Петух пропел в бухте — страница 3 из 13

орая

Глава первая

В Порто-Ново, столице Санто-Антао, нет гор. Ветер гуляет там на просторе, плоская равнина моря покрыта барашками. Это целый мир воды, синева без конца и края, которая вздымается к небу, а временами исчезает, словно погружаясь в пучину. Впереди, в серовато-лиловой дымке, — остров Сан-Висенте, а дальше — один горизонт. Когда на канале штиль, море плавно скользит то к югу, то к северу, в зависимости от прилива или отлива, — так ветер гонит волны реки вспять к истоку и обратно к устью.

Стволы растущих на берегу деревьев искривлены в драматической борьбе со стихией, из поколения в поколение передается эта цепкость, знаменующая сопротивление невзгодам, упрямое непокорство. Пахнет устрицами, их доставляют с покрытых галькой и темным песком побережий. Пахнет уличной пылью и навозом. Пахнет водкой и патокой, съестным и кожей. Пахнет морским прибоем, запах которого доносит реющий над домами ветер. В Плоской Долине имеется канализация, общественный водоем, куда приводят поить лошадей и ослов, прекрасный огород в Пейшиньо и буйно разросшийся дикий сад около пляжа.

Говорят, что Порто-Ново — город будущего. Идущая параллельно берегу дорога рассекает его пополам, она же считается главной улицей. В небольшой гавани, расположенной прямо в открытом море, всегда покачиваются на волнах одна или две фелюги, пришедшие с Сан-Висенте. Торговля в Порто-Ново процветает. Каких только товаров не встретишь в его магазинах! Есть здесь и пестрые ткани, и яркие косынки, и бакалея, и скобяные изделия, и зеркала, и дешевые побрякушки, и разнообразная керамика с острова Боа-Виста, и домашняя утварь, и кастрюли, и железные котлы на трех ножках — словом, все, что душе угодно. Клиентура у лавочников обширная, к ним съезжается почти треть всего населения Санто-Антао. Крестьяне расписываются в толстых книгах и забирают товары в кредит, становясь жертвами заимодавцев, кредиторов, долгов и астрономических процентов. Поставщики прохладительных напитков для моряков из Порто-Гранде, торговцы с сан-висентского рынка приобретают у них по дешевке фрукты, кур, овощи, яйца. Повсюду кишат спекулянты и контрабандисты, продающие водку из-под полы. Часов в двенадцать или в час пополудни на дороге появляется толпа деревенских жителей — мужчин и женщин — в сопровождении нагруженных ослов и дорога сразу превращается в шумную многоголосую ярмарку, где торгуют скотом, фруктами, рыбой, дровами. Ненасытный Сан-Висенте все пожирает. Фелюги парами снимаются с якоря. Их белые, низко накрененные паруса разбросаны по всему каналу. По вечерам жизнь в Порто-Ново замирает.

Жокинья остановился в пансионе Марии Ле, одноэтажном домике с двумя комнатами и общей столовой для приезжих. На гостеприимство Марии Ле никогда нельзя было рассчитывать. Она частенько выпроваживала жильцов, захлопывая у них перед носом дверь, потому что ей куда больше нравилось торговать поросятами и курами, чем прислуживать постояльцам, готовить им еду и стлать постели. Это была женщина со странностями. Резкая и нетерпеливая, она с удивительной легкостью становилась вдруг воплощением вежливости.

Хозяйка наотрез отказалась поместить в пансионе Мане Кина. Хотя пока обе комнаты пустовали, но часа в три она ожидала племянника кумы с Сан-Висенте. Бразилец ничего бы не имел против, если бы крестник ночевал в его комнате, но Мария Ле и слышать об этом не хотела. Комнатушки у нее в доме тесные, жара в них стоит нестерпимая. Поэтому она никак не может допустить, чтобы двое постояльцев разместились в одной комнате, пусть уж ее извинят. Таким образом эта женщина проявляла свою любезность. Мане Кин успокоил крестного: у него найдется где переночевать. Всякий раз, когда он задерживается в Порто-Ново, он неизменно останавливается у своего приятеля Мариано. Жокинья прилег на жесткой, скрипучей кровати с набитым кукурузной соломой матрацем. Его мучил голод, но еще больше усталость после долгого пути. Мане Кин поставил у окна саквояж крестного и маленький самодельный ящик с обмотанной тряпкой проволочной ручкой, заменявший ему чемодан. Окно было забрано железной решеткой из курятника, чтобы постояльцы не боялись оставлять его открытым, — так удавалось и помещение проветрить, и воровства избежать. Недавно побеленные стены и потолок радовали глаз чистотой. Вытирая фартуком руки, Мария Ле появилась в дверях.

— Комнатка премиленькая, сеньор, просто игрушка. Лучшая в пансионе. Во второй комнате нет окна на улицу. Я приберегла ее для племянника кумы, он должен вот-вот приплыть с Сан-Висенте на фелюге «Цветок моря». Надо поскорее повесить занавеску, сразу станет уютнее. А теперь заказывайте, дорогой гость, что вам угодно покушать.

— С удовольствием. Однако прежде я хотел бы узнать, чем вы располагаете.

— Яйца найдутся. Только скажите, сеньор, как вам их приготовить. Я ведь мастерица готовить яйца на любой вкус. — Говоря это, Мария Ле нервно кривила губы и все поглядывала на гостя, желая определить, какое впечатление производят ее слова. — Есть также колбаса и картошка. Можно поджарить картофель, английский или сладкий, по вашему усмотрению. Отыщется, конечно, и гроздь спелых бананов…

— Чего же лучше, — обрадовался Жокинья. — А нет ли у вас кашупы? — спросил он, подражая говору жителей Сан-Висенте.

— Ах, какая жалость! Вчера оставалось немного в котле, да явилась орава парней из Паула и все дочиста смолотила. Говорят, никто в Порто-Ново не умеет готовить кашупу так, как я. Придумают же! Во всяком случае…

— Не беда. Без кашупы еще никто не умирал… — прервал ее излияния Жокинья. — Приготовьте нам яичницу с колбасой и жареной картошкой. Побольше картошки. Для меня и для моего крестника. Да подайте к столу гроздь бананов.

— Боже милостивый! Зачем же вам целая гроздь?!

— Не смотрите на меня так грозно, я пошутил.

Мария Ле бросила на Мане Кина подозрительный взгляд.

— Это и есть ваш крестник? — осведомилась она, скривив рот почти до уха.

— И не забудьте подать хлеб и вино.

— Вино? Вина-то у меня как раз и нет. Обычно оно у меня водится, но в последнее время никто не спрашивал. А чего его зря держать, только прокиснет. Но если вы дадите денег, сеньор Жокинья, я могу послать за вином…

— Присаживайся вон на ту лавку, — пригласил Мане Кина крестный, едва хозяйка покинула комнату. — После завтрака выйдем вместе, надо кое-что купить. Тебе нужна новая фуражка, чтобы отправиться на Сан-Висенте в приличном виде. А там уж приоденешься как следует.

Мане Кин продолжал стоять, прислонившись к окну. Заметив его замешательство, Жокинья перевел разговор на другую тему:

— Подумать только, какая оплошность! Забыл спросить у кумы, получила ли она полмешка картошки и деньги, что я ей послал…

— Получила, я сам видел. Я был дома, когда их принесли. Эти картофелины…

— Что?

— Ничего… Где вы купили картошку, крестный?

— Ее принес какой-то парень из Коровьего Загона. Андре его видел, говорит, человек надежный. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

— А деньги — это твой аванс. Часть месячного заработка, которую ты отсылать будешь матери. Я наказал Андре поговорить с ней о деньгах потом, вот оно как. Садись сюда, а то можно подумать, что ты нисколько не устал…

Мане Кин сел около окна так, чтобы видеть улицу и вершины далеких гор. Жокинья внимательно разглядывал потолок. Так прошло несколько секунд. Крестнику было явно не по себе. Ничего, скоро привыкнет. Может быть, это и к лучшему. Не зараженный дурными привычками, он окажется более податливым, более восприимчивым к хорошему. Не отводя глаз от потолка, Жокинья задал вопрос, который давно вертелся у него на языке:

— Итак, скажи откровенно, ты доволен?

Слышно было, как море за окном обрушивает на каменистое побережье тяжелые волны, донесся смех и обрывки девичьего разговора. Ветер яростно встряхнул соломенную крышу, покружился в проулке, взметнул вверх землю и бросил ее в комнату.

Вопрос прозвучал неожиданно для Мане Кина. Он поперхнулся, кровь прилила к его лицу, и он мучительно закашлялся. Крестный поспешил прийти на помощь:

— Ты тоскуешь по родным местам, я это чувствую.

— Да, и по близким.

«Вот оно что», — подумал Жокинья и мягко заметил вслух:

— Это естественно, все мы тоскуем, покидая родные края. Но эта болезнь не смертельна. Со временем человек приучается побеждать тоску. Трудно проглотить первую ложку лекарства. А потом мы привыкаем. Привыкаем не обращать внимания на тоску, я хочу сказать. Ты меня понимаешь? Это все равно что нести на плечах тяжелый мешок. Прошлое — тяжелый мешок, и у каждого из нас он свой, у кого побольше, у кого поменьше, у кого полегче, у кого потяжелей. Он наполнен нашей тоской, нашими невзгодами и неурядицами. Но есть способ облегчить бремя: надо думать не о том, как тяжел мешок, а о том, какое богатство в нем содержится. Ты же не говоришь себе: «У меня за спиной сорок килограммов, и мне будет очень трудно добраться до дому». Ты думаешь прежде всего о том, что несешь плоды своего труда, и радуешься, что недаром пролил свой пот. Ведь правда? Взвалить на плечи мешок еще не самое трудное. Куда тяжелее проливать пот, пока этот мешок наполнишь. И любопытно, что этот самый пот делает груз, что пригибает нас к земле, более легким, вот оно как…

Подкрепившись, они отправились в полицию получить разрешение на выезд. Начальник участка встретил Жокинью с распростертыми объятиями.

— Наконец-то нас удостоил своим посещением сеньор Жоакин Силва…

— Перед вами Жокинья, ваш покорный слуга, дружище. Не называйте меня, бога ради, Жоакином Силвой. От этого имени несет нафталином. Вы видите меня здесь потому, что я решил вернуться к своим делам. Я безумно устал от ничегонеделания.

— Итак, стало быть, вы покидаете нашу землю. Как бы я хотел поехать с вами, как бы хотел! О Бразилии я мечтал всю жизнь. Карнавал в Рио, о, это, должно быть, потрясающее зрелище! Копакабана, Пан-де-Асукар, ночной Рио и иллюминация! Прославленная во всем мире иллюминация! — Начальник участка, еще молодой низкорослый полицейский, так и сыпал словами, оживленно жестикулируя. Всякий раз, начиная фразу, он приподнимался на цыпочки, точно желая сравняться ростом с собеседником, и тут же со всего маху опускался на пятки. — Фантастическое зрелище, должно быть, поистине фантастическое! Возьмите меня с собой в чемодане, сеньор Жоакин, извините, сеньор Жокинья, возьмите меня с собой! — Начальник подобострастно хихикнул и фамильярно похлопал бразильца по плечу.

Жокинья добродушно расхохотался.

— Там, куда я еду, дружище, нет ни прославленной иллюминации, ни карнавала, как в Рио, — возразил он с притворным огорчением. — В этом глухом местечке работают гораздо больше, чем веселятся. Для меня Бразилия — это Амазонка, Мато-Гроссо. И признаюсь вам откровенно, для меня бразильская эпопея только начинается. Бразилия напоминает мне огромную тушу вола, от которой каждый норовит урвать кусок пожирнее. Пока что обгладывают копыта. Но самое вкусное мясо — под кожей. Бразилия станет Бразилией, лишь когда всерьез начнут осваивать Амазонку… Я еду в Манаус, землю эту орошает водой Рио-Негро. Тамошняя фантастика совсем иного рода, чем в столице: упавшего в джунглях дерева вполне хватило бы для обогащения целой семьи. — Закончив тираду, Жокинья многозначительно посмотрел на крестника.

Они вышли на улицу.

— Я хочу тебе кое-что купить, — повторил бразилец, взяв Мане Кина под руку и увлекая его за собой. Они заглянули в первый попавшийся магазин. Выбрав фуражку, желтый кожаный ремень, расческу и карманное зеркальце, Жокинья сам надел крестнику на голову фуражку, положил в карман зеркало и расческу. Тут же, в магазине, заставил снять старый ремень без пряжки и без фестонов и заменить его новым. Мане Кин молча покорился, он лишь покраснел, услыхав замечание продавца: «В этой фуражке ты даже будто бы немножко повеселел». Какой-то щеголеватый парень, выйдя из-за прилавка и облокотясь на пачки с солью, стал глупо хихикать, наблюдая сцену, пока крестный не сверкнул угрожающе глазами.

— На Сан-Висенте я закажу тебе два или три костюма с жилетом. И рубашки, — строил он планы по дороге в пансион. — Ты должен приучиться ходить в ботинках. Все вы в Долине Гусей привыкли босиком бегать, но неужели, по-твоему, это пристало юноше твоего возраста и воспитания?

Жокинья чувствовал себя наверху блаженства. Его подхватило и понесло на гребне могучей волны отцовских чувств. Он наслаждался своим счастьем, которое клокотало в нем, точно пар, осаждаясь капельками на поверхности кожи. Так, должно быть, радовался отец блудного сына, когда ему удалось наконец снова заполучить непокорное чадо. Жокинья не пропускал ни одного магазина и в каждом сообщал продавцам: «Это для моего крестника». Он купил плитку шоколада и лакомился, будто маленький сластена, протянув половину крестнику. Мане Кин едва не вспылил. Он резко отдернул руку и с нескрываемым раздражением пробормотал:

— Я не привык к сладкому.

Несдержанность крестника не обидела Жокинью.

— Привыкнешь. Со временем привыкнешь. От шоколада никто еще не отказывался.

Когда они подошли к пансиону, бразилец вдруг остановился и схватился обеими руками за поясницу.

— Чувствую, опять меня скрючит проклятый радикулит, — простонал он, морщась от боли. — А я уже и забыл о нем! Пойду полежу немного, может быть, полегчает. Сходи пока разыщи своего знакомого и договорись с ним о ночлеге. А я тем временем попытаюсь уломать Марию Ле. Где-нибудь да получится. Смотри не опаздывай к обеду. До скорого.

Мане Кин завернул за угол и зашагал в сторону побережья. Жокинья направился к домику Марии Ле. Поравнявшись с магазином неподалеку от пансиона, он вдруг решил зайти поздороваться с хозяином. Тот прилежно изучал лежащую на прилавке книгу.

— Добрый день, дружище Артур. Я вернулся. — Жокинья протянул хозяину руку.

Артур поднял лицо от книги. Он был косой. Глаза его вращались в орбитах, словно два колеса, и внезапно останавливались, глядя каждый в свою сторону. Так торговец выказывал удивление или радость покупателям.

— Привет, сеньор Жокинья! Добрый-предобрый вам день. Пожалуйте сюда, проходите за прилавок.

Артур побежал к двери, распахнул ее перед Жокиньей. Этой чести удостаивались немногие.

— Нет-нет, благодарствуйте, дружище. Я просто проходил мимо. Никак не пойму, на каком я свете: на том или на этом. Особого пристрастия к верховой езде я, знаете ли, никогда не испытывал.

С Артуром Жокинью познакомил один приятель, который уверял, что Артур человек любезный и очень услужливый.

— А где вы остановились?

— По соседству от вас, в местном отеле.

— У Марии Ле? Ну нет. Сегодня же переезжайте ко мне, сеньор Жокинья. Почему вы заранее не известили меня о своем приезде?

— Как-то не подумал, дружище. Очень вам благодарен, но я неплохо устроился в пансионе, да и пробуду здесь всего один день. Кроме того, я привез с собой крестника, мы вместе питаемся.

— Как угодно, только я был бы счастлив, поистине счастлив оказать вам услугу… И все же подумайте над моим предложением…

— Считайте, что я его с благодарностью принял. Огромное вам спасибо. Ну, как ваши дела?

— Плохо, из рук вон плохо, — с готовностью отозвался торговец. — Все катится в пропасть. — Он пальцем изобразил в воздухе что-то вроде спирали. — Посмотрим, что будет дальше. А как ваша поездка? Оставила приятные впечатления, не так ли?

— Нищета, повсюду ужасающая нищета. Я был поражен, дружище, когда увидел, что вода больше не течет с гор, как в былые времена…

— Тому, кто возвращается, стосковавшись по родине, действительно утешиться нечем…

— Я отлично помню, как прежде ливни проходили в июне или в июле. Сейчас на дворе сентябрь, а дождя нет и в помине. Положение становится угрожающим…

— Не таким уж угрожающим, сеньор Жокинья, — возразил торговец Артур загадочным тоном.

— Что вы говорите? Разве это не ужасно? Ведь крестьяне в Долине Гусей извелись, ожидая дождя, и все напрасно. Куда же хуже, дружище Артур?..

— Я вам вот что скажу: время от времени небольшая засуха очень даже полезна. А то народ у нас больно уж загордился, надо немного сбить с него спесь. В годы изобилия у нас в селениях ни одной женщины не сыщешь, чтобы перенести поклажу. И мужчины сидят себе в садике, тренькают на гитаре да затягиваются трубкой и знать ни о чем не желают. Когда нам, коммерсантам, приходится отправляться по делам во внутренние районы острова, некого нанять перетаскивать товары…

— Пусть так, но разве это довод? Конечно, у кого нет настоящей потребности работать, тот берется за поденщину, лишь когда захочет. Засуха — зло для всех… Это не наказание, а несчастье, дорогой мой. И не всегда тот, кто остается в живых, лучше того, кто погибает…

— Еще раз повторяю, я не желаю людям зла, — снова прервал его торговец, устремив один глаз на улицу, а другой на Жокинью. — Я коммерсант. Вам, сеньор, полагаю, хорошо известно, что это значит. Вся моя жизнь в торговле, и если уж говорить начистоту, то дождь, который, без сомнения, благо для одних, может стать злом для других. Каждый устраивается как может… Некоторых засуха обогащает…

Жокинья подумал, что с этим человеком не все в порядке. Да и как правильно оценить положение вещей, если глаза разбегаются в разные стороны? А может быть, Артур намеренно говорит такие несуразности, чтобы испытать его, Жокинью, проверить, насколько странствия по свету и разлука с родиной иссушили его сердце?

— Не стоит вспоминать, — осторожно возразил Жокинья, — сколько зла принесли стихийные бедствия людям; во всяком случае, я считаю, что чем богаче урожай, тем лучше будет торговля. Каждый обменивает оставшийся у него избыток продуктов на избыток других продуктов у соседа. Все удовлетворены, в стране процветание, прогресс. Благоприятный момент для развития инициативы…

Но Артура не так-то легко было переубедить. Его предостерегающий жест и суровый взгляд косых глаз прервали стремительный поток красноречия Жокиньи. Бесстрастно, с улыбкой, предназначенной для строптивых покупателей, торговец сказал:

— Может, для кого-то так оно и есть, не спорю, но для других, например для меня… — Он помолчал, потом все же решил пооткровенничать: — Я вам кое в чем признаюсь, сеньор Жокинья. Вы ведь все равно что иностранец. Я не боюсь вашей конкуренции и надеюсь, вы не станете злоупотреблять моим доверием… В этом году, если только не будет дождя, я смогу подзаработать немного деньжонок. Это я говорю совершенно искренне. К чему притворяться? Впрочем, всем известно, что склады у меня до отказа забиты кукурузой. Если вас интересует общая сумма дохода, скажу: на складах хранится на пятьдесят конторейсов зерна. Торговля все равно что азартная игра, вы это и сами знаете: тот, кто торгует, не желает проигрывать. Я скупил кукурузу по такой цене, что теперь могу получить стопроцентную прибыль. Согласитесь, сеньор Жокинья, положение мое сложное.

— Следовательно, если бы, разумеется, это от вас зависело, вы не допустили бы в этом году дождя? Я вас правильно понял?

— Очень возможно, очень возможно. Я бы даже с радостью запретил дождь. А собственно, почему бы и нет? По крайней мере, в этом году. — Владелец магазина глубокомысленно кивнул, затем, доверительно улыбнувшись и устремив на Жокинью свои разбегающиеся в разные стороны глаза, добавил: — Теперь вам, наверно, понятно, сеньор, как у меня порой тревожно на сердце…

Жокинья поспешил к выходу. Море, глубокое и спокойное, стремилось к югу, точно река. Вечер подкрался незаметно. Побережье Санто-Антао было уже окутано мглой. И хотя крутые завитки облаков закрывали небо, вдали, за каналом, озаренный светлым сиянием заходящего солнца, четко вырисовывался Сан-Висенте. В разверстом чреве Порто-Гранде колыхались на волнах пароходы. Артур вышел из-за прилавка, тоже приблизился к двери и стал смотреть непонятно куда.

— Погода что-то неустойчивая, то начинаешь надеяться, то отчаиваешься, — пожаловался он, наблюдая за облаками, которые кучками собирались вокруг горных вершин в центре острова. — Вроде бы подул западный ветер. Я не удивлюсь, если сейчас в долинах разразится ливень. Иной раз тучи цепляются за пики хребтов вокруг плоскогорья, да так и застревают там, пока не прольется дождь. Как по-вашему, сеньор, многие в эту минуту смотрят на небо, изнывая от томительного ожидания?

— Да вы первый, дружище, — отозвался Жокинья, переступая порог.

— Каждый знает, о чем он думает и к чему стремится.

— Послушайте-ка, сеньор Артур, — внезапно обернулся к нему Жокинья. — Хотите, я дам вам совет, хотя он и может показаться вам сумасбродным? Будь я на вашем месте, я бы приказал ссыпать всю эту кукурузу в море. Мне кажется, с таким грузом на совести я не смог бы жить.

Артур вытаращил глаза, остановив один на Жокинье, а другой на обложенном облаками небе. Потом неожиданно расхохотался.

— А вы, оказывается, шутник. Так поступают промышленники в Бразилии, огромной и богатой стране. Но торговля есть торговля, ведь так?

— Разумеется. Однако я не смешиваю торговлю с другими вещами, и, хотя в голове у меня вечно рождаются сумасбродные идеи, я высказываю их без всякого злого умысла, поверьте мне, дружище Артур. Будь у меня возможность безнаказанно подослать к вам наемного убийцу, чтобы завладеть вашей кукурузой, я бы не воспользовался ею…

Покидая магазин Артура, Жокинья вдруг вспомнил о нье Жоже. Как знать? Может быть, ей-то как раз он и воткнул нож в спину. Но это не мешает ему быть счастливым, как будет счастлив косоглазый владелец магазина, если дождь не прольется на выжженные поля его острова.

Глава вторая

Завтрак оказался несытным, и они скоро проголодались. На обед не было ни жаркого, ни пирожков, ни каких-либо разносолов. Одна кашупа, но зато в изобилии и приправленная всем необходимым. Мария Ле налила им сначала жирного, наваристого бульона, зачерпнув с самого верха. Потом осторожно, чтобы не расплескать, водрузила на середину стола котел, полный с краями дымящейся, вкусно пахнущей кашупы.

— Пахнет как полагается, — похвалил Жокинья. — Приготовлено точно по моему рецепту, нья Мария Ле в этом деле разбирается. О такой кашупе можно только мечтать. На чистом бульоне. Я не люблю, когда кашупу готовят в двух кастрюлях — сначала бульон, а потом отдельно картофель и овощи. По-моему, ее нужно варить в одном котле. Это все равно что семья — все должны быть вместе, и Андре об этом говорил. Прав я, нья Мария Лe? Молодым следует спать в одной постели.

— Разумеется, правы, ньо Жокинья, — ответила Мария Ле, довольно усмехаясь и вытирая руки передником. — Только те держатся особняком, у кого гонору много. То же самое и в еде. Ее подают отдельно, на разных тарелках, чтобы создать впечатление, будто это другие кушанья, можно подумать, мы едим глазами, а не ртом. А по-моему, это пустой обман.

Хотя тарелка была очень глубокой, хозяйка налила ее вровень с краями. Жокинья съел несколько ложек, а потом добавил гущи — кусок свинины, ломтики сладкого картофеля и маниоки, цветную капусту, недозрелый банан, ломтик полуразварившейся тыквы. Склонившись над котлом, он долго и внимательно разглядывал его содержимое, пока не выловил кусок сала. Наполненная доверху тарелка дымилась, издавая такой аппетитный запах, что стенки желудка растягивались сами собой.

— Следуй моему примеру, дружок. Мы бог знает сколько провозимся, если будем разводить церемонии. Кашупа — еда повседневная, это тебе не блюдо на званом обеде.

Складным ножом он раскрошил на мелкие кусочки все, что лежало в тарелке: мясо, картошку, маниоку, сало, банан. Работа эта требовала терпения и была почти непосильна для того, у кого живот подвело от голода, но Жокинья славился своим педантизмом.

— Сеньор Жокинья знает толк в еде, — одобрительно заметила Мария Ле, не переставая вытирать передником руки. — Любо-дорого смотреть на такого едока. У меня у самой слюнки текут.

— Хорошая кашупа — моя слабость, — пробормотал в ответ Жокинья с набитым ртом, — а уж если она приготовлена так, как эта…

— Полно-полно, сеньор, — застеснялась польщенная хозяйка, еще больше кривя рот в довольной усмешке. — По-моему, она не совсем удалась — свинина слишком молодая… Вот через несколько дней было бы совсем другое дело. Но скажу вам откровенно, многим не нравится, когда я подаю кашупу…

Жокинья старательно жевал, следя, чтобы в ложке было всего понемногу. Мане Кин ел, опустив голову, у него не было сноровки крестного, зато управлялся он гораздо проворнее.

— Они ничего не понимают, — Жокинья осушил стакан, повернулся к крестнику. — Слышишь, Кин, прополощи глотку вином, кровь быстрее побежит. — И снова обратился к Марии Ле: — Право же, ровным счетом ничего не понимают. Ишь ты, какие неженки нашлись! Спросите любого островитянина, черного или белого, богача или бедняка, заброшенного судьбой в самый дальний уголок света: «Чего бы ты сейчас поел?» Какой ответ вы получите? А? Только гордецы способны кривить душой, утверждая, будто не любят кашупу. Это, видите ли, еда бедняков, еда негров. Ах ты боже мой! Здесь, на родине, они ее презирают, но стоит им очутиться в чужой стране, так они ни о чем другом и не помышляют, кроме кашупы и кускуса. Да, кстати, чуть не забыл. Сделайте, пожалуйста, завтра к кофе кускус. Вы, конечно, умеете его готовить, нья Мария!

— Ладно, сеньор. — Мария Ле была в наилучшем расположении духа и казалась олицетворением вежливости. — Ладно, сеньор, почему бы и не уважить гостя? Я сделаю специально для вас горшочек кускуса. Сварю в скорлупе кокосового ореха. Вот увидите, сеньор Жокинья, до чего будет вкусно, пальчики оближете, приправлю щепоткой корицы, сами увидите, как хорошо получится.

— Нет, корицы не нужно. Лучше без приправы, но, конечно, с маслом. Домашним или из магазина, все равно.

— Хорошо, сеньор, будь по-вашему. Правда, последнее время погода стояла засушливая, а у кускуса свои причуды. Он не любит сухой погоды. Какова погода, таков и кускус получается. А если подует суховей, совсем будет невкусно…

— А по-моему, кускус всегда превосходен. Не забудьте же подать его к завтраку, и кашупу тоже, со свиным салом, ладно?

— Не беспокойтесь, сеньор, все будет сделано.

Марию Ле нельзя было узнать, и Жокинья понял, что настал удобный момент.

— Вы просто волшебница, нья Мария Ле. Если бы вы отправились в Бразилию, наверняка скопили бы там целое состояние.

Мария Ле засмеялась странным, воркующим смехом, и на лице ее смешались два выражения — шутливое и мрачное, почти трагическое.

— Ах, сеньор Жокинья! — воскликнула она, поднеся руки к груди. — На Бразилии я давно крест поставила. В молодости я мечтала уехать в Америку, но удача выпадает далеко не каждому из живущих на этом свете. А уж теперь только рота солдат вытащит меня из моего дома.

Жокинья не хотел печальных воспоминаний — сегодня он чувствовал себя таким счастливым. Теперь у него появился взрослый сын, наконец-то он стал отцом. Он снова подумал о том, что крестнику лучше бы переночевать в свободной комнате. Жокинья не хотел терять его из виду, этот дружок из Порто-Ново может внушить ему разные глупости. Хозяйка вроде бы достаточно укрощена, можно попытаться снова вернуться к вопросу о ночлеге. Для начала он рассказал один случай.

— Как-то в Бостоне на Юджин-стрит я встретил соотечественника, который двадцать лет назад покинул острова. Со мной были приятели, и потому он отозвал меня в сторонку и сказал с таким видом, будто ждал от меня чуда: «Знаешь, Джек, мне безумно хочется три вещи: поболтать по-креольски, станцевать морну и поесть кашупы». — Жокинья осушил второй стакан и продолжал вкрадчивым голосом: — Честное слово, так и мне хочется, чтобы крестник ночевал сегодня здесь. А племянник вашей кумы приехал?

— Приехал, — живо откликнулась Мария Ле. — Белый как мел, его сильно мутило с дороги, прямо наизнанку выворачивало, и я его сразу уложила в постель.

В этот момент кто-то крикнул в саду: «Эй, Биа Ле!» Мария Ле высунулась из двери поглядеть, кто ее зовет, и сообщила Жокинье:

— Это владелец фелюги «Цветок моря».

— Вот как? Пусть войдет.

Во время обеда Мане Кин не проронил ни слова, и крестный украдкой покосился на него, подумав: «Красивый парень, волосы густые, вьющиеся. Я научу его приличному обращению, он быстро привыкнет к новой обстановке, а потом отыщется хорошенькая бразильяночка и завершит его воспитание…»

Жокинья проглотил последний кусок. Осушил третий стакан вина и вдруг повернулся к крестнику, давно клевавшему носом.

— Тебя, я вижу, совсем разморило, паренек. Наверно, с дороги. Выпей стаканчик и отправляйся спать. Тебе надо приучаться ложиться поздней…

Вошел худощавый, болезненного вида человек в тиковом костюме, без галстука, с засаленной папкой в одной руке и с мягкой черной шляпой в другой. Это был владелец «Цветка моря», самой изящной и быстроходной фелюги в Порто-Ново. Он вразвалку приблизился к столу.

— Добрый вечер, сеньор. — Хозяин фелюги изо всех сил старался напустить на себя вид делового человека, у которого нет времени для праздных разговоров.

— Добрый вечер, сеньор капитан. «Цветок моря» действительно отплывает завтра?

— Да, если богу будет угодно.

— Мы с крестником едем завтра на Сан-Висенте, вы, наверное, уже знаете об этом?

— Да, сеньор. Не забудьте выправить паспорта. Полиция капитании[18] держит теперь ухо востро.

— Это для меня не новость. У нас уже все готово. В котором часу вы снимаетесь с якоря?

— Я назначил отплытие на десять. Но вам, сеньор, незачем торопиться. Мы выйдем из гавани не раньше часа. Можете прибыть на пристань чуть пораньше, чтобы мы с вами сели в одну шлюпку.

— Превосходно, значит, условимся на час дня. Надеюсь, сеньор капитан не заставит нас проторчать на пристани целый день?

— Я наметил отплытие ровно на десять, посмотрим, успеют ли с погрузкой к часу. Груз всегда доставляют в последнюю минуту, и на погрузку уходит два с половиной, а то и три часа. И это если груз не очень большой. Но вам не о чем волноваться, сеньор.

— Итак, утром ты можешь не особенно торопиться, — повернулся к крестнику Жокинья. — Спи спокойно.

— Ветер немного изменился, дует с запада, но завтра он примет прежнее направление. «Цветок моря» — отличный парусник, сможет выдержать любой шквал. Он теперь у меня как новенький, его недавно почистили и покрасили, снасти тоже обновили… В случае каких-либо изменений мы вас обязательно известим.

— Очень хорошо. Присаживайтесь, сеньор капитан. Ну-ка, нья Мария, принесите еще стакан. Сеньор капитан разопьет со мной бутылочку.

— Ах, что вы, сеньор, благодарствуйте.

— Не стоит. Давайте лучше выпьем.

Глава третья

Мане Кин захлопнул за собой дверь. На дворе стояла непроглядная темень, от ветра вихрем вздымалась пыль. На черном, как сажа, небе не было ни одной звезды. Море глухо ворчало, словно водопад на бурной реке.

Мимо прошли трое парней с карманным фонариком. Луч света на мгновение разорвал тьму, но, по мере того как парни удалялись, тени становились все гуще, пока мрак снова не затопил все вокруг. Мане Кин последовал за парнями; они окружили двух девушек, шедших навстречу, и, когда Кин обгонял их, свет фонарика ударил ему в глаза. Один из парней спросил у девушек: «Где сегодня танцуют?» Другой крикнул, обращаясь к темному силуэту обогнавшего их прохожего: «Добрый вечер!» Мане Кин не ответил. Он завернул за угол, прошел немного вперед, потом свернул вправо и зашагал по улочке, спускающейся к обширному пустырю у берега моря. Вдруг у него над ухом раздался истошный крик: «Это он! Держите его!» — и сухопарый человек с длинными ногами и тощей, вытянутой вперед шеей проскользнул мимо, задыхаясь от быстрого бега. Следом за ним промчались еще двое — то ли его сообщники, то ли преследователи. Шаги их гулко и тяжело отдавались по мостовой, словно колотили трамбовкой. Мане Кин прижался к стене дома, прислушался. Люди исчезли в ночной мгле, шорох шагов смешался с плеском волн и замер в отдалении. Наступила тишина. Слышно было, как волны обрушиваются на каменистый берег. Внезапно вновь раздались чьи-то шаги. Трое мужчин бежали по улочке. У первого в руках был фонарик. Мане Кин ощупью добрался до двери и, ухватившись за косяк, съежился. Ветер взметнул вихрь пыли и умчался.

— Он сюда побежал! — воскликнул все тот же голос, и человек с фонариком остановился перед Кином.

— Ты кто такой? — гаркнул он, направив луч света прямо в лицо Кину. Тем временем подоспели остальные. Ослепленный ярким светом, ничего не различая вокруг, Мане Кин решил бежать. Все куда-то бегут этой ночью, почему бы и ему не броситься наутек? Им овладел панический ужас, он не понимал, что происходит. Мане Кин сделал неосторожное движение, и это выдало его намерение. С этого мгновения и началось для него неожиданное и необычайное приключение.

— Держи его, Тиофе! — приказал человек с фонариком, взволнованно, словно провинциальный любитель, исполняющий роль полицейского. Должно быть, он был главный. Чья-то рука судорожно схватила Мане Кина за правый локоть. Рука дрожала, но стискивала локоть с чрезмерным рвением. Блюстители порядка запыхались и с трудом переводили дух. Третий полицейский подбежал с другой стороны и вцепился в левую руку Кина.

— Вы видели, как он собирался задать стрекача? Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь.

Оцепеневший от изумления Мане Кин не протестовал. Горло перехватило, он не мог вымолвить ни слова. Попытался было сопротивляться, но его поволокли к побережью, туда, где взору открывалась обширная пустошь. Здесь ветер гулял на просторе, с моря доносился запах моллюсков, долетали пенные брызги бушующих волн.

— Это был не я, — выдавил наконец Кин, растерянно озираясь по сторонам. — Отпустите меня!

Со стороны моря появилось еще несколько человек.

— Бандиты пустили в ход нож, — сказал кто-то. — Инасио сейчас в аптеке, перевязывает рану.

Лучи карманных фонариков скрестились. Пришедшие с побережья тоже вели с собой пленника. Они кричали все разом, словно среди них не было главного, хотя некоторые держались властно, будто сельский староста из Долины Гусей. Так, по крайней мере, подумал Мане Кин. Молчал только арестованный. Значительно выше остальных ростом, он передвигался с трудом, то и дело спотыкаясь, голова его бессильно клонилась на грудь, точно его оглушили дубинкой. Вероятно, стоило ему напрячь силы, и полицейские попадали бы на землю, как тряпичные куклы, — они едва доставали ему до груди. Казалось, он играет роль, но играет нехотя, разрешая так обращаться с собой, чтобы не испортить другим настроения.

— Должно быть, это и есть тот, кого мы разыскивали, — заявил главный в группе, задержавший Мане Кина. В голосе его слышалась нескрываемая гордость; еще бы, ведь он стал героем сегодняшней эпопеи.

— Нет, сеньор, это вон тот дылда, — запротестовал полицейский из второй группы. — Я все время гнался за ним.

— Значит, оба они преступники.

— Их было трое или четверо, но лишь один побежал вниз. Остальные укрылись в Холодной Долине, они метнулись во тьму, словно дикие коты. А этого я не выпускал из виду. Я тоже умею бегать ночью.

— Ты ведь заметил, Шико, какое он сделал движение, когда я направил на него фонарь? Он явно собирался дать деру. Никто меня не убедит, что он не связан с этой шайкой.

Вокруг начал собираться народ, отовсюду набежали привлеченные шумом зеваки; тревожные вспышки карманных фонариков выхватывали из темноты то один, то другой силуэт. Кто-то громко объявил, что на место происшествия прибыл сам начальник полицейского участка. Шум утих. Пленников поставили спиной друг к другу. Растерянный, но приободренный тишиной, Мане Кин отдался на волю судьбы, он верил в свою звезду. Снопы лучей ударяли в лица задержанных, но никто не узнавал их. Торопливой, нервной походкой подошел начальник участка, держа в руке хлыст из гиппопотамовой кожи. Лучи электрических фонариков снова скрестились, и все смолкли. Волны упрямо царапали гальку на пляже, ветер подхватывал песок и обрушивал его на людей, надувая одежду, точно паруса на корабле.

Начальник участка останавливался перед каждым, кто попадался на пути, и пристально разглядывал его, будто пepieд ним была маска, скрывавшая нужное ему лицо.

— Где он? Где?

— Их двое, господин начальник.

— Чем больше, тем лучше. Но куда вы их подевали?

— Верно, тут ошибка получилась, — вмешался в разговор полицейский из второй группы. Он выступил вперед, не выпуская арестованного, который тоже последовал за ним, подталкиваемый другими полицейскими. — По берегу бежал только один, вот этот, высокий. Тониньо там не было. Тониньо ничего не видел. А я видел, как остальные укрылись в горах.

— Тогда откуда же взялся другой?

— Мы услышали топот ног, бросились назад и тут-то и накрыли его, голубчика. Он схоронился у дверей дома ньи Энграсии. Приготовился было уже улепетнуть, когда мы его сцапали. Разве это не Шико?

Начальник участка взял фонарик, осветил Мане Кина с головы до ног.

— Кажется, вы наломали дров, идиоты, черт бы вас побрал. Этот парень, если не ошибаюсь, едет завтра на Сан-Висенте. Он приходится крестником или кем-то еще Жокинье-бразильцу. Правильно, парень? — спросил он, направив луч света прямо в лицо Мане Кину, и повернулся к полицейскому. — Что за осел распорядился задержать его?

Два голоса ответили одновременно:

— Это Тониньо, господин начальник.

— Так пусть он теперь забудет о сержантских нашивках! А другой задержанный тоже здесь? Вы уверены, что он из банды?

— Абсолютно уверен, я все время бежал за ним следом. Чешет себе и чешет как лошадь, чертов сын, вы только поглядите на его ножищи. Но я от него не отставал.

— Значит, тоже, видать, недалеко от лошади ушел, если так. Обыщи его, нет ли при нем ножа. Ну, живее, не трусь.

Арестованный вдруг вырвался из рук полицейских и побежал. Началась свалка. Начальник участка кинулся в противоположную сторону. Кое-кто последовал его примеру, а один чересчур ретивый полицейский едва не перегнал начальника, за что его и огрели по спине хлыстом из гиппопотамовой кожи — знай свое место! Но несмотря на суматоху, арестованный все-таки был схвачен. Его обыскали и за поясом нашли большой нож. Начальник полиции, который постарался теперь оказаться в центре событий, направил на нож луч фонарика, однако следов крови на лезвии не обнаружилось. Толпа расступилась, образовав круг. Все заранее знали, что произошло. Пойманный остался в центре круга один, он с трудом держался на ногах.

Почувствовав себя в безопасности, Мане Кин, скорее взволнованный, чем пристыженный, поспешил скрыться с глаз блюстителей порядка и исчез в темноте, не дожидаясь извинений. При заключительной сцене он присутствовал уже как зритель, стоя в стороне, но, увидав, как хлыст из гиппопотамовой кожи опустился на спину арестованного, отвернулся и зашагал прочь, держась на всякий случай поближе к домам и пугливо озираясь, точно преступник, по ошибке выпущенный на свободу. Хибарка Мариано была неподалеку, окна ее выходили на канал. Песчаная полоса побережья здесь суживалась, расстилаясь перед домами наподобие ковровой дорожки. Спускавшийся почти к самой воде откос был усеян крупной галькой, волны с грохотом обрушивались на него, щелкая камнями, точно кастаньетами, и унося их с собой. За каналом среди бушующего моря плыл в ночи Сан-Висенте, едва освещенный россыпью золотистых огней.

Ветер бежал вдоль берега над уснувшими одноэтажными домиками. Надвинув фуражку на лоб, Мане Кин пригнулся, поеживаясь от пронизывающих порывов, и зашагал по песку, пока не очутился у дверей приземистой лачуги. Он постучал раз, другой. Никто не отзывался. Подождав немного, Кин снова забарабанил в дверь. Мариано предупреждал его: «Если не застанешь меня дома, загляни к Сирило». Кабачок Сирило находился далеко, на окраине города. Там играли на деньги и нередко засиживались до первых петухов. Чтобы не возвращаться туда, где его чуть не избили, он направился вдоль домов, стоявших позади хибарки Мариано, завернул за угол, прошмыгнул между вытащенных на берег лодок, от которых несло тухлой рыбой. И вдруг знакомый голос окликнул его: «Эй, Мане Кин!» Это был Мариано, рослый парень в рубахе с засученными рукавами.

— Я слышал, как стучали, но не подумал, что это ты. Иди сюда! Перед моим домом недавно поднялся такой шум! Кажется, полиции удалось сцапать контрабандистов, которые привезли грог. Я еще не разобрался толком, что произошло. Сдается мне, ребята хотели у меня спрятаться. Ведь вся эта каша заварилась прямо у моих дверей. Тяжелая жизнь у них, у бедняг. Уж я-то знаю, каково им приходится, когда они в кромешной тьме лазают по скалам, по козьим тропкам, чтобы не попасть к таможенникам в лапы. И все равно угодили волку в пасть. Вот она, жизнь бедняка, пропади она пропадом. А этот грог я должен был переправить на Сан-Висенте. Но они опоздали. Лодка моя давным-давно ушла, не дождавшись их, вскоре после того, как мы с тобой расстались. Теперь она далеко в море.

Он говорил тихо и совершенно спокойно. Толкнув низенькую калитку, пропустил гостя вперед, вошел вслед за ним во двор. Потом облокотился на калитку, быстро оглядел улицу и, уже очутившись в комнате, повернул ключ в замке.

Кто-то чиркнул спичкой. Мане Кин заметил, что, кроме них, в комнате еще двое. Один, босоногий, был в тельняшке без рукавов, в сдвинутой набекрень кепке. Другой, который зажег свечу, был в костюме цвета хаки, такой же рубашке и галстуке, в кожаных сапогах. На коленях у него лежала широкополая фетровая шляпа вроде ковбойской, с кожаной лентой. Оба сидели на длинной скамье, стоявшей у стены рядом с раскладушкой.

— Добрый вечер, — сказал Мане Кин сдавленным голосом, еще не совсем оправившись от пережитого волнения.

— Добрый вечер, — ответил человек в кепке. Второй, в костюме хаки, повернулся к Кину и спросил, не отвечая на приветствие:

— Ты видел заваруху на улице? — Голос у него был властный, глаза широко раскрыты и насторожены.

— Я?! Ничего я не видел!

— Как? Разве тебе не встретились по дороге полицейские? — продолжал выспрашивать мужчина в хаки, наклонившись вперед и приложив руки к ушам, потому что шум прибоя заглушал голоса, а у Мане Кина к тому же слова застревали в горле.

— Встретились, как же. Начальник полицейского участка избил кнутом какого-то…

— Избил кнутом?! Этот болван опять сел в лужу. Ему невдомек, что он натворил.

— Как-то не вяжется это с их обычными повадками, — заметил человек в тельняшке, он, словно эхо, отзывался на все реплики того, что был в хаки.

— Но кому же всыпали? — поинтересовался первый.

— Понятия не имею. Я ни с кем в городе не знаком. Я не здешний, я из деревни.

Но человека в хаки не удовлетворило подобное объяснение. Сунув руку в карман, он достал сигарету и снова вернулся к расспросам:

— Ты вроде бы боишься говорить. Разве ты не видел своими глазами, как начальник полиции орудовал кнутом? И конечно, видел, кого он арестовал. Я хочу знать, каков из себя задержанный.

— Ах, задержанный! Очень высокий, в эту дверь не прошел бы, но я никогда раньше его не встречал, и меня все это не касается.

Человек в хаки многозначительно переглянулся с Мариано.

— Наверное, Шико попался, — произнес он. — Почему-то я сразу о нем подумал. — Потом добавил вполголоса, чтобы Мане Кин не услышал: — На мою долю приходилось четыре бидона, каждый по восемнадцать литров. Не стоило оставлять их в Холодной Долине. Да кто бы мог такое предположить? Теперь держи ухо востро, как бы самому не попасть в передрягу. Впрочем, Шико парень надежный. Умрет, а своих не выдаст.

Он встал, прикурил от свечи, затянулся и снова сел на скамью.

Мане Кин пристроился на табурете у входа. Мариано примостился на раскладушке напротив контрабандистов. Наступило короткое молчание, после которого гости и хозяин принялись вполголоса совещаться. Мариано вдруг обратился к человеку в хаки:

— Видимо, Шико надолго угодит в тюрьму. У него, у горемычного, целый выводок детей. Я знаю его семью. Он родом из Озерной равнины, с отрогов Каменистого хребта. Как-то раз я заночевал у них в доме, холод был в ту ночь страшный, я тогда едва не окочурился. Вам бы, сеньор, следовало замолвить за него словечко перед начальником участка…

— Спятил ты, парень, что ли! — заорал человек в хаки, вытаращив глаза от изумления. — Не такой я идиот, чтобы добровольно лезть в петлю. Если бы я сам не подвергался риску, я бы еще мог за него просить. А так даже и думать нечего.

— Ни в коем случае, — эхом откликнулся второй, в кепке. — Это значило бы подставить удар под спину.

— Ты хотел сказать, подставить спину под удар… — смеясь, поправил его Мариано. — У тебя, Грига, просто мания все перевирать.

— Каждый сам за себя, — продолжал человек в хаки, не обращая внимания на комментарии. — Пусть Шико выкручивается как знает. Мне, право, очень жаль, но каждый сам должен расплачиваться за глупости, которые совершает. Если он влип, не идти же и мне с повинной только из сочувствия?! Ты согласен со мной?

Словно не замечая одобрительных возгласов босоногого, он продолжал:

— В толк не возьму, как может разумный человек допустить, чтобы его схватили в горах, да еще в полной темноте. И к тому же когда он, подобно Шико, тянет за собой других. Прямо злость разбирает, честное слово! Ведь убытки в конце концов несем мы, хозяева, а не он…

— Но у него дома осталась целая орава детей… — возразил Мариано.

— Веское основание для того, чтобы вести себя осмотрительно и умело делать бизнес.

Разговор этот не интересовал Мане Кина. И пока приятели Мариано пререкались между собой, то почти касаясь головами друг друга, то откидываясь в разные стороны, в зависимости от того, насколько захватывала их тема разговора, Мане Кин, абсолютно безразличный к тому, что происходило вокруг, клевал носом, сидя на табурете, словно соглашался со всеми. Человек в хаки наконец поднялся, надел шляпу и рявкнул зычно, будто отдавая команду:

— Ладно, трогаемся в путь, Грига. Только сначала, Мариано, мне надо кое о чем с тобой договориться.

Мане Кин очнулся от дремоты. Они слегка задели его, но даже не попрощались.

— Ложись-ка ты спать, — сказал Мариано, стоя уже в дверях. — Устраивайся на раскладушке. Я скоро вернусь. Свечку не гаси.

— А ты где ляжешь?

— Обо мне не беспокойся. У меня есть несколько мешков, я их постелю на полу. Вторую раскладушку я одолжил приятелю.

Мане Кин нащупал под кроватью мешки, расстелил их около раскладушки. Потом снял висевший за дверью моток веревки, положил его под голову. Стащил пиджак и улегся на жесткую постель.

Море за окном ревело, точно стадо бешеных быков, окруживших дом…

Глава четвертая

Мариано задул свечу и лег.

— Ты не спишь? — спросил он Мане Кина. Любопытство и зависть не давали ему покоя.

Мане Кина одолевал сон. Здесь, в Порто-Ново, все ложились поздно, словно ночь была создана не для того, чтобы мирно спать в кровати.

— Нет, — ответил он коротко, едва слышно. Ему казалось, что мешки чуть колышутся под ним.

— Итак, значит, ты едешь в Бразилию? Значит, ньо Жокинья все-таки увозит тебя? Изумительная страна… Наверно, тебе самому не верится, что ты едешь?

У Кина кружилась голова, словно он упал с большой высоты и теперь лежал, распластавшись на мешках, не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Он то погружался куда-то, то снова всплывал на поверхность — сон еще не совсем одолел его. А Мариано хотелось поболтать, послушать друга, уезжающего в Бразилию. Но тот молчал. Мариано промурлыкал себе под нос куплет из бразильской самбы: «Чтобы люди не болтали, с пальца я стащил кольцо…»

— Я сам с радостью бросил бы все к чертовой бабушке и махнул туда. Чего бы это ни стоило! — воскликнул он так громко, что не мог не разбудить приятеля, если бы тот в самом деле спал. Мане Кин тяжело вздохнул. — Я уже сыт по горло этой жизнью. Любой на моем месте устал бы от этого бессмысленного, пустого существования. Тебе, вероятно, тоже все осточертело?

Мане Кин перевернулся на спину и, скрестив руки на груди, уставился в потолок.

— Однажды мы с товарищами плыли на лодке к Сан-Висенте. Качаемся на волнах, и вдруг как раз посередине пути на горизонте появляется итальянский пароход, идущий вниз по каналу. Я возьми да и скажи ребятам: «Хочу попасть на этот корабль. Гребите себе помаленьку, а я выпрыгну из лодки и поплыву с божьей помощью. Авось доберусь до Южной Америки». Настроение у меня в тот день было препаршивое. Не знаю, заметил ли ты, что мы решаемся на серьезный шаг, когда нам бывает особенно скверно? Кто не тоскует, тому легко жить на свете. Он не мечется, ничего не пытается изменить. Точно камень лежал у меня в тот день на сердце, и вот мне почудилось, что удача сама плывет в руки. Поверь мне, я говорил совершенно серьезно…

Мане Кином по-прежнему владела какая-то вялость, и он не очень прислушивался к рассказу Мариано. Но тут вдруг почувствовал, как дрожь пробегает по телу. Словно мешки превратились в волны и поглотили его. «Хороша удача, — подумал он, — оказаться одному в открытом море!» И спросил:

— И ты прыгнул? Ты мне никогда об этом не рассказывал…

Море страшило его, внушало ему ужас. Лежа на мешках, он услышал, как волны скребут когтями по берегу, и опять вздрогнул. Представив себе, как он плывет один по каналу, судорожно работая руками и ногами, и хищные рыбы подстерегают его, Мане Кин поразился мужеству друга.

— Товарищи подняли меня на смех, — угрюмо продолжал Мариано. — В тот день я прямо с ума сходил от тоски и досады, а они надо мной потешались. И мне оставалось лишь все превратить в шутку. Уверяю тебя, если бы они не смеялись, я бы непременно прыгнул за борт. По-моему, когда человек изливает перед друзьями душу, нельзя над ним смеяться, все должны ему верить и сочувствовать, а не издеваться над ним. Только избалованные дети не хотят никого понимать. Так вот, я и сейчас повторяю, что когда-нибудь обязательно выпрыгну из лодки и поплыву в открытое море, чтобы меня заметили с борта какого-нибудь парохода. Меня подберут, и я попаду в дальние страны. Если же это не удастся, я отправлюсь на Сан-Висенте и убегу оттуда, как делали другие: спрячусь в трюм любого судна для перевозки угля. На Сан-Висенте у меня есть приятель, Жул Антоне, я с ним уже сговорился. В один прекрасный день мы смотаемся отсюда, только нас и видели… Я работы не боюсь. И с морем потягаться сумею. Такие люди — клад для хорошего captain’a[19]… — Мариано замолчал на мгновение и продолжал уже другим тоном: — У тебя все по-другому. Тебе повезло. Крестный отец везет тебя в Бразилию. Славная земля эта Бразилия…

— Славная земля… — повторил Мане Кин, словно эхо. На какой-то миг речи Мариано разогнали его сон. Сердце, охваченное волнением, гулко забилось в груди, будто кто-то тяжелым молотом ударял по наковальне. Бурное море, корабль, одиночество — и где-то на краю света огромная неведомая страна Бразилия. Больше, чем Сан-Висенте и Санто-Антао, вместе взятые! Нет, больше, чем десять Сан-Висенте и десять Санто-Антао, вместе взятых! Он мысленно представил себе тамошние бесконечные дороги. Ведь если ходить пешком, все ноги, наверно, будут содраны в кровь после таких прогулок… Но крестный Жокинья рассказывал, что там ездят в вагончиках, которые называют трамваями. Трамваи, автомобили, поезда. Мане Кину вдруг опять стало страшно. Он загрустил о своем ручье, о своем тихом домике, одиноко стоящем на краю равнины, о поливных землях возле Речушки, которые он мечтал напоить, чтобы спасти гибнущие растения.

Море за окном продолжало реветь, точно дикий зверь. Порой его грохот походил на раскаты грома. А волны, будто разъяренные быки копытами, без устали скребли песок. Пол в хижине Мариано содрогался; казалось, потоки воды захлестывают дом, как во время проливного дождя, когда ручьи выходят из берегов, увлекая за собой даже крупные камни. Море хотело добраться до Мане Кина раньше срока. Быть может, оно уже подмыло фундамент лачуги и несет ее по скользкому откосу прямо в бездну?! Ветер завывал все с большей яростью, проникая в щели и трещины. У них в долине никогда не случалось такого урагана. Манговое дерево посреди поляны, манговое дерево, под которым они обычно встречались с Эсколастикой, было высокое, ветвистое и надежное. Но весь этот шум заглушал голос Мариано.

— Море свирепеет, — сказал он словно про себя. Потом в его голосе зазвучало воодушевление: — Знаешь, недавно я был на Сан-Висенте. Всего неделю назад. Видел там бразильцев с учебного корабля, стоящего на якоре в порту. «На кладбище в Рио веселей, чем у тебя на родине, приятель», — сказал мне один парнишка. Можно подумать, у них там молочные реки и кисельные берега… Слишком уж они задаются. Ты хорошо знаешь Сан-Висенте? Ах, никогда там не был! Преотличное место, сам увидишь. Народу видимо-невидимо, как на полях Северной стороны в день святого Андрея или в Порто-Ново накануне святого Иоанна. Машин, магазинов со всякими товарами множество, а лодок у причала на пристани и не счесть! На Сан-Висенте могло бы поместиться десять Порто-Ново, а то и больше. Я езжу туда когда захочу. Но приходится быстро возвращаться обратно, у меня нет разрешения на выезд. Начальник полицейского участка не дает мне визы, у нас с ним свои счеты. И я еду зайцем, без пропуска, без денег. Ты правильно делаешь, Мане Кин, что уезжаешь. Собачья жизнь тут у всех нас, честное слово. Кто-то сказал, что заниматься сельским хозяйством — значит разоряться, не теряя надежды. А если все окончательно рухнет, что тогда? Если и надежде уже не к чему будет прилепиться? Брось ты всю эту канитель. Поезжай зарабатывать с крестным деньги. А если вовремя не смотаешься отсюда, с голоду подохнешь, засухи в этом году не миновать. Счастливец ты, крестный увезет тебя далеко от наших проклятых мест…

Мариано говорил быстро, спешил высказаться, а Мане Кин, у которого кружилась голова, едва успевал следить за его мыслями. Ему казалось, что мысли эти мчатся галопом, едва различимые в пыли. Он с трудом улавливал смысл слов Мариано, точно слушал пластинку на граммофоне сельского старосты из Долины Гусей, который заводили в особо торжественных случаях — на свадьбах или крестинах.

— Как же ты ухитряешься ездить без пропуска? Хозяин «Цветка моря» предупредил крестного, что полицейские из капитании не пропускают ни одного пассажира без визы…

— Я плаваю на собственной лодке. Когда тихо, мы с ребятами гребем, а когда дует ветер, ставим мачту и поднимаем парус и всегда стараемся обойти посты стороной. Я сижу на руле, если плыву с ними.

— И не страшно вам?

— Тот, кто постоянно подвергается опасности, всегда должен быть начеку. Тут уж не до страха. Даже во время штиля запрещено пересекать канал. Когда же штормит и море покрывается барашками, ни один самый опытный рулевой не сумеет благополучно миновать мыс Жоана Рибейро. Если он рискнет пройти там вслепую, разобьется о скалы. Как только на крыше капитана Сан-Висенте взвивается красный флаг, ни один парусник не снимается с якоря. Но этот закон не для нас. Коли ты трус, так и сиди дома, а не бегай по гулянкам. Страх лишь тогда полезен, если он чему-нибудь учит. А если нет, мало от него проку.

— Я бы ни за что с вами не поехал, — признался Мане Кин. «В лодке, по каналу! — ужаснулся он про себя. — Несчастные!»

Огромная волна с грохотом разбилась о берег. Пол дома задрожал.

— Приходится выбирать, для нас куда опаснее полиция капитании и таможенные чиновники, — расхохотавшись, пояснил Мариано и продолжал нарочито небрежным тоном: — Эти мерзавцы не дают нам пожить в свое удовольствие. Да ничего не стоит обвести вокруг пальца и полицию, и таможенных чиновников.

— Я бы не пошел с вами в плавание, — повторил Мане Кин.

— Что тут греха таить, жизнь у нас чертовски трудная, не позавидуешь. Спокойное море не для нас. Мы предпочитаем шторм, чтобы сбить погоню со следа. До Сан-Висенте девять миль, если плыть напрямик. Да разве мы плаваем напрямик?! Понимаешь ли, уцелеть может лишь тот, кто хорошо знает свое дело; контрабандист должен нырять как рыба, слух иметь, как у дикого зверя, зрение — как у совы, а хитростью превосходить старого ворона. И все же береженого бог бережет. В позапрошлом году лодку Шико Пейшиньо повернуло течением к восточному берегу Сан-Висенте; он сам, двое его сыновей и один парнишка из Синагоги, что был с ними, погибли; уцелел только Танья, младший сын, волны прибили его к острову Санта-Луиза, рано утром пастухи увидели его безжизненно распростертым на берегу. Бедняге пришлось потом отсидеть в тюрьме. Теперь Танья наш товарищ, отваги ему не занимать. Лодка Шико Пейшиньо никуда не годилась, маленькая, и шпангоуты для шторма были слабоваты. Из тех лодок, что шныряют под носом у полиции, наша — самая надежная. Если уж плывешь на ней, беспокоиться нечего. Я со своими дружками добрался бы в этой лодке до самой Африки. Ребята у нас отчаянные.

Мариано умолк, тревожно прислушиваясь. Гул прибоя все нарастал, ветер завывал, дуя во все щели. Казалось, он проносится совсем низко над землей.

— Ветер и впрямь крепчает. Сейчас они, должно быть, огибают мыс Жоана Рибейро, маяк острова у них по правому борту. Жаль, вышли они немного рано. Утром и море шутить не любит, это всем известно…

Теперь Мариано будто говорил с бушующей стихией, с морем и ветром или с товарищами, которым доверял свою лодку и о которых думал непрестанно.

Мане Кин неподвижно лежал с закрытыми глазами на разостланных на жестком земляном полу мешках. И вдруг точно вспышка света озарила его мозг. Жизнь его протекала мирно, он трудился, прилежно обрабатывая свой клочок земли среди гор, вдали от урагана и коварного моря. Никогда там природа так не бушевала, разве только во время проливного дождя, когда ручьи глухо ворчали в лощинах. Но голос их вселял в людей силу, веру в себя, мужество и волю к жизни. Оттуда, с его плоскогорья, море казалось брошенным внизу голубым платком, красивой тихой заводью. В нем не чувствовалось никакой ярости, оно никому не угрожало. Скорее напоминало огромное пастбище для скота. Но здесь, вблизи… В ушах Мане Кина стоял шум разбивающихся о берег волн, и больше он ни о чем не мог думать, словно то была единственная реальность, самая значительная из всего, что совершалось теперь в мире. Мане Кин уже не слушал Мариано… Мыши бегали по его телу, а он их не замечал. Они резвились вокруг, ползали между ногами, радостно пищали. Жуки-долгоносики заползали под рубашку, кусались, точно клопы, но Мане Кину было не до них, море всецело поглотило его: пенистые валы не переставая скребли прибрежные камни. Он вспомнил о Храпуне, старой отцовской лошади. Хотя Мане Кин был тогда совсем маленьким, он никогда не забудет, как, умирая, бедное животное целые сутки мучилось в агонии, царапая окровавленными копытами вымощенный пол конюшни. То была единственная бессонная ночь Мане Кина.

Мариано вздохнул:

— Вот так мы стараемся перехитрить судьбу, как бы там ни было, есть надо…

Но Мане Кин не слушал его. Глухая стена разделила их. Мариано продолжал говорить, а Мане Кин думал о том, что в конце долгого, изнурительного пути его ожидает страна, где люди трудятся в поте лица, огромная, богатейшая страна, где всегда можно найти работу, где дожди идут часто и нет голода и неуверенности в будущем, как на его Островах; эта страна во много раз больше, чем Санто-Антао и Сан-Висенте, вместе взятые. Но там, в долине, он оставил своих близких, матушку Жожу, Джека, Эсколастику, свою землю. Тоска мощной рукой сдавила его сердце, Мане Кин задыхался от тревоги и одиночества. Мыши без устали возились около него. И сон кружил тоже где-то около. А Мариано все говорил, говорил. Голос его доносился издалека, точно со дна морского… И вот ньо Лоуренсиньо прошептал Мане Кину на ухо: «Хозяйский глаз лучше всяких удобрений, понятно? Не жалей своих глаз, рук, ног, своего молодого тела. Ухаживай за посадками около дома, удобряй их навозом. Тогда земля твоя станет плодородной». Потом откуда-то выскочил, подпрыгивая на кривых ногах, ньо Сансао и лукаво усмехнулся, обдав его запахом водки: «Пусть земля зарастает сорняками. В моем хозяйстве с ними борется скотина. Козы и коровы дают сыр и масло. Терпения у меня не хватает возиться с арендаторами, терпения не хватает, кха-кха-кха…» Он сплюнул на пол. Ньо Жоан Жоана тоже явился и завел свои сладкие речи. Усы у него свисали до самого подбородка, глаза блестели в темноте, как у кота. «Я дам тебе денег, — вкрадчиво сказал он, — я же обещал. И проценты возьму пустяковые, ведь мы друзья. Земля, в общем-то, неплохая. Только бы дождь пошел…» Пугливо озираясь по сторонам, подошла Эсколастика: «Едешь все-таки?» Он ласково обнял ее, опустил на усыпанную мягкой хвоей землю, склонился над таинственным девичьим телом, и вдруг голос Мариано, который он принял сначала за голос Жокиньи, спугнул его, снова толкая в бездну:

— Брось ты эту канитель и поезжай зарабатывать деньги. Счастливец, крестный увезет тебя далеко от наших проклятых мест.

Но тотчас выступил из темноты ньо Витал с простертой вперед рукой: «Когда-нибудь, бог даст, ты вернешься назад. И найдешь свои земли там же, где их оставил. Но зато у тебя появятся деньги, ты сможешь с божьей помощью купить почти всю Долину Гусей». Потом ньо Лоуренсиньо, потрясая камнем, гневно набросился на него: «Кто покидает родную землю, теряет душу. Убирайся, убирайся отсюда вон, с глаз моих долой, паршивец!» Крестный Жокинья протиснулся в дверь и, осторожным движением поглаживая намечающуюся плешь, словно расчесывал волосы на пробор, хладнокровно сказал: «Ерунда, пусть себе болтают. Едем со мной, паренек! Положение становится угрожающим…» Призраки, явившиеся к Мане Кину из прошлого, ожесточенно сражались друг с другом, точно заклятые враги.

Голоса стихли. Взгляд его устремился вдаль. Ах, эти горы! Как же их не узнать? Они плотным кольцом окружили долину. Склонились любовно, почти как живые существа, над людьми и растениями острова, защищая их от непогоды, приходящей из других краев. А порою чудилось, будто они расступаются, расширяют круг, чтобы можно было видеть мирное и бескрайнее голубое небо и солнце, казавшееся после дождя самой большой благодатью на свете. Если случалось, что дождь запаздывал, как было в этом году, горы облачались в траур, изнывали от горя и возмущались, вымаливая у неба хоть немного воды для тенистых оврагов, избороздивших их склоны. А когда, исполненные сочувствия, набегали грозовые тучи, налитые долгожданной влагой, горы внезапно куда-то исчезали, уступив место тем, кто нес благословение божие свободным рабам земли.

Ветер, без сомнения, переменился. Теперь он швырял в окно клочья морской пены. Море будто вело осаду дома, подготовляя решающий штурм. Волны отчаянно бились совсем рядом с лачугой, и стены ее сотрясались при каждом ударе. Откуда, черт побери, дует этот ветер?

Мариано прислушивался, пытаясь угадать его направление. Ветер был не такой уж сильный, но волны неистовствовали. Мане Кин захрапел. Дрыхнет без задних ног, как поросенок. А ночь предвещала недоброе, в такую ночь не до сна. Невеселые мысли роились в голове у Мариано. Что этот дурень станет делать в Бразилии? Вот ему, Мариано, почему-то не выпало на долю такой удачи, и никакой крестный отец, черт возьми, не собирается везти его на край света. Он завидовал Кину, затаив против него злобу. Скажите на милость, что этот дурень станет делать в Бразилии? Хоть бы он умер сейчас, прямо у него на глазах… Мариано бы тотчас помчался к ньо Жокинье: «Если хотите, я поеду с вами. Возьмите меня с собой в Бразилию, не пожалеете. Я все умею делать». В глубине души Мариано симпатизировал Мане Кину. Он сердился теперь лишь потому, что чувствовал себя обойденным судьбой, которая избрала вместо него другого. Ведь именно он был достоин такой судьбы, от него было бы куда больше проку, и уехать должен был бы он, Мариано. Прежде он не желал Кину зла. И однажды доказал это. Кин даже нравился ему. Из-за него он сильно повздорил с Тиофе в день святого Иоанна. Мане Кин не был забиякой, простой и покладистый, он ни с кем не искал ссоры. Видя, что Тиофе его задирает, Мариано схватил обидчика за грудки: «Коли у тебя руки чешутся, идем со мной». Все, видевшие эту сцену, поняли тогда, кто истинный друг Мане Кину. Но этот простофиля рожден, чтобы прожить всю жизнь в Долине Гусей и работать в поте лица от зари до зари. Хоть родители его люди почтенные, сам он ничего, кроме мотыги, в жизни не видел и ни о чем другом понятия не имеет. Бразилия — для парней иной породы. «Возьмите меня с собой, ньо Жокинья. Я с любой работой справлюсь». Он снова представил себе мертвого Мане Кина, лежащего на мешках. Ах, если бы только знать наверняка! Если бы только знать…

Он беспокойно ворочался с боку на бок на брезентовой раскладушке и никак не мог забыться, а злая бессонница все не отступала, и голова, казалось, раздувается, точно шар. Жизнь его была непрестанной борьбой с морем. Ему нравились путешествия и то, что ждало моряка в конце пути. Мариано безудержно влекли морские просторы. Плыть неизвестно куда по волнам, болтать на иностранном языке, безмятежно покуривать трубку с ароматным табаком, время от времени прикладываясь к бутылке, и, лежа на верхней палубе, строить воздушные замки под монотонный стук машин, ступать по незнакомой земле с карманами, полными долларов, пить пиво и любить стройных белокурых красоток с накрашенными губами… Вот о чем он мечтал… Остальное его не интересовало.

Мариано постоянно чувствовал усталость, приходилось крутиться как белка в колесе. Всего два дня назад он ездил ночью на Сан-Висенте: переправлял двадцать бидонов водки и четырех пассажиров без документов. Эта бессмысленная и пустая жизнь утомляла его. А его мытарства обогащали только хозяина, вот кто действительно наживался. Мариано и ему подобные работали на других, и единственное, что их ждало впереди, была тюрьма. Иногда, пытаясь сбить таможенников со следа, они подолгу плавали вокруг Сан-Висенте или отсиживались в пещере, словно воры или убийцы. Случалось, их выслеживали, и тогда грог конфисковывали, контрабандистов сажали за решетку. Они отбывали положенный срок, а хозяева преспокойно нежились в своих мягких постелях, не желая компрометировать себя подозрительными связями. «Спятил ты, что ли?! Не такой я идиот, чтобы добровольно лезть в петлю!» Прибыль получали именно те, кто не лез добровольно в петлю.

Мане Кин спал сном праведника. А Мариано хотелось поболтать с ним, порасспросить его обо всем, выведать, что он думает, хоть голос этого парня услышать, ведь он скоро покинет родину и — как знать? — может быть, вернется когда-нибудь богатым вроде ньо Жокиньи. Ему хотелось разделить, пусть даже мысленно, его судьбу, вместе с ним пережить необыкновенные приключения. Но друг безмятежно похрапывал на мешках, ни дать ни взять бессловесная скотина, не ведающая, куда ее везет хозяин. Судьба так несправедливо распределяет счастье! Оно выпадает тому, кто его вовсе не заслуживает. Мариано ощутил во рту горький привкус злобы, почти доводящий его до безумия. Дикарь! Тупой, неотесанный мужик! Неряха, по уши заросший грязью! И побеседовать-то толком не умеет, едва стемнеет, заваливается на боковую. «И на что такое ничтожество богатому крестному даже в Бразилии?!» — негодовал Мариано. Удача друга делала его несчастным; оттого что совсем рядом спал обласканный фортуной крестник Жокиньи, он еще острее чувствовал свое одиночество, нищету, неприкаянность. Если б сейчас какой-нибудь бандит ударил Мане Кина ножом, Мариано был бы рад, хотя, наверное, и пожалел бы друга… Нет, лучше пусть Мане Кин тяжело заболеет, надолго сляжет в постель, расстроив планы крестного, пока тот не потеряет наконец терпения и не соберется ехать один. «Могу взять тебя с собой, паренек!» Тогда бы Мариано покончил раз и навсегда с бессмысленной скотской жизнью; целыми днями торчать на пристани, сдавать угол, чтобы не подохнуть с голоду, рыбачить, заниматься контрабандой, а если на канале сильный шторм, сидеть без хлеба, ловя раков среди камней; грести от берега к фелюге и от фелюги к берегу, зашивать в подкладку штанов несколько монет на черный день… Годы идут, а он по-прежнему без гроша. И ничего нельзя изменить, ровным счетом ничего. Вот почему он потерял покой. Как ему хотелось оставить прежнюю постылую жизнь! Поискать лучшей судьбы где-нибудь в другом месте — «На кладбище в Рио веселей, чем у тебя на родине, приятель!» — и пожить в свое удовольствие в этой благословенной богом стране: одеться поприличней, научиться танцевать самбу, играть на шестиструнной гитаре, говорить на бразильский лад. Его так и подмывало вскочить с кровати и прикончить Мане Кина, сразу решив свою судьбу: орел или решка. Но он остался лежать на брезентовой раскладушке, точно парализованный, и только кровать подрагивала от ударов его сердца, охваченного неодолимой тоской.

Глава пятая

Лежавшие на тумбочке у изголовья кровати ручные часы показывали десять. Жокинья зевнул, отложил в сторону книгу — «Паломничество» Фернана Мендеса Пинто, которую дал ему почитать приятель с Сан-Висенте, задул свечу и остался лежать в темноте с открытыми глазами. «Я верю всему, что рассказывает этот путешественник. Более того, я верю и тому, о чем он забыл рассказать. Невозможно все запомнить…» Жокинья улегся поудобней и почувствовал, что погружается в сон. Перед ним словно разверзся бездонный колодец, очертания которого постепенно расплывались, пока не исчезли совсем. Скупые строки книги не в состоянии воспроизвести духовный мир человека. История нашей жизни, нами описанная, — это всего лишь бледное отражение действительности, жалкие горстки земли, собранные второпях по краям колодца. У каждого было свое кораблекрушение, но никто поэтому не собирается вычерпывать море, чтобы ощутить под ногами твердую почву. Жокинья какое-то время барахтался в безбрежном море воспоминаний, пока совершенно не выбился из сил и не задремал.

Спал он крепко. На рассвете кто-то тихонько отворил дверь в его комнату. Стараясь не шуметь, придвинул кресло и уселся около кровати. Жокинья обрадовался случаю поболтать. Любитель почесать языком (выражение это он позаимствовал у бразильцев), крестный Мане Кина мог разглагольствовать без передышки несколько часов кряду. Так, по крайней мере, было однажды на митинге в Манаусе — пришлось стаскивать его с трибуны, чтобы дать возможность выступить другим ораторам.

Увидев перед собой расположившегося в кресле нежданного гостя, он приподнялся на постели и сел, скрестив ноги. Так он и сидел, сгорбившись и обхватив колени руками. Несмотря на то что в комнате все еще царил полумрак, Жокинья узнал ньо Лоуренсиньо. Гость первым нарушил молчание.

— Добрый день, — вежливо поздоровался он.

— Привет! — непринужденно ответил Жокинья. — Храни вас господь. Что новенького, дружище?

И тогда между ними состоялся следующий диалог:

Лоуренсиньо. Ты доволен, что парень едет с тобой?

Жокинья. Еще бы! А вы как думали? О, я даже очень доволен.

Лоуренсиньо. Все-таки ты добился своего. Купил у него душу, точно Мефистофель. Или вырвал ее. (Пауза. Другим тоном.) Ты сам скоро убедишься в этом. Тебе достанется одно тело, без души, одна оболочка… Если, конечно, он поедет, заметь хорошенько, если он поедет.

Жокинья. Какое мне до этого дело, все равно в этой оболочке будет новая душа. Тем лучше для него. Мой крестник должен увидеть мир, пожить в нем и многому научиться. Так же, как я. Теперь я разбираюсь что к чему… Ведь я немало испытал, странствуя по свету. Вы, сеньор, и не представляете себе…

Лоуренсиньо. Ты авантюрист. У тебя у самого нет души, и ты хочешь лишить ее других.

Жокинья. Думайте, как вам угодно, сеньор, но парень не раскается, если поедет. Он завоюет себе свободу. Научится бороться и победит! Даже с меньшей затратой сил, чем я. Потому что путь для Мане Кина уже расчищен. Он только должен проглотить первую ложку лекарства. И я волью ему в рот эту ложку. Борьба, которая предстоит моему крестнику, — борьба совсем особого рода… Он выйдет из нее победителем…

Лоуренсиньо. Победитель без души?! Истинная победа человкка — это победа над самим собой. Если у него нет души, значит, нет и победы. Когда потеряна душа, потеряно все.

Жокинья. Ваша душа, ньо Лоуренсиньо, чересчур узка.

Лоуренсиньо. Узка?! Пусть, зато глубока…

Жокинья. А моя душа широка, вот оно как. Она весь мир хочет обнять…

Лоуренсиньо. Какая же это душа?! Это пыль, дорожная пыль. Достаточно дунуть, чтобы ее развеять.

Жокинья. Но весь мой жизненный опыт, все мои мытарства! Вы ведь знаете, дружище, что я десять лет плавал по морям, не говоря о прочих скитаниях. С этим нельзя не считаться. Но и когда я был моряком, я не переставал бороться с жизнью…

Лоуренсиньо. Чего стоит жизненный опыт без любви?! О нем и говорить неинтересно. Крестьянин всю жизнь проводит на своем клочке земли, около дерева, которое он посадил еще ребенком. Он любит это дерево, словно близкого человека, чувствует, когда оно страдает от жажды, и поливает его, подрезает, когда нужно, защищает от ветра и непогоды. Он знает все об этом дереве. А у путника нет времени полюбоваться на него, беспокойная судьба влечет его все дальше и дальше на поиски утраченной души. Он подкрепится плодами этого дерева, отдохнет под его сенью и, если понадобится, срубит его не раздумывая. В устах путника история дерева прозвучит так: «Я увидел дерево, попробовал его плодов и воспользовался его древесиной». Иными словами, я хочу сказать, что богатство путешественника — это то, что он увидел и перечувствовал, и богатство это не стоит и одного дерева из моего сада. Ты меня понимаешь?

Жокинья (возбужденно). А дождь? Вы забыли про дождь? Про ручьи, что уже не стекают, как прежде, с гор? Про пересохшие водоемы, про корм для скота, что горит от жары на корню, становясь серым, как пепел пожарища, унесшего человеческие жизни и имущество? А про бессмысленное самопожертвование наших крестьян вы забыли?! А про их отчаяние и голод?! Нет, не широкая у вас душа, ньо Лоуренсиньо! Если кому-то становится невмоготу, он собирает свои пожитки и уходит. Ваша душа все равно что якорь на дне моря. Разражается шторм, и корабль тонет в пучине, потому что капитан, безмозглый идеалист, не пожелал, видите ли, оставить якорь на дне и спастись. Так губят душу, да и тело в придачу. Вот оно как. Наверно, вы бы запели по-другому, если бы наступила засуха и пояс больше было бы невозможно стягивать, если бы вода в вашем водоеме иссякла и деревья в вашем саду поникли от жажды. Хотел бы я тогда послушать ваши россказни об утраченной душе… Хотел бы посмотреть, как ньо Лоуренсиньо плюнул бы тогда на свою душу и задал бы стрекача, точно солдат-новобранец, который в минуту опасности бросает на произвол судьбы оружие и амуницию и спасает свою шкуру. А чем это плохо, скажите на милость, по крайней мере разумно.

Лоуренсиньо (сурово). Хороший солдат всегда там, где опасность. Ты меня не знаешь. Я был стойким солдатом, и потому деревья в моем саду не погибли от засухи. А сражений было немало… Настоящий солдат не покидает свой пост. Все остальное — ерунда, как ты любишь говорить.

Жокинья. Битва без оружия, без воды и без провианта? Рассказывайте кому-нибудь другому…

Лоуренсиньо. С сильной волей, терпением и мужеством можно выиграть и безнадежную битву. Хорошему солдату всегда хватает оружия, воды и провианта.

Жокинья. Я предпочел бы быть браконьером с заряженной двустволкой. (Смеется, уткнувшись лицом в колени.)

Лоуренсиньо (с раздражением). Или убийцей, да, убийцей. Посланным судьбой… Потому что, по сути дела, сама судьба велит тебе: убей его!

Жокинья. Убить?! Но кого?

Лоуренсиньо. Мане Кина. Твоего крестника. Ты способен на это и даже на большее. Ведь у тебя нет души. Так иди же, убей его, и дело с концом!

Жокинья. Убить его?! Что за глупости?!

Лоуренсиньо. Да, ты должен убить его. Сам или с чьей-либо помощью…

Жокинья. Безумие! Я должен лишить его жизни? (Истерически хохочет, но тут же замолкает и сидит в задумчивости, смиренно склонив голову, словно напуганный звуками собственного голоса.)

Лоуренсиньо. Убей его вот этим садовым ножом. Он хорошо наточен. (Достает из-за пазухи огромный нож и протягивает его Жокинъе. Тот машинально берет нож и кладет на одеяло у своих ног.) И закутайся в черный плащ. Тебе лучше замаскироваться… (Дает ему плащ, и Жокинья кладет его рядом с ножом.) По крайней мере, так он не узнает тебя. Не догадается, что это ты. Ты будешь преследовать его, пока не настигнешь. А потом по самую рукоять вонзишь острие ножа ему в левый висок. Один раз или несколько, тебе виднее. Ты должен освободить его. Я хочу сказать, освободить его душу. Ты выпустишь ее на волю из плена фальшивой судьбы и возвратишь судьбе истинной, к прежним корням, от которых ты его насильно оторвал. Мне жаль этого парнишку. Он единственный, на кого еще можно положиться. Потому-то я и пришел сюда.

Жокинья (порывисто). Я не убью его. Ни за что на свете.

Лоуренсиньо. Ты или кто-нибудь другой. Кто именно, не имеет значение. Он все равно погибнет. Тот, кто хочет ехать с тобой, наверняка умрет. Он станет другим. Вот в чем все дело. Один умрет, но родится другой. В решающие минуты человек словно раздваивается. Одна половина приказывает, а вторая не подчиняется; одна соглашается, вторая возражает; одна едет, вторая остается. Приходится выбирать, на чью сторону становиться. Но ведь одной из этих двух половин обязательно нужно покориться. Встречаются и такие горемыки, что следуют зову одной своей половины, так и не сумев укротить вторую. Даже если Мане Кин уедет с тобой, его второе я, остающееся здесь, окажется сильней… (Убежденно.) Но ни тот, ни другой в Бразилию не поедут.

Жокинья. Ты дьявол-искуситель. Vade retro[20], Сатана! Не нужны мне ни твой нож, ни твой плащ! (Хватает их, собирается бросить Лоуренсиньо, но колеблется. Несколько мгновений рассматривает нож.) Как он пахнет! Вы даже не помыли его. Он пахнет, как прежде. Странный запах! У твоего отца был такой же нож, точно такой же, я его отлично помню. Отец взбирался на дерево и отрезал им ветки. О, какая тоска! (Подносит нож к самому носу.) Он пахнет обезглавленными цветами, множеством обезглавленных цветов! Белыми розами, теми самыми розами, что росли на старом кусте под окном столовой в садике кумы Жожи. Он пахнет навозом, перегноем, мхом, сорняком и влажной землей. Вы даже не помыли его.

Лоуренсиньо. Этим ножом ты убьешь крестника. Чтобы он воскрес для меня. Корабль ждет. Не забудь же, всади лезвие ножа в левый висок… (Направляется к двери. Прежде чем переступить порог, оборачивается к Жокинье с властным жестом, будто отдает приказ.) Делай поскорее то, что тебе надлежит сделать. (Уходит.)

Жокинья (оставшись один). А этот плащ, боже мой! Какая тоска! Вот и тебе досталось, друг Жокинья! Какая тоска! Он совсем не черный, этот плащ, он скорее цвета морской волны и отливает синевой дальних расстояний. Да, он цвета морской волны. (Зарывается в плащ лицом.) Он пахнет водорослями и свежим бризом. В каком же это было море? Острый запах моллюсков и южный ветер, дующий с экватора, а кругом атоллы и коралловые рифы. (Закутывается в плащ, берет в правую руку нож и делает движение, как бы собираясь спрыгнуть с кровати.)

Глава шестая

На рассвете Мане Кин проснулся, охваченный смятением, и широко раскрытыми глазами стал вглядываться в темноту. Он лежал неподвижно. Да бежать и не имело смысла, даже если бы он захотел. Все равно теперь ему нет спасения. Еще не совсем очнувшись, Мане Кин спросонок решил, что минуты его сочтены. Нож вонзился в него и пригвоздил к полу. Он явственно ощутил, как холодное лезвие вошло в висок и что-то липкое потекло по голове. Запели петухи, и их сиплые голоса, приглушенные неумолчным, настойчивым гулом, донеслись до него будто с того света.

Тут он вспомнил о море. Не только рокот прибоя можно было уловить в этом шуме, но и свист ветра, и какого ветра! «Оставьте меня в покое!» — исступленно завопил Мане Кин. Он приподнялся с мешков, тяжело дыша и затравленно озираясь вокруг. Сел. Что-то мокрое стекало по левой щеке до самого подбородка. Волосы и глаза тоже были мокрые, голову окутывал туман. Он все еще не мог понять, в кошмарном сне или наяву приключилось с ним это, ведь лицо его и в самом деле распухло и отекло. Впотьмах трудно было определить, кровь стекает по щеке или что-то другое.

На борту огромного парохода, посреди бушующего моря, по которому судно неслось с головокружительной быстротой, словно увлекаемый ураганом лист, он, Мане Кин, только что спасался бегством от закутанного в плащ человека, похожего на крестного; тот скользил по палубе, почти не касаясь пола, и нагонял его широкими легкими шагами, а плащ развевался у него за спиной, как крылья летучей мыши. Леденящий ветер выл и свистел, тучи бежали низко над морем, точно мышастые кони, выпущенные в чистое поле. Преследователь, у которого в правой руке сверкал огромный нож, настиг Мане Кина, его маленькие глазки засветились во тьме сатанинским огнем, лицо исказила ярость. Волны ревели вокруг корабля, словно стадо взбесившихся быков или вздувшийся во время паводка ручей; казалось, они стремятся поглотить их обоих, единственных пассажиров парохода. Убийца схватил Мане Кина и своим тонким холодным ножом принялся остервенело наносить ему удары по голове, извиваясь всем телом, словно в танце, и крича: «Ты будешь веселиться на кладбище в Рио, на кладбище в Рио, на кладбище в Рио…» Последним усилием пытаясь вырваться из рук человека в плаще, который вцепился в него мертвой хваткой и беспрестанно наносил удары ножом, Мане Кин проснулся.

Почти инстинктивно он протянул руку туда, где только что лежала его голова. Капля воды, упавшая с потолка, ласково коснулась тыльной стороны ладони. Догадка молнией озарила его. Мане Кин стремительно вскочил и ощупью стал пробираться вдоль стены, с трудом ориентируясь в полумраке. Смутный гул, не похожий на привычный гул прилива, наполнял дом. Это шумело море, ветер и дождь! Ураган и яростный ливень! Он чувствовал его запах. Мане Кин нащупал входную дверь, быстро повернул ключ, дернул за ручку, но дверь не поддавалась. Тогда он повернул ключ в другую сторону два раза подряд. Порыв ветра вместе с тяжелыми каплями дождя ворвался в распахнутую дверь, вихрем закружился по комнате, словно море в гневе обрушило волны на домик Мариано. Ливень низвергался на остров! Яростный ливень, добрый дружище! Он задержался где-то в пути и теперь, стараясь наверстать упущенное, бешено, с каким-то небывалым неистовством обрушился на землю. О боже, спасибо тебе, благословенная, яростная стихия! Дождь напоил выжженные поля острова!

Мане Кин во все глаза глядел на величественное зрелище. Огромные волны вздымались кверху; ветер хлестал их, и они с отчаянным ревом карабкались друг на друга, пытаясь достать лапами грозовые облака. Но волны моря не могли одолеть небесные воды. Тучи бежали низко, как и в его сне. Затянутый сизой предутренней дымкой горизонт то возникал перед взором Мане Кина, то исчезал вновь, струи дождя плясали, в языческой радости обнимая волны. А те откатывались назад, замирали на мгновение, переводя дух, и снова бросались в бой, разевая пасти, словно голодные звери. Море клокотало от бессильной злобы, но ему не дано было преступить установленных богом границ. Дождь победил море!

Чья-то рука неожиданно впилась ему в плечо. В дверях стоял Мариано. Он отодвинул в сторону Мане Кина, но не разжал своих железных пальцев и хрипло выругался:

— Дьявольская погодка! Чтоб ее… — Крупные капли дождя хлестали по его заспанному испуганному лицу. Казалось, он не верил своим опухшим от сна глазам, перед которыми предстало это ужасающее зрелище.

— Дрянная погодка, черт бы ее совсем побрал! — снова выругался Мариано. Где-то сейчас лодка с товарищами? Если бы им удалось благополучно выбраться на берег, они бы уже были здесь. Значит, они все еще в открытом море, среди беснующихся волн. Он выпустил плечо друга, резко оттолкнул его и выскочил в непогоду в чем был, в одних трусах. Мане Кин смотрел, как он идет вдоль берега под проливным дождем, весь съежившись от пронизывающего ветра, пока очертания его фигуры не растворились в туманной мгле. Плечо ныло в том месте, где Мариано впился в него ногтями. А сам Мариано исчез вдали, словно и его поглотило море. Куда понесло этого сумасброда в такое ненастье, или он вздумал помериться силой с разъяренными волнами? Мане Кин вспомнил о лодке. Накануне Мариано говорил ему, что лодка ушла на Сан-Висенте. Может быть, она перевернулась и товарищи Мариано вступили в неравную схватку с морем? Волны относят их все дальше от берега, прожорливые рыбы только и выжидают, чтобы наброситься на них. Мане Кин обеими руками ухватился за косяк. Простирающийся перед ним канал походил на кипящий котел. Котел в аду, где поджаривают грешников, наверное, такой же. В нем никому нет спасения. Мане Кин снова ощутил страх перед морем. И сострадание к людям, которые ведут с ним борьбу. Они не похожи на других, смерть не страшна им. На лицах этих храбрецов лежит печать отваги, точно особый опознавательный знак. С уважением и гордостью вспомнил он припухшие со сна глаза Мариано, бросающего вызов морю. Кин сочувствовал этим мужественным людям, восставшим против слепой стихии…

— Подумаешь, море, плевал я на него! — воскликнул он, переиначив любимое выражение Жокиньи. Ему больше была по сердцу тишина безмятежной Речушки. На его родную долину низвергается сейчас благодатный дождь. Вот бы услышать, как ревет в теснине река! Или как тихо лепечут ручьи. Боже, как хорошо жить на свете! Он опять возьмется за мотыгу и опять заживет по-прежнему.

Мане Кин вернулся в дом. С него потоками стекала вода. Он нахлобучил фуражку на уши, натянул поверх мокрой рубахи пиджак. Дождь морю совсем не нужен. Но для иссушенной земли это небесный дар, благословляющий ее лоно…

Глава седьмая

Жокинья поднялся рано, чувствуя себя бодрым и отдохнувшим. Поясница и ноги, так болевшие накануне, когда он ложился спать, теперь прошли, словно и не было долгой, утомительной поездки верхом. Он спал как убитый и даже снов как будто не видел. Жокинья протянул руку, взял с тумбочки часы со светящимся циферблатом — стрелки показывали ровно шесть. Солнце, должно быть, уже взошло, но свет, проникавший с улицы, был тусклым, словно заря только начала заниматься. Наступало утро, шумное, деловое. Жокинья вспомнил о море. Оно ведь находится в нескольких шагах от него и ничем не напоминает безмятежную, спокойную Речушку в Долине Гусей. Однако сегодня волны что-то особенно разбушевались и ветер свирепствует с каким-то странным завыванием. Жокинья был моряком, а значит, угадывал малейшие перемены в погоде, так же как врач угадывает болезнь по едва уловимым признакам.

Жокинья закрепил крючком створку окна, оставив узкую щель, в которую врывался ветер; занавеска, предусмотрительно повешенная Марией Ле, служила надежной защитой от дождя — ткань надувалась, словно парус, трепетала и, стремительно отбросив обшитый кружевами конец на середину комнаты, снова мирно опускалась на место. Внезапно гул усилился, занавеска взвилась вверх, и в ноздри Жокинье ударил запах мокрой земли. Это был не удушливый и резкий запах пыли, поднятой первыми брызгами дождя, а влажный, сытый аромат пропитанной водой земли. Он встал, сунул ноги в домашние туфли, подошел к окну. Оно выходило в небольшой, довольно широкий проулок, спускающийся к морю. Жокинья отодвинул занавеску, откинул крючок и распахнул окно. Дождь лил как из ведра. Ветер неистово сотрясал плотную, подобную стене пелену воды. Нити струй так густо оплели забор соседнего сада, что взгляд не проникал дальше какой-нибудь сотни метров, хотя в обычное время из окна пансиона можно было видеть гребни гор. По испещренной глубокими трещинами мостовой змеились, трудолюбиво прокладывая себе дорогу, мутные от глины торопливые ручейки. В окне соседнего дома за толстым стеклом он увидел чей-то силуэт и без труда признал в нем торговца Артура. Лицо торговца было землистого цвета, выпученные от страха глаза вращались, как стрелки двух испорченных компасов.

Сначала Жокинья не подумал об островитянах, о том, что ливень вновь наполнит их водоемы, что вновь зазеленеют поля. Он с ненавистью смотрел на эти потоки воды, низвергавшиеся с неба, с ненавистью, хотя, быть может, и не такой слепой и неукротимой, как человек в окне напротив. Хладнокровие не изменило ему, и он принялся размышлять о любви и привязанности Мане Кина к земле, считая, правда, их столь же нелепыми, как привязанность кошки к хозяйскому дому. Но как бы то ни было, обе ненависти, его и торговца, вместе взятые (и ненависть Мариано, добавил бы он, если бы знал о ней), не стоили любви Мане Кина. Так ли это на самом деле или он заблуждается, но чувства крестника основываются, по-видимому, на чем-то гораздо более прочном и долговечном, чем переживания его и торговца Артура, подумал Жокинья в минуту просветления.

Ему вдруг стало неприятно смотреть на владельца магазина, стоявшего у окна по другую сторону улочки. Он почувствовал отвращение к этому торгашу, который испытывал сейчас те же разочарование и злобу, что и он, хотя причины у них были совершенно разные. Это походило на тайное сообщничество. Как если бы засуха выжгла дотла поля, затопленные теперь щедрым дождем, на острове начался бы голод и очаги опустели, а ему, Жокинье, представилась бы отвратительная возможность пожать руку торговцу и воскликнуть: «Нас обоих можно поздравить, дружище Артур!» Он опустил занавеску. Отошел от окна. Снова растянулся на кровати и принялся рассматривать побеленный потолок, на котором уже стали проступать пятна сырости. Машинально протянув руку к тумбочке, Жокинья снова взглянул на часы. Четверть седьмого. Он продолжал ждать. Чего? Вспомнилось циничное признание Артура: «Жизнь построена на торговле, и если говорить начистоту, то дождь, который несомненное благо для одних, может стать злом для других». Человеческий и бесчеловечный эгоизм! У всех свой мир, созданный нами самими и только для нас самих, где мы живем вооруженные до зубов, запершись от остальных на засовы. Кто-то робко постучал в дверь. Жокинья поднялся с кровати.

— Я ждал тебя, — произнес он вполголоса. — Что ты стоишь под проливным дождем? — крикнул Жокинья, и на какое-то мгновение выдержка изменила ему. Мане Кин что-то невнятно пробормотал в ответ.

— Иди скорее, я тебе открою.

Несколько секунд Мане Кин не двигался с места. Косой ливень хлестал ему в спину, с намокшей фуражки стекала вода. Наконец он нехотя повиновался. Надо же забрать сундучок с вещами.

Жокинья задернул занавеску. «Я сделал все, что было в моих силах», — подумал он, как бы оправдываясь перед собой. Дверь столовой пансиона выходила на улицу. Она разбухла от влаги и с трудом поддалась, когда Жокинья нажал на нее, однако от сильного рывка отворилась.

Дождь хлынул в комнату, словно прорвало плотину.

— Живее, парень! Долго ты будешь мокнуть под окном?!

Мане Кин в нерешительности переступил порог. Он казался очень смущенным, вода лила с него ручьем прямо на дощатый пол. Он помог крестному захлопнуть дверь, снял фуражку, отряхнул ее о колено и остался стоять, опустив глаза и переминаясь с ноги на ногу.

— В такое ненастье ни одна собака на улицу носа не высунет. Неужели ты не мог переждать, пока ливень утихнет? Ведь в любую минуту может выглянуть солнце. К чему такая спешка? Стаскивай скорее пиджак, пусть посушится. Какое безрассудство! Эдак и простуду недолго схватить, а то и что-нибудь похуже. — Он придвинул стоявший у стола стул и уселся на него. — Скидывай свой пиджак, парень, ну, живее! Послушай старшего и садись-ка вот на этот стул. Рассказывай, что тебя привело в такую рань? Только сперва сними пиджак, прошу тебя.

— Не стоит. Я ненадолго… Я зашел сказать…

— Давай, говори, выкладывай откровенно, не стесняйся! — заорал Жокинья с таким гневом и нетерпением, что Мане Кин оторопел и в изумлении уставился на него. Видать, крестный сегодня не в настроении. Это и по голосу чувствуется и по тому, как он резко опускается на стул и как нервно барабанит пальцами по краю стола. Тем не менее Мане Кин не испугался, напротив, поведение крестного неожиданно придало ему мужества, отчаянной решимости.

— Ливень зовет меня обратно, в родные края. — Дверь комнаты оставалась открытой, и, когда занавеска на окне поднималась, можно было видеть, насколько позволяла плотная стена дождя, распаханные бескрайние просторы полей.

— Вот оно как! А что ты собираешься там делать?

Что он собирается там делать?! А он-то думал, что уже все объяснил крестному своей короткой фразой…

— Я спрашиваю, что ты намереваешься там делать? — повторил Жокинья, отчетливо произнося каждое слово, точно бросал вызов.

Положение осложнялось. Мане Кина охватил страх, как бы крестный отец вновь не накинул на него петлю, из которой он, как ему казалось, только что выбрался.

— Я очень сожалею… — пролепетал юноша. — Вы уж меня простите, крестный… Но я хочу вернуться назад, я хочу уехать… Я пришел сказать вам об этом и взять свои вещи…

В несмелом, извиняющемся тоне крестника Жокинья уловил твердую решимость. Такого не застигнешь врасплох. Он пришел во всеоружии, это сразу видно, и не даст себя запугать.

— Постой, постой. Мы обо всем договорились, все подготовили и уже на пути к Сан-Висенте, а ты вдруг являешься ко мне и ни с того ни с сего хочешь нарушить наш уговор? Какая муха тебя укусила?

— У нас в горах идет дождь, и нашим без меня не справиться.

— Там никто уж на тебя и не рассчитывает. Найдутся другие работники. В твоей помощи нет никакой необходимости.

— Я возвращаюсь в Долину Гусей.

— Отлично, но послушай мой совет: забудь о Долине Гусей. Глупее ты ничего не мог придумать. Ты даже не представляешь себе, от чего отказываешься. Не дай обмануть себя какому-то ливню. И позволь сказать тебе прямо, без обиняков — именно такая дождливая погода и приносит людям самый большой вред. Вы слишком охотно верите тому, что видите. Ни за что на свете не меняй принятого решения.

— Нет, я еду, я возвращаюсь в мою долину.

— Что значит для человека дождь, ответь мне, парень! Ведь жизнь — это не только дождь, не только какой-то мимолетный ливень. И все-таки ответь мне, что значит для человека дождь?

Что значит для человека дождь, орошающий сейчас земли острова?! Он не понимал крестного. Но ведь… это и водоемы, полные, словно вымя дойной коровы, это и зеленые ростки кукурузы на участке около дома и неполивных землях Северной стороны, это и молодая трава на выгоне…

— Я открываю тебе дорогу в будущее, — жестко продолжал Жокинья, — а ты нос воротишь, и все потому, что тучи пролили каплю воды.

— Хороша капля! Дождь шел всю ночь. Речушка, наверно, уже вышла из берегов, вода поднялась до первой террасы… Теперь мое место там. (Это прозвучало так: «Настоящий солдат не покидает свой пост».)

— В стране, куда я хочу увезти тебя, выпадают обильные и частые дожди. — Голос у Жокиньи сделался мягким, мечтательным. — Правда, и она на краю света, но ведь ко всему привыкаешь. Там течет река, приток Амазонки, это как бы огромный ручей, впадающий в другой, еще более огромный ручей. В сухой сезон приток этот в отдельных местах достигает пяти километров в ширину, ты меня слышишь? Пяти километров! Потребовался бы целый час, если б можно было пересечь его пешком. И все это пресная вода, годная для поливки! Когда же наступает сезон дождей, река начинает прибывать и прибывать, пока не достигнет в ширину двадцати пяти километров, то есть станет шире, чем пролив, отделяющий Санто-Антао от Сан-Висенте. Трудно поверить, но так оно и есть, а ты из-за какого-то жалкого дождя и крошечных ручейков решил повернуть обратно! Хотел бы я услышать, как бы ты удивился, увидев Рио-Негро: «Неужели всю эту воду принесли потоки с горных вершин?» И еще я хочу, чтоб ты понял, что в мире нет справедливости, мир скверно устроен. На Амазонке дождей слишком много, а здесь почти совсем нет. Да разве только в дождях дело! Дождь не сегодня завтра перестанет, потоки иссякнут, ручьи опять пересохнут, земля накалится, точно печь, словом, все станет по-прежнему. В Манаусе ты сам будешь смеяться, вспоминая, как из-за жалкой капли воды чуть было не свернул с дороги и не испортил себе жизнь… — Жокинья громко расхохотался, не спуская с крестника глаз.

Крестный отец искусно плел сети, но Мане Кин легко их распутывал. Он нащупывал кончик нитки и дергал за него… Крестный делал одну петлю, он распускал две. И всякий раз выходил победителем. Мане Кин упорно смотрел в окно. Ветер отбрасывал занавеску, и тогда за окном показывались далекие поля, мокрые и ненасытные. Буря и дождь царили над миром, и Мане Кина тоже обуревала неутолимая жажда. И еще ненасытный голод — голод по земле, существующий с первого дня творения и неизбывный до конца света, как сама жизнь.

— Такого ливня мне еще не доводилось видеть… — прошептал он. Тенета крестного оказались слабее дождевых струй. — Речушка, конечно, теперь разлилась, и первая терраса затоплена, — горячо продолжал Кин, словно разговаривая не с крестным, а с кем-то другим. — Вода дойдет до посадок маниоки. То-то Джек теперь, наверное, блаженствует. Но ему одному не справиться. Только я знаю, с какой силой устремляется на террасу мощный поток. Вода может разрушить террасу. — Казалось, он обращается к матушке Жоже.

— Ну и что ж с того, что ручей унесет с собой десяток-другой кустиков маниоки? — Жокинья иронически, но снисходительно улыбнулся.

— Надо поставить подпорки на верхних террасах. И раз воды будет достаточно, я смогу сделать еще несколько террас на другом склоне, где прежде, когда был жив отец, тоже выращивали урожай. (Матушка Жожа подошла к порогу, выглянула за дверь и сказала: «Слава тебе господи…»)

Мане Кин направился в спальню, взял самодельный, сколоченный из досок чемодан, выволок его на середину комнаты, поднял за проволочную ручку, которую сам обтянул кожей, и вернулся в гостиную, постоял там немного и медленно пошел к входной двери. Жокинья вскочил, преграждая ему путь.

— Неужели ты это всерьез, парень?! — воскликнул он, с мольбой глядя на Кина. Тот молчал. Жокинья принялся снова увещевать его: — Я тебе уже говорил, что в Манаусе ты увидишь столько воды и столько маниоки, что у тебя глаза на лоб полезут.

— Ни вода, ни маниока в чужих краях не будут радовать мой взгляд.

— Кто сказал, что эти земли для тебя чужие? Я подарю тебе большой участок, обрабатывай его на здоровье, если это доставит тебе удовольствие. Там тоже все будет твое. То, что принадлежит твоему крестному, принадлежит и тебе. Я не питаю больше никаких иллюзий, я слишком стар, чтобы делать глупости. А ты словно не хочешь меня понять… Подумай хорошенько, паренек… — Жокинья отчаянно барахтался, хватаясь за соломинку.

— Мое — это то, что я оставил там, в горах, — возразил Мане Кин, простирая руку к видневшемуся в окне пейзажу, словно и горы принадлежали ему.

— Ерунда. Ты совсем рехнулся, вот что я тебе скажу.

— Благословите меня, крестный. Мне пора домой. Простите, но я должен вернуться туда. Ни за какие сокровища мира не соглашусь я пересечь канал. — И Мане Кин добавил, словно повторял выученный наизусть урок: — Не мог же я знать заранее…

Жокинья не сдержался:

— Ты набитый дурак. И полоумный к тому же. Сам не знаешь, что говоришь. Кума будет в отчаянии.

Но Мане Кин вдруг вдохновенно и страстно проговорил:

— Тот, кто покидает родину, теряет душу, а я не желаю ее терять…

— Что?! Что ты сказал?

У Жокиньи начался приступ истерического хохота; запрокинув голову, он все смеялся, смеялся и никак не мог остановиться. Кин резко оборвал его:

— Благословите меня, крестный, некогда мне с вами больше шутки шутить. И дайте мне дорогу, я возвращаюсь в Долину Гусей.

— Не сердись, паренек, — примирительным тоном ответил Жокинья, похлопывая его по плечу. — Я вовсе не над тобой смеюсь. Это я вспомнил Лоуренсиньо. Он дважды говорил мне то же самое. Просто чудак какой-то, ха-ха-ха!.. Но объясни мне, что значит, по-твоему, потерять душу. На мой взгляд, я даю тебе возможность заработать немного денег и пожить по-человечески. А насчет души объясни мне попонятней, что вы под этим подразумеваете? Если потерять душу значит потерять что-то жизненно важное, без чего трудно обойтись, например, глаза или ноги, тогда я с тобой целиком согласен.

Мане Кин не ответил. Он нахмурился, сжал губы. Продолжать разговор с Жокиньей стало невмоготу. Между ним и крестным отцом разверзлась пропасть, на дне которой бурлил неукротимый поток: одному он казался ручьем, другому — соленым океаном. Но будь то морские волны, гонимые ветрами, или ручей, родившийся после дождя, Жокинья и Мане Кин все равно не могли протянуть друг другу руку и идти вместе, потому что соленая или пресная вода разделяла их, открывая каждому свой путь: дорогу моря и дорогу земли. И не расстояние, а несходство целей и интересов отдаляли Мане Кина от крестного: пока один из них утрачивал любовь, другой вновь обретал ее. Жокинья отступил, чтобы дать крестнику дорогу.

— Вот оно как, — произнес он дрожащим голосом. — Я хотел сделать тебе добро, паренек. Наберись терпения и послушай, что я скажу. Ты пришелся мне по душе, я хотел сделать тебя счастливым, а ты не желаешь воспользоваться случаем. У каждого своя цель. У меня одна, у тебя другая. Как знать, возможно, по-своему ты и прав. И потому, может статься, я бы совершил зло, если бы оторвал тебя от родной почвы. Вот о чем я беспрестанно размышляю. Я не брезгал никакими средствами, чтобы увезти тебя с собой. Даже унизился до обмана, интриговал. Каких только глупостей я не натворил. И все потому, что хотел тебе добра. Стремился помочь, сделать из тебя человека. Я хотел насильно влить тебе в рот первую ложку лекарства, да ловкости у меня, видно, не хватило, я пролил микстуру, прежде чем ты успел распробовать ее на вкус. Мне кажется, я просто не сумел подойти к тебе. А может, корни твои глубоко вросли в землю и я слишком поздно приехал. Я велел выкопать твой картофель, но и это ни к чему не привело. Теперь я казню себя за эту дурацкую затею. Сколько хлопот я тебе причинил в то утро, когда ты обнаружил дыру на террасе! Ты парень крепкой закалки, и мысль об этом вызывает во мне удовлетворение и гордость. Жаль, что привязанность и упорство в тебе сильнее, чем расчетливость и умение заглядывать вперед. Тебе надр быть более практичным, хватит мечтать и строить нелепые планы — ведь в этой стране любая мечта выглядит нелепой. Были у меня и другие сумасбродные идеи. Я даже сообщил нье Тотоне, что ты крутишь любовь с ее дочерью. Не думай, что я сплетник. Мне рассказали о твоем увлечении, и я решил, что ты упрямишься из-за девушки, что это она мешает тебе сделать самый разумный в твоей жизни шаг. Я не колеблясь пошел на это, мне казалось, что она не достойна тебя. Будь она тебе ровней, я бы не препятствовал вашему счастью, вы оба поехали бы со мной в Бразилию. Уверяю тебя, так было бы даже лучше, я увез бы с собой двух детей — сына и дочь. Вот что мне пришло в голову, когда мы вчера спускались в долину и я увидел, как она, взобравшись на парапет, машет тебе платком, а мать бежит за ней следом с айвовым кнутом в руке. Она стойко переносила удары и все махала, махала платочком, пока матери не удалось наконец стащить ее с парапета… Я сделал все, что мог! Вот оно как. Человеколюбие руководило мной. Я делал все это ради тебя и ради себя самого. Я так нуждался в сыне и товарище. Пусть же бог благословит тебя.

Нетерпеливо и смущенно, опустив глаза, Мане Кин выслушал речь крестного. Когда тот умолк, он сказал сдавленным голосом:

— Деньги, что вы послали матушке Жоже… мы обязательно возвратим вам, крестный…

— Оставь ты эти деньги в покое. Они вовсе не твои, а материны. Я не забуду о нье Жоже, можешь передать ей.

— А фуражка, ремень…

— Ерунда! — отрезал Жокинья, окончательно придя в себя. — Они твои, и не докучай мне, пожалуйста, разными пустяками, раз уж ты отказался от главного…

— Благословите меня, крестный…

— Бог да благословит и вразумит тебя. Смотри только не раскайся потом, парень.

Он хотел было принять холодный вид, бросить в лицо неблагодарному крестнику резкое слово, но неожиданно почувствовал себя растроганным. Жокинья дернул дверь с необычной для него силой, и та сразу же подалась. Закрыв лицо свободной рукой, чтобы защититься от стремительного натиска дождя и ветра, Мане Кин вышел. Разбушевавшийся ливень все еще хлестал землю. Двое мужчин, пригнувшись, торопливо прошли мимо него, увязая в жидкой грязи. Они направлялись в сторону Пейшиньо, за ними следовала худенькая женщина в мокром, прилипшем к телу платье, с голым ребенком на руках. Она тщетно пыталась догнать мужчин и о чем-то громко их расспрашивала. До Мане Кина доносились лишь обрывки фраз.

— Это большая лодка Мариано… — на ходу ответил один из мужчин.

— И они все погибли? Вы не знаете, они все погибли? — с мольбой в голосе взывала женщина.

Мужчина продолжал идти молча, не оборачиваясь. Жокинья рванул на себя дверь. Но она набухла от сырости и никак не хотела закрываться, а тут еще ветер так и рвал ее из рук, распахивая настежь. Дождь заливал пол в комнате. Продолжая бороться с дверью и ураганным ветром, Жокинья поскользнулся и с грохотом упал на мокрый пол. Заслышав шум, примчалась Мария Ле.

— Иисус, святая Мария! Ну и погодка сегодня, хуже не придумаешь!

Тощий, бледнолицый парнишка протиснулся в столовую вслед за ней. Потоки дождя врывались в комнату, картины на стенах сотрясались от ветра, скатерть на столе съехала набок. Мария Ле и парнишка бросились к двери и лишь с большим трудом заперли ее на засов. Жокинье наконец удалось встать.

— Черт побери! — выругался он, пытаясь приободриться и собрать остатки мужества. И, словно в последний раз бросая кому-то вызов, пробормотал, осторожно приглаживая волосы трясущейся рукой: — Люди говорят: «Глуп, как пень», точнее было бы сказать: «Глуп, как дверь». — И, вцепившись в край стола, добавил: — У меня больное сердце, а эта дверь меня доконала. Помогите мне, пожалуйста.

Его на руках перенесли в спальню.

Рассказы