[22], неколебимо сидящий на коне и указующий мечом на боевые порядки мавров.
Позвольте еще одно отступление.
Ранее я говорил, что никому и в голову не приходило смеяться над преподавателем истории или проявлять к нему какое бы то ни было неуважение. Тут необходимо внести некоторые уточнения: я сказал чистую правду, но, как всякая правда, она до известной степени относительна.
Тут я снова должен вывести на сцену Зе Коимбру. Все было бы так, как я сказал, если не принимать этого персонажа в расчет, а он, мой неразлучный товарищ и непременный участник всех проделок и проказ, нигде и никогда не переставал в свойственной ему манере протестовать против несправедливого — по его мнению — покровительства всех учителей Мумии.
Полагаю, что главной причиной недовольства Зе — да и всех нас! — было то обстоятельство, что мы не могли простить Мумии его способность постоянно находиться под какой-то невидимой и непроницаемой броней. Необыкновенно энергичного и живого Зе раздражали те тысячи забот и предосторожностей, какими была окружена жизнь Мумии. Он не так ел, не так ходил, не так играл, как все мы. Он не выбегал разгоряченный купаться в бухте, он не принимал участия в наших футбольных битвах, не собирал устриц на берегу, не совершал налетов на сад семинарии и не устраивал тайных пиршеств крадеными плодами манго и гуайабы.
В наших глазах это были грехи непростительные. Да кто он такой, в самом деле? Зе Коимбра предлагал два ответа на этот вопрос: первый — «Мумия — просто баба!» (точка зрения, поддержанная Сезарио); второй — «Мумия слишком много о себе воображает!» Сам Зе был склонен признать правомочность второго утверждения. Если баба, пусть сидит под юбкой у мамаши и помалкивает; если же он выпендривается, его необходимо вздуть по всем правилам.
События развернулись на уроке португальского языка. Здесь будет уместно предуведомить вас, что и Зе Коимбра, несмотря на то, что минуты не мог посидеть спокойно, и Мумия, несмотря на свой вялый и болезненный облик, были первыми учениками. Непоседа Зе находил время учить уроки, а родители Мумии не оставляли его в покое ни на минуту и следили за каждым его шагом: все было расписано заранее.
На том памятном уроке учитель бессовестно подыгрывал Мумии, согласившись с тем, что стилистическая фигура в том отрывке, который мы разбирали, — это синекдоха, в то время как Зе утверждал, что это — метонимия чистой воды. После урока класс разбился на два лагеря: «приходящие» горой стояли за Мумию, а мы, пансионеры, готовы были лечь костьми за метонимию Зе Коимбры, который посреди всеобщего столпотворения держался на удивление спокойно: даже не отпустил вслед уходящему в сопровождении слуги противнику ни одной из своих обычных шпилек.
Признаюсь, мы не придали тогда особенного значения этой невозмутимости Зе да к тому же вскоре были отвлечены более увлекательным делом, в котором, кстати, разбирались лучше, чем в тонкостях стилистики, — начали сбивать с ветвей огромного тамаринда, росшего у ворот семинарии, спелые плоды — слаще их не было во всем городе. Зе Коимбра не обошел этот факт вниманием: он утверждал, что сие зависит от количества влаги в почве. Как сейчас вижу его перед собой: в руке камень, правый глаз прищурен, чтобы лучше прицелиться. Забыл вам сказать, что из-за тяжелого конъюнктивита один глаз у Зе был, как у великого Камоэнса.
Случилось так, что на одном из уроков истории учитель сообщил, что мы начинаем проходить Египет. Зе понял, что получает возможность отыграться за свою метонимию. Когда кого-то из нас вызвали рассказать о похоронных обрядах Древнего Египта и он забормотал о саркофагах, гробницах, пирамидах, Зе не выдержал и сказал соседу по парте, что с нами вместе учится самая настоящая египетская мумия. Не могу утверждать, что он буквально так и сказал, но за смысл ручаюсь.
Полагаю, нет необходимости объяснять, какие ассоциации мгновенно вспыхнули в мозгу Зе: болезненный облик нашего одноклассника — его бледность, его обособленность и тот несомненный факт, что он «выпендривается».
Вскоре Зе представился еще один удобный случай отомстить, — не сразу, но представился.
После урока рисования мы вышли из семинарии, и Мумия — вещь неслыханная — шагал по улице вместе со всеми. Тут Сезарио получил возможность впервые испытать на деле изобретенную Зе кличку. Сезарио — настоящий бес в образе человеческом! — отстал на несколько шагов и тоненьким голоском позвал:
— Мумия!
Сначала никто его не поддержал, и тогда он моментально сменил тактику — принялся скандировать, и вокруг него тотчас собралась орава мальчишек, которые хором кричали:
— Му-ми-я! Му-ми-я!!
Мы выкрикивали это слово прямо в уши нашей жертве, которая — скажу откровенно — держалась с большим достоинством. Конечно, он нахмурился, но больше никаких чувств на его лице не выразилось, и он продолжал идти так, словно ничего не слышал и не видел. Его слуга, Жозе Матеус, проложил себе путь сквозь нашу галдящую толпу и собирался было встать на защиту своего хозяина, но тот молча отстранил его.
Невозмутимость Мумии отрезвила нас, и мы со смешанным чувством презрения и жалости, причем жалость преобладала, прекратили улюлюкать. Именно в этот миг Зе отчетливо понял, что сражение окончилось победой Мумии, и решил все же склонить чашу весов в свою, в нашу сторону. С кошачьим проворством он растолкал нас, выбежал вперед, оказавшись лицом к лицу с Мумией, и схватил его за грудки.
Да, этот чертов мальчишка владел любым оружием!.. Держа Мумию за ворот, он решил изобразить великодушного разбойника, который предоставляет своей жертве возможность защищаться. Протащив его еще несколько шагов, он круто остановился и остановил Мумию, держа его на расстоянии вытянутой руки, но поверженный противник вдруг широко раскрыл глаза и в углах его губ показалась пена. Мы торжествовали победу Зе. Конечно, Мумия перетрусил до смерти, это было ясно каждому! Внезапно он вырвалея из рук Зе и кинулся на него. Схватка их продолжалась недолго, и победителя определить не удалось, но всем нам, и Жозе Матеусу в первую очередь, потребовалось приложить немало стараний, чтобы разжать пальцы Мумии, впившиеся в горло Зе.
Потерявшего сознание Мумию отнесли домой.
Время шло, мы сидели на уроках, сдавали экзамены. Все постепенно вошло в свою колею, и впечатления от происшествия на улице Абрантеса уступили место новым. Тем не менее кличка приклеилась к Мумии намертво. Но отношение к нему почти неуловимо изменилось. Я не берусь объяснить, в чем заключалась эта перемена, но могу поклясться, что Мумия стал нам ближе. Внешне все шло по-прежнему.
Надо сказать, что все мы учились усердно. Разумеется, мы и дрались, и прогуливали уроки, и озорничали, но после того, как этот зуд проходил, мы успокаивались и аккуратно посещали занятия: это был превосходный способ достичь желанной цели: каждому из нас хотелось выделиться.
На носу были экзамены, и все говорили только об одном: кто же получит награду — Мумия или Зе. Все прогнозы спутал урок латинского языка. Мы читали, переводили и разбирали Горация. Наш учитель, каноник Сильва, наливался яростью, слушая, как вызванный отвечать ученик путается в пиррихиях и спондеях. Для бедного Жоана Гертрудеса Дуарте — он был один из самых бесталанных в классе — все эти термины античной поэтики были чистейшей абракадаброй, и разбор оды представлялся ему препятствием непреодолимым. Старый латинист, посвятивший все первое полугодие дактилическому гекзаметру Вергилия, ожидал, что оды Горация пройдут как по маслу, и пришел в бешенство, а потом, желая получить хоть какое-то вознаграждение за свои труды, не стал мелочиться и сразу вызвал отвечать «звезду» — Мумию.
— Замолчи! Слушай, как это делается! — задыхаясь, крикнул он Жоану.
Мумия бегло разобрал структуру строфы, потом каждого стиха — все очень спокойно и уверенно, тихим голосом. Старик возликовал. Но в ту минуту, когда Мумия взялся за вторую строфу, учебник вдруг вывалился у него из рук. Сосед по парте едва успел подхватить Мумию — иначе тот рухнул бы на пол.
К счастью, в соседнем классе шел урок анатомии, которую преподавал городской врач — единственный мирянин в ученом педагогическом сообществе нашей семинарии. Он прибежал тут же и велел отнести Мумию домой.
Каноник Сильва сказал, что проводить его будет «достойным деянием», и мы, словно на похоронах, двинулись следом.
Мы не могли, конечно, оценить всю серьезность положения, но чувствовали, что с нашим одноклассником творится неладное. Поле битвы вдруг превратилось просто в пустырь. Нам было необходимо кого-то ненавидеть, и вдруг объект этой ненависти, олицетворением которой был Мумия, исчез, улетучился, дезертировал, а мы шли по улице за его бледной тенью. Не знаю, все ли испытывали те же чувства, что и я, но несомненно было одно: отношение к Мумии изменилось. Не просто жалость чувствовал я, глядя на распростертое на носилках тело. К чему лицемерить? Зачем говорить, что основу нашего отношения к несчастью ближнего составляет жалость и сострадание? Сегодня я убежден, что, если симпатия отсутствует, на ее место неизбежно приходит чувство некоей пустоты…
Должно быть, именно поэтому я не был особенно взволнован или потрясен в ту минуту, когда мать Мумии в волнении выбежала нам навстречу из дверей своего дома и увидела бесчувственное тело сына. Помню, что мне было интересно… Да, просто интересно посмотреть, как живет этот ни на кого не похожий мальчик, заглянуть в его тщательно оберегаемый мир. По сравнению с ним все мы жили в домах, выстроенных словно бы из прозрачного стекла, гостеприимно приглашавших луну: «Заходите, сеньора, не стесняйтесь, будьте как дома!» Когда же я пытался вообразить себе дом Мумии, я никак не мог поверить в его общие для всех приметы: мебель, картина на стене, семейная ссора… Нет, он жил совсем в другом, мифическом мире, и туман неизвестности размывал очертания этого мира.
Его мать, дона Леонор, оправившись от первого потрясения, вела себя с нами дружелюбно и просто, как со старыми друзьями сына. Ясно было, что она не видела ничего особенного в том, что одноклассники проводили заболевшего товарища до дома.