Поднимаюсь, оглядываю багаж. Где урна? Урна где? Любочкины глаза, без того большие, распахиваются от ужаса: забыла на подоконнике! Неблагородно винить ее, она и сама в отчаянии. Рассудили так: никто теперь не нарушит покоя Славочки. Разве плохо жилось ему в его комнате?
Снова на место сажусь, прикрываю глаза. Опять событие, надлежит уместить его в череду других. Не случайно же мы Славочкин прах в театре оставили…
– Александр Иванович! – Люба делает большущую паузу. – Кажется, я беременна. – Снова пауза. – Почему вы молчите?
Что означает “кажется”? Боюсь у нее спросить. Это было бы хорошо, не правда ли?
– Думаете, хорошо?
Поезд остановился, не в первый раз: вьюга, пути замело. Расхаживаю по коридору, думаю. Проводница идет:
– Что, дед, не спится тебе?
Даже весело: дед. Вернулся в купе, посмотрел на Любочку, одеялом ее укрыл. В этот раз стояли особенно долго, ждали снегоуборочной техники. Всю дорогу так: немножко проедем и постоим, только к утру доехали.
Северогорск: дома высокие, многоквартирные, огромное здание администрации, трубы дымят. Настоящий город: дворец спорта, следственная тюрьма, в ней, между прочим, находится Губарев – законный Любочкин муж. – Двинулись? Артисты стаскивают с полок вещи, выносят их из купе. Сейчас нам, наверное, выдадут ордера, мы разойдемся по новым домам. Будем в гости друг к другу захаживать, вспоминать прошлое. – Хорошо бы нас поселили как-нибудь покомпактнее. – А мебель будет в квартирах? А бытовая техника? – Где вы такие квартиры видели? Я в разговорах участия не принимаю, да и никто меня в них уже не берет. “Выдохните” – так советовал Геннадий Прокопьевич? На театре все случается быстро. Пенсионер, дед.
Мысли мои о другом. Во всю ночь не закрыл глаз, на спящую Любу посматривал, одеяло на ней поправлял. Как-то она назовет ребеночка: может быть, Сашей? Хорошее имя, универсальное. “Шла Саша по шоссе и сосала сушку” – буду буквам учить. Или про Арарат, мамино.
Прибывших просят собраться в здании вокзала. Любочка долго приводит себя в порядок – она теперь очень медлительна. Подходим, когда уже в общем шуме ничего не поймешь: одни угрожают вызвать милицию, другие – прессу и телевидение, третьи – разобраться по-своему. Официальная женщина просит всех замолчать, войти в ее положение.
– Господа, нас призывают быть человечными! – Трагический смех Анны Аркадьевны превращается в кашель, затем в рыдания.
Новость такая: мы остаемся в поезде – им негде нас поселить. – Считайте, это гастрольный вагон, как в войну. Агитбригады годами не вылезали из поездов. – Но война ведь вроде закончилась? – Отвечают уклончиво: – Для кого как.
С моей точки зрения, даже боюсь ее высказать, – ничего ужасного: в вагоне тепло, есть свет, места хватает, нас прикрепят к вокзальной столовой, дадут талоны на трехразовое питание. В зале для пассажиров с детьми работает душ, им можно хоть среди ночи пользоваться. Не плачь, пожалуйста, Любочка. В вагончике, где я появился на свет, такого удобства в помине не было. Слышала? – если отключится электроснабжение, выдадут уголь в брикетах. Уголь в брикетах! Мы и мечтать не могли. Медпункт на вокзале тоже работает круглосуточно.
Любочкин лоб покрывается красными пятнами – нужно действовать. Пробираюсь через толпу и, немного не рассчитав громкости, сообщаю, что Люба находится в положении. Почему-то у наших это вызвало смех, артисты – как дети, бывают жестокими.
Женщина в форме разводит руками:
– Жилье-то я, извиняюсь, ей не рожу.
Выход вскоре найдется: Любу отправят в больницу, на сохранение. Полежит, успокоится, сдаст анализы не спеша. Провожаю ее до машины. Она подставляет для поцелуя лоб, улыбается на прощание.
Я оказался прав: жить в современном вагоне вовсе не страшно. Сытно, спокойно, тепло. Вначале мешали постоянные объявления: поезд такой-то прибывает на первый путь, но привыкаешь, перестаешь замечать. Вокзал находится в центре города, все под рукой: и магазины, и прачечная, даже бассейн. Для тех, кто годами не покидал Вечности, много нового. Кто-то ходит по учреждениям, скандалит, добивается компенсации за утраченное имущество, кто-то ищет работу, знакомым звонит. Я все больше полеживаю: опять проснулась во мне жажда чтения – бесцельного, бескорыстного, снова принялся за выучивание стихов. Схожу на вокзал, позавтракаю, перекинусь несколькими словами с нашими, узнаю новости и – на койку, читать.
Наших становится меньше и меньше. Пружинка сразу исчезла: разнесся слух, что отправилась в Питер, к белозубому режиссеру, между ними возникла симпатия, когда она Лауру с ним репетировала. Анну Аркадьевну в Сыктывкар пригласили, в детский театр.
Однажды в больницу сходил, в женское отделение, потерялся, долго искал, к Любочке все равно не дали пройти – то ли у них карантин, то ли нет посещений в принципе, то ли мужчинам нельзя, все утверждали разное. Книжек, фруктов принес, воды. Сказали: передадим, а у Швальбе все хорошо, температура нормальная. И я успокоился, вернулся в вагон – читать, мечтать.
О-хо-хо, как Мир Саввич говаривал, незабвенный директор наш. Сладкими были грезы мои, и хоть знаю теперь, чем закончились, не считаю мечтание свое напрасным. Ночами – выключат верхний свет – я лежу в темноте, вспоминаю, какие мама мне пела песенки, перебираю в уме детские выражения, стишки. Как я мало знаю себя: вот, оказывается, что мне нужно-то! Обжегся на Глашеньке-немочке, с той поры и решил, что не следует рисковать. Нет, не решал ничего такого, конечно же. Просто жил, как написано на роду.
– Да что я, по-вашему, Медея какая-нибудь? – кричит она, забывая себя: не удержался, поделился с Любочкой соображением про “как написано на роду”.
Тише, тише, здесь перегородки картонные. Хотя, чего уж теперь, – плачь, кричи, все равно.
Любочка оказалась в одном отделении с женщинами, которые собирались избавиться от беременности.
– Аборт, Александр Иванович. Это называется “сделать аборт”. При чем тут жестокость? Сами туда, между прочим, пихнули меня.
Если коротко, то в какой-то из дней к женщинам прибыл батюшка, все отправились, и она заодно. Молодой. Как он туда проник?
– Наверное, Александр Иванович, к ним зараза не пристает. А он говорил хорошо, подготовился. Адом пугал – бабы плакали. Я не плакала: мне-то что? Я ведь так пришла, за компанию. Сижу слушаю, на него смотрю. Высокий, аккуратная борода. И он тоже на меня как-то больше, чем на других, поглядывал. Заметил, что я не больно-то удручена. Спрашивает: ты, мол, кто? Водолей, говорю. Усмехается: “По профессии”. Артистка драматического театра. Головой покачал: “Легкой жизни хотела. Вон, посмотри, как другие девчонки живут”. Вы к чему это? “А к тому, что лицедеи вообще не спасутся. Знаешь, как в старину называли театр? Позорище. Не напрасно вашего брата-артиста за оградой положено хоронить, рядом с самоубийцами”. Спрашиваю: может, рано еще меня хоронить? А, святой отец? “Я тебе, – отвечает, – не святой отец”. Ну, тем более. Отворачивается от меня: “Простите, дорогие сестры, что разговор ушел несколько в сторону”, – и продолжает про муки вечные и про скрежет зубов. На меня уже – никакого внимания. Бабы реву-у-т. Думаю: удалась лекция, то-то они нарожают ребят. Остановился, и как они начали! “У меня квартиры нет!”, “А я попала под сокращение”, “Знаете, какие очереди в детский сад?”, “У меня свекровь – ага, вы не жили с ней!” Одна безработная, другая без крыши над головой, у третьей муж пьяница. Батюшка выслушал их внимательно: “Раньше думать надо было”. И ушел.
Женщины тоже пошли и сделали этот самый аборт. Все до одной. И Любочка.
– Александр Иванович, – улыбается мне через слезы. – А поп, между прочим, окает. Помните?
Еще бы – “Юдоль”.
Хотела насолить священнику, да?
– Как вы не понимаете! Он же прав, прав! Раньше думать надо было.
О чем? Вот моя мама: меня родила, вырастила, одна. Тоже не самые были благоприятные обстоятельства.
– И толку-то? Да считайте, нас нет! Ни семьи, ни жилья, ни профессии!
Собирался сказать, что она мне и есть семья, но зачем набиваться в родственники? Ты, говорю, артистка. Смотри, сколько переиграла всего. Любой театр тебе будет рад. А у меня пенсия. И даже какие-то сбережения, небольшие, конечно, но есть. Я и работать бы мог, учителем.
Плачет, мечется, бедная:
– Александр Иванович, родной, простите, простите меня.
Даже не знаю, сколько прошло. Неделя, две? Любочку вижу только эпизодически. Возвращаюсь однажды к себе после завтрака: на перроне – она. Спрашиваю: ты куда направляешься?
– Я всегда теперь буду отчет вам давать, да?
Доброе у Любочки сердце: заметила, как я огорчился ее ответом, с собой позвала, она теперь ходит в бассейн.
Я не плаваю, не умею, но постоял, посмотрел. Не особенно и разглядишь, что там делается: май, круглые сутки светло, а температура воздуха отрицательная, над водой пар. И как Близнец ее в этом супчике выловил?
Через несколько дней Люба приходит ко мне:
– Поздравьте, Александр Иванович. Я человека встретила. Переселяюсь к нему. Чувствую: тут получится.
Кто он? Что делает?
– Ничего интересного, инженер. Он Близнец, понимаете? Близнецов у меня еще не было. Овны всё да Стрельцы. Мы поженимся и уедем в Америку.
Поздравил, конечно. Счастья ей пожелал. Люба снова развеселилась, это самое главное, и шляпа какая-то новая у нее.
Поговорили и о делах:
– Не забудьте, пожалуйста, Александр Иванович, мы послезавтра с вами встречаемся. Органы социальной защиты плачут уже по нам.
В который раз прихожу в эти самые органы, да как-то впустую все.
– Не вникайте, с паршивой овцы… – Любочке вместо квартиры выдали компенсацию, сказали: по кадастровой стоимости. Что это значит, пытаюсь понять.
– А вам, – говорят (то есть мне), – уважаемый, не положена компенсация, поскольку в Вечности вы были прописаны временно. Мы и тем, у кого квартира служебная, не даем. Только собственникам.