Любочка начинает сердиться, кричать:
– А вы говорите, Александр Иванович: рожай! – Поворачивается к публике, передразнивает: – “Уважаемый”. Да вы все мизинца не стоите этого человека. – Указывает на меня.
Прячу руки в карманы пальто, Любочка мне потом этот жест припомнила. Публика – очередь и работницы – удивлена: вот же, неймется ей.
– Вам больше всех надо, женщина?
Возникает также вопрос: Швальбе – что за фамилия?
Ох, и обернулась же Любочка, и взглянула же: Иокаста, Гертруда, Елизавета Английская! Ей для азарта и нужно – всего ничего. Успокойся, шепчу, пойдем.
Подключается хор:
– Постойте, а это не та ли самая, из-за которой артиста в тюрьму упекли? Помните, майора играл, лысого, по телевизору.
Вцепился Любочке в руку, тащу ее к выходу. Прошу тебя, не шуми, не надо историй, не надо мне ничего. Нам ли быть недовольными? У самих ведь рыльце в пушку.
Выходим на улицу:
– Что вы там говорили про рыльце в пушку? Проснитесь, Александр Иванович! Вечность закрыли не оттого, что мы что-то там ставили, или я одновременно с мужем спала и со Славочкой – кстати, чтобы одновременно, такого не было, – или оттого, что Губарев его застрелил. Сами говорили: правда нужна. Вот вам правда. Это отношение, политика!
Наверное, ей Близнец про политику объяснил.
– Не только отдельные города, целые страны скукоживаются. Но в Америке – там не так. Там большое счастье, если, допустим, дорогу у тебя через дом протягивают.
Да? Почему это? Поглядели мы с Любочкой друг на друга, и как начали хохотать! У них там, что ли, не по кадастровой стоимости? Покатываемся со смеху, повторяем одно и то же на все лады, люди выходят из учреждения, думают: вот ненормальные. Любочка отсмеялась раньше, чем я:
– Возвращайтесь к себе, а я в тюрьму загляну. Надо развестись с одним уголовником, пока общественность за меня не взялась.
Лето. Все себе уже подыскали что-нибудь. Я один остался, забыли меня. Тут вдруг вспомнили:
– Давай оформляться в дом престарелых, дедуль.
Любочка, когда я сказал ей, фыркнула:
– Вот еще! Пойдемте в агентство, домик подыщем вам. Где вы хотели бы жить?
Долго выбирали между вариантами. Очень она помогла. Ко всему и денег добавила:
– Берите, берите, не заставляйте себя уговаривать.
За что мне такая награда? Поблагодарил ее, взял.
– Александр Иванович, является ли судьба частью личности?
Вот так вопрос! Любочка мне его задала прошлой осенью, перед нашим с ней расставанием. Где же ты прежде была?
– А разве вы прежде знали бы, что ответить мне?
Поселился в итоге в Тарусе. Еще неплохой был вариант – Гудауты, но в моем возрасте опасны резкие перемены климата. Хотя дело, сказать по правде, не в климате. “И легка, легка под мостом Мирабо Ока…” Моста Мирабо и в помине нет, никакого нету моста. В Тарусе есть что любить и без этого.
Много гуляю, красота здесь просто невероятная. Подружился с местным писателем, Макеевым Владиленом Ниловичем, я уже упоминал о нем.
– А вы вообще, что ли, Александр Иванович, не выбираете, с кем дружить? – спросила меня однажды Любочка.
Не знаю, моя хорошая, похоже, что ты права: с кем свела судьба – с тем и поддерживай отношения, так мне кажется. Тем более что в биографиях у нас с Макеевым, как выясняется, много схожего. Почти ровесники, и у обоих отцов репрессировали. У Владилена Ниловича, правда, отец большим начальником был, а мой и всего-то – трамвайным кондуктором.
Одно только: любит Макеев пожаловаться. По мне – пускай, разумеется, выговорится человек, если ему легче от этого, лишь бы еще больше не распалялся, не заводил себя.
– Опять я в нынешнем премиальном сезоне мимо всего пролетел. Жидам потому что одним дают премии. Жиды дают жидам премии. Вот и весь литературный процесс.
Смотрите, пытаюсь ему сказать, Владилен Нилович, кругом-то как хорошо! Наверное, скоро сирень распустится, жду не дождусь. Знаете, сколько лет я сирени живой не видал?
– Русская весна, называется. Весна русская, а кому премии?
Нет, определенно, я правильно поступил, что не стал писателем. А ведь были мысли. Показываю: глядите, это что такое, ольха? Сама растет, ни сажать не приходится, ни ухаживать. Радуюсь таким мелочам, не привыкну никак после Севера. Чудо ведь!
– Чудо, да… Я люблю нашу русскую природу. И все-таки не мешало бы хоть разочек еще прогреметь.
Когда позволяет погода, иду гулять, в одиночку или с Макеевым, в остальное время в библиотеке сижу. Открывается она ранним утром, закрывается в семь. Кое-какое отставание уже ликвидировал, но мне, конечно, читать еще и читать.
Опять я неплохо устроился, но дома стараюсь бывать поменьше: не хочется раздражать Антонину Федоровну. Она и Михаил Степанович – мои соседи, у меня с ними стенка общая, общий двор. И участок тоже напополам, но я сразу их попросил моей половиной пользоваться – какой из меня садовод? Когда в свое время родня их делила дом, то чем-то соседей моих обидели, не знаю подробностей. С Михаилом Степановичем проще – он, например, однажды хотел мне помочь, когда была моя очередь лед убирать: я и так, и сяк его, а он все не колется. Михаил Степанович посмотрел на мои мучения, научил, как ловчее держать скребок, чтобы лед подковыривать.
– Я бы сам, если б не… – на окно кивнул.
Антонину Федоровну, жену свою, называет “мамуленькой”. Честно признаться, я поначалу решил, что она ему мать. Вот это было бы – да!.. Глубоко в меня въелись греческие трагедии! По чистой случайности сумел при себе удержать. Положение и без того, прямо скажем, безрадостное: впервые образовалось собственное жилье, и никак не могу я с ним совладать – театр меня совершенно избаловал. Вещи в пошивочный цех отнесешь: и погладят, и пуговицу пришьют, а то и обновку себе подберешь. Подстричься – тоже не было трудностей: Анюта-гримерша, Нюта, всегда на пальцы себе поплюет перед тем, как укладывать волосы, мы смеялись над этой ее привычкой. А что говорить про еду, про то, чтобы пол помыть, мусор выбросить, оплатить электричество… Не сталкивался я прежде ни с чем таким, жил без забот, не выходил из театра неделями.
Ладно, стирать и готовить – как-нибудь научусь, а вот что Любочка не пишет мне – это скверно. На почту заглядываю каждые несколько дней – не пришло ли чего до востребования.
Причины для беспокойства у всех свои. С Макеевым мы часто разговариваем о его творчестве.
– Поскольку роман мой носит характер документально-патриотический, то не стоит ли мне его переназвать? В свете недавних событий. “Корсунь”, как вы считаете?
“Ни сном ни духом” мне тоже нравилось. Хотя, по совести говоря…
– Говоря по совести, вы, дорогой Александр Иванович, так и не изыскали возможности ознакомиться с тем, что я написал. Художника обидеть легко. Шучу.
Ох, да знаю я. Принимаюсь рассказывать Макееву про злоключения с очками. Не собирался ему говорить, мало ли что случается, но он ведь торопит меня.
Неприятность: очки пропали. Все перерыл – нигде нет. Ни читать, ни писать без них. Даже еда становится менее вкусной, когда не видишь, что ешь. И ведь не такой я обеспеченный человек, чтобы чуть что новые очки заказывать. Вдруг заходит сосед, Михаил Степанович, приносит очки. Бросаюсь благодарить – где нашли? – а он их, представьте, просто забрал. Зашел и взял, пока меня дома не было.
– Думал, – говорит, – подойдут – нет, не подходят мне, слишком сильные.
Макеев послушал:
– Не знаю, что там на Севере, а в средней полосе дверь положено запирать. Но теперь-то вам ничто уже не мешает прочесть мой роман?
Конечно, прочту, обещал.
И прочел бы, прочел немедленно, если б снова Вечность мне про себя не напомнила. Вот уж с какой стороны не ждал новостей! А ведь подумать: если бы не Макеев, то я, вероятно, и не узнал бы, чем история моего театра закончилась.
Было так. Встречаемся мы на нашем обычном месте: в скверике возле администрации, над рекой. Владилен Нилович, как правило, опаздывает слегка, а тут даже раньше пришел. И выражение лица у него какое-то необычное, хитрое:
– У меня сюрприз для вас, дорогой Александр Иванович. – Вытаскивает газету из внутреннего кармана плаща, но держит в руке, мне пока что не отдает. – Забираю я, значит, газету из ящика, принимаюсь за чтение. На первой полосе большой материал о том, какая замечательная техника находится на нашем вооружении. И про то, что Верховный главнокомандующий – лично, сам – принимает участие в ее испытании. Стратегический бомбардировщик с крылом изменяемой стреловидности вам о чем-нибудь говорит? Пилоты называют его “Белым лебедем”.
Стоит Владилен Нилович посреди скверика и с увлечением рассказывает про разные штуки, которые летают по воздуху, могу перепутать – сам-то я никогда не летал, только поездом да автобусом.
– Дозаправка в воздухе… Четыре ракеты! – восклицает Макеев. – Все в цель! И тут… Попрошу внимания. И тут, Александр Иванович, я смотрю на подпись под фотографией. Позвольте, минуточку, спрашиваю я себя: а не малая ли это родина нашего Александра Ивановича? Так и есть: пгт Вечность! Вот, – протягивает мне газету, – убедитесь сами! Она!
Не помню, как взял газету, как на скамейку сел. Спасибо Макееву: подхватил, без него бы я точно грохнулся. Мой театр, я узнал его. Где гримерки женские – ничего, дыра. Огромная, рваная. Сюда одна из ракет вошла. Справа через этаж – мое окно. Стекол нет, чернота. Вот карниз, по которому Славочка залезал к себе, чтоб не будить вахтерш. Урна – цела ли? Где уж ей… Слезы у меня прямо брызнули. Какое там чтение – я и картинки разглядеть не могу.
Господи, это кто стоит с железяками – не Захар ли наш? Улыбается во весь рот. Никогда он не был худым, но точно ли?.. Да, написано: глава Северогорского района Захар Губарев. И скоро же его выпустили! Вот он, во всей красе – наш Стрелец, Командор.
Несчастный Макеев салфетки сует. Бормочу: простите меня, Владилен Нилович.