туче черной пыли и исчез.
На следующий день я даже не отпирал лавку: бегал по городу и спрашивал, не видел ли кто Дракона. Все было тщетно. Должно быть, его убили, думал я и был безутешен. Я послал письма во все концы острова, но никто не смог сообщить мне, где моя собака. Мне казалось, что есть какая-то связь между пропажей Дракона и исчезновением парусника, на котором плыла в столицу Оливия.
Но, к счастью, вскоре все пошло на лад. В одно прекрасное утро, когда наша служанка встала с постели и принялась готовить кускус, в дверях кухни появился Дракон. Меня как ветром сдуло с кровати. Дракон еле двигался от усталости, умирал от голода и жажды: не мог даже стоять, и мне вспомнились те времена, когда он, новорожденный щенок, подползал к матери сосать молоко… Только через три дня восстановились его силы, и он тут же принялся увиваться за соседской сукой. Бабушка сказала, что он ведет себя точь-в-точь как ее покойный муж, мой дед.
Именьице на севере стало приносить доход, зато дела в лавке шли из рук вон плохо. Я предвидел, что отец свалит всю вину на меня, и завел новый гроссбух, где все концы с концами сходились, узнал, как идет торговля у соседей, и попросил приятеля, служившего на таможне, сообщать об интересовавших меня импортных товарах. Целую неделю я только тем и занимался, что готовился отбить нападение. Быть грозе, думал я.
И не ошибся.
Приехал отец, приказал запереть лавку, чтобы поговорить без помех и подбить годовой баланс. Это был второй год моей торговой деятельности.
Стараясь сохранять присутствие духа, я приготовил все бумаги. Мы сидели над книгами больше трех часов, и в конце концов отец пришел в бешенство: он кричал, что я запустил дела, что меня ничто не интересует, что он осведомлен о моих ночных похождениях и я слишком рано возомнил себя взрослым. Он мне докажет, как я ошибся.
Я попытался было спокойно и во всех подробностях отчитаться перед ним, но он слушать ничего не хотел. Не знаю, сколько раз он меня обрывал и мне приходилось начинать сызнова. Под конец лопнуло терпение у меня, и я завопил, что ни в ком не нуждаюсь, что он сам счел меня взрослым, самостоятельным человеком и передал мне бразды правления. Я выбежал вон. Помню только, что первые минуты очень боялся сойти с ума, но потом, вечером, успокоившись, понял, что прав-то был я, а не отец. Мать послала за мною Джека, но хоть мне и было ее жалко, я остался тверд в принятом решении: домой больше не вернусь, а если она хочет меня видеть, пусть идет к тете Аделии.
Ночь я провел в комнате своего двоюродного брата, а ел то, что мать присылала мне через Джека. Дракон тоже сбежал из дому и поселился вместе со мной, теперь мы с ним были неразлучны: мне казалось, что он образумился и остепенился.
Работать я устроился на почту. Платили мне триста эскудо в месяц — этого хватало, чтобы одеться-обуться.
Прошло три года. Я был предоставлен самому себе и неузнаваемо изменился, но ничьих советов не слушал — даже в ту пору, когда чуть было всерьез не увлекся картами. Я рассчитывал только на себя и считался только с собственным мнением. Жизнь вел разгульную, иногда до самого утра домой не являлся: ходил на вечеринки, танцевал с лихими креолками из Фонте-Лишо. Тамошние парни свято оберегали свои права, и дело часто кончалось потасовкой. Я тоже стал драчуном и по всякому поводу кидался в свалку. Испуганные девчонки убегали врассыпную, а парни продолжали драться до последнего, но плохо приходилось тому трусу, который хватался за нож: он засыпал вечным сном.
В скором времени я стал очень похож на своего пса: такой же независимый, непринужденный и надменный. В карты я больше не играл, потому что поссорился со своим начальником, — он сказал, что я передергиваю, и стал оскорблять. Мы сцепились, но вокруг было много народу, и нас растащили, хотя ему крепко от меня досталось. Больше я носу не казал на службу.
А в ночь после этой драки мне не спалось, и я решил выйти прогуляться. То ли еще не утихло возбуждение от драки, то ли душно было, но сон меня не брал. Я натянул штаны и рубашку, вышел на улицу.
На набережной остановился, облокотился на парапет, стал смотреть, как внизу шумно разбиваются волны; скала гудела, словно огромный барабан, и в ту ночь я будто впервые видел и черный песок, и молочные волны прибоя, и острый край скалы. Я даже забыл про драку, про потерянные отныне триста эскудо и про то, что мне теперь не на что жить.
Я свернул себе папиросу, пошарил по карманам, но спичек не нашел. Тут вдалеке мелькнул и стал приближаться огонек. Я пошел навстречу, увидел рыбака, курившего трубку. Я попросил у него огоньку, а потом спросил, куда он идет, но ответа не получил: рыбак молча прикоснулся пальцами к полям своей соломенной шляпы и отправился дальше, неся на плече бамбуковое удилище. Я опять пошел на набережную, В море то вспыхивали, то гасли, точно подмигивали, бортовые огни какого-то корабля.
Скала продолжала глухо резонировать от ударов волн. Близился рассвет. Уже запевали петухи. Теплый июльский воздух ласкал мое лицо; на горизонте продолжали помаргивать судовые огни; был полный штиль.
Меня стало клонить в сон, но домой идти не хотелось. Я присел на скамейку. Падающие звезды катились по темному небосводу. Хором завопили петухи по всему городку, крик их становился все слабее, пока не замер в отдалении, и тогда наступила полная тишина. Смолкли петухи, застыли на небе звезды. Стало темно. Мне казалось, что рядом со мною еще танцуют люди, а к моей груди прижалась Гида, креолка из Фонте-Лишо. Танец казался нескончаемым, а потом Гида исчезла, а вместо нее в моих объятьях оказалась моя двоюродная сестра Оливия. Но как же так? Ведь она пропала без вести много лет назад?! Она ответила, что вернулась за мной. «А что, если и мы не доберемся до Сан-Висенте?» — «Но ведь мы уже на корабле, — загадочно отвечала она. — Ты трус. Ты боишься. Идем скорей, пока не зажгли свет».
Я почувствовал на щеке влажное прикосновение, вздрогнул и проснулся. Поднял голову и увидел Дракона, который пришел за мной следом. Из-за гор уже выплывало солнце. Дракон начал лаять на трех тяжело нагруженных осликов, проходивших мимо, но я удержал его за ошейник, и ослы неторопливо прошагали дальше.
Корабль уже вошел в гавань и шел по тому пути, который несколько часов назад указал ему маяк. Я чувствовал смутную тоску, словно был виноват в том, что уснул здесь на набережной, — не могу толком объяснить, что я чувствовал в ту минуту. На душе кошки скребли, и будь я женщиной, я бы, наверное, заплакал. Я снова взглянул на корабль, который покачивался на глади воды в бухте. Часть парусов была убрана, судно входило в порт и готовилось стать на якорь.
Я почувствовал, что мне сейчас, сию же минуту необходимо увидеться с Гидой, но разыскал я ее только во второй половине дня и провел с ней целые сутки. Гида была смазливенькая мулатка, живая и кокетливая. Дракон очень подружился с ней… Вся беда была в том, что я остался без работы, а ведь где-то надо было зарабатывать денег: Гида пожаловалась, что у нее нет платья, и я хотел сделать ей подарок. В общем, я решил обратиться к секретарю городского казначейства — может быть, он чем-нибудь поможет.
И секретарь в самом деле помог, хоть мне и пришлось прежде выслушать уйму добрых советов: «…тебе следует отныне вести себя безупречно, чтобы исправить свою дурную репутацию…» Я покорно кивал, а потом в награду получил поручение — надо было ездить по деревням и оценивать дома.
И вот мы с моим неразлучным Драконом занялись этим делом. Поначалу все шло гладко, но потом я стал замечать, что относятся ко мне враждебно. Однажды меня забросали камнями, и в ту же минуту Дракон бросился за каким-то человеком, который успел спрятаться за огромный тамаринд. Вообще-то винить этих людей было нельзя: они ждали дождя, а дождя все не было. Урожай погиб: его не спас бы уже никакой дождь. Ситуация обострялась с каждым днем, работать мне становилось все труднее, а работать было необходимо… Дракон время от времени ставил уши торчком и начинал что-то вынюхивать. Я останавливал лошадь и доставал пистолет. Потом мы снова пускались в путь, настораживаясь при виде людей на дороге.
Вскоре я вернулся в город. Наш с Гидой роман шел своим чередом, но моя тетка, узнав, что я связался с девицей из Фонте-Лишо, пришла потихоньку от всех, чтобы образумить меня. Она говорила, что для моей матери это будет настоящим ударом, что она знавала мужчин, которые попадали в мое положение и выпутаться уже не могли. Она просила меня как следует подумать, чтобы потом не пришлось раскаиваться. Не помню, что я ей ответил тогда, но больше она об этом никогда не заговаривала.
Наш городок заполнили крестьяне, бросившие свои погибшие от засухи поля. Они были исхудавшие, оборванные, с гноящимися ранами. На руках несли детей, на головах — корзины со скарбом. Они останавливались у порога и протягивали нам руки, и мы видели, каким голодным блеском сверкали огромные на сжавшихся в кулачок лицах детские глаза. Само отчаяние шло тогда по улицам нашего городка.
Пиноти-ветеринар страшно опух и умер. Люди теряли рассудок и становились неразумными, как малые дети, а лица детей покрывались морщинами, как у древних старцев. Они приходили в школу, а на следующий день там, во дворе, мертвые лежали рядом с еще живыми.
Каждый день ходили от дома к дому матери, у которых не было в груди молока. На городской площади, на глазах у всех, лежали умирающие старики.
Сначала люди страшно худели и делались похожими на скелеты, а потом начинали опухать, животы у них вздувались, как барабаны. Они падали замертво и лежали, устремив неподвижный взгляд в небо, на котором по-прежнему не было ни облачка.
Для всех жителей острова это было ужасное время. И для меня тоже. Я устроился на службу в «Скорую помощь» и целыми днями ходил по городу, пытаясь чем-нибудь помочь голодающим. Но что я мог сделать? Я тоже исхудал и измучился. Люди, которых я помнил цветущими и здоровыми, называли мне свои имена, и карандаш замирал у меня в руке: я не узнавал их. Дома я перечитывал эти списки и помечал многие фамилии крестиком, чтобы на следующий день уже не тратить на этих людей время.
Дракон неотступно следовал за одной деревенской сукой — она тоже прибежала в город из вымершей деревни. Их повсюду сопровождал целый рой мух, с гудением облеплявших пороги домов.
Мать, постаревшая и печальная, появилась у тети Аделии, чтобы поговорить со мной. Она сказала мне, что я еще слишком молод, чтобы работать в «Скорой помощи»; о страждущих позаботится господь, и не мне, ничтожному грешнику, вмешиваться в их жизнь и пытаться отвести от них божью кару. Она просила меня вернуться домой, потому что у нее больше нет сил видеть мою пустую комнату: там в углах появилась паутина, и вид нежилой. Она рассказала, что отец в последнее время сильно пьет, а как напьется — плачет.
Я сказал матери, что подумаю и дам ответ через месяц, и глаза ее засияли от радости, и она вдруг стала похожа на тот портрет, который висел у нас в гостиной: немец-художник написал ее, когда ей было столько лет, сколько мне сейчас…
А Дракон постоянно ввязывался в ужасающие драки со всеми окрестными собаками, которые тоже отощали до неузнаваемости. Он постарел, но все еще был грозным псом, и деревенская овчарка предпочитала его всем остальным. Потом он куда-то исчез, и свора носилась по городу без него. Целую неделю я разыскивал моего Дракона, но так и не нашел. Может быть, он исчез вместе со своей подругой? Но вскоре я увидел ее рядом с другим псом. Никто ничего не знал о Драконе. И однажды у меня появилась ужасная мысль: голодающие ели все, что попадалось под руку, а хозяева ослов и собак стали находить обглоданные кости животных. Мысль о том, что моего Дракона съели, не давала мне покоя, и вскоре мои опасения подтвердились: наш слуга Джек принес мне шкуру моего пса…
У себя в комнате я постоял две минуты молча, вспоминая того, кто в течение девяти лет был мне верным другом. Девять лет бурной и трудной жизни мы были вместе. Через некоторое время я сел на пароход, отплывающий в Америку, но об этом рассказывать не стану. Потом я узнал, что мать умерла, не выдержав разлуки, и только после этого поверил, что тоска и разлука убивают.