– Александр Иванович, никто ведь не пострадал…
Конечно, конечно же. Не обращайте внимания…
Посидели, я чуть успокоился, только слезы текут и текут. Макеев поближе ко мне подвигается, руку кладет на плечо:
– Знаете, кто у нас Верховный главнокомандующий?
Ну да. Не настолько же…
– Настоящую фамилию его знаете? – Оглядывается: – Ценципер. Ценципер его фамилия.
От удивления у меня даже слезы высохли. Да вам-то, спрашиваю, это откуда известно?
– Все говорят.
Никуда я в тот день не пошел. Извинился перед Макеевым, спустился ближе к воде, читал. Всю газету прочел: много такого, о чем я прежде не знал. Да, события нешуточные, и что тут мы со своими маленькими огорчениями?
Никак не решался опять смотреть фотографии: газету так выворачивал и сяк, чтобы они не попались мне. Потом посмотрел – и уже без слез. Вдруг легко сделалось: все, история завершена, не о чем беспокоиться. Стукнула нас напоследок судьба четырьмя попаданиями, никого не убила, можно сказать – улыбнулась нам, помахала крылом. Теперь опасаться нечего. И Славочке такой бы финал понравился: бах! – и разлететься по ветру. И у Любочки будет все хорошо.
И – невозможно поверить! – буквально на следующий день – письмо. Вот оно опять – провидение! Как же не думать, что жизнь моя где-то написана? Пусть не письмо, открыточка: “Александр Иванович, мы сегодня ездили на океан, китов смотреть, потом я заснула прямо в машине, а во сне вас видела, вернее, какого-то человека, который сказал, что вас больше нет. Я рыдала горько, проснулась”.
Теперь у меня Любочкин адрес есть. Телеграмму отправил всего в одно слово: “Жив”. На почте смеются: никто не шлет в наши дни телеграмм, а если шлют, то противоположного содержания. Подробно ей потом про все напишу.
С того времени он и сниться мне перестал. Театр перестал сниться и вместе с ним Вечность. А в отношении главнокомандующих – мы о них и не думали никогда. Только однажды: длинный спектакль, потом засиделись за полночь. Любочка вдруг, так жалобно-жалобно:
– Хоть бы на нас кто-нибудь обратил внимание. Как мы работаем, мучимся.
Губарев – через стол:
– Да кто на тебя должен внимание обратить? Президент?
– Хоть бы и президент. Я бы ему, – и выпила-то всего рюмочку, – родила наследника.
Губарев кулаком по столу – бах!
– Кого ты, дура, рожать собралась? НАТО уже у ворот!
Нет, Губарев не такой был, как мы, – следил за событиями.
Макеев за ними тоже следит. Прошел еще один месяц. Гуляем, я останавливаюсь как будто по сторонам посмотреть или потрогать веточку, а, если честно, перевести дыхание, оно у меня стало сбиваться слегка.
– Слышали новости? – Макеев смеется: – На этот раз никаких сюрпризов, Александр Иванович.
Вы же знаете, отвечаю, я газет не выписываю, телевизора не смотрю. Иногда долетает что-нибудь из-за стенки от Крутовых, но это не в счет. Вы у меня, Владилен Нилович, вместо радио с телевизором.
Кивает:
– А мы за последние дни серьезно продвинулись. Укрепили позиции. Хорошенький соорудили котел! Здорово наподдали им! – Даже не так: – Нахрячили по это самое!
Посвежел Макеев, порозовел, глаза горят – залюбуешься! Очень такие события действуют омолаживающе на некоторых стариков. “Бог даст войну, готов, кряхтя…” Вот и Владилен Нилович:
– Руки чешутся. Я когда служил срочную, про меня говорили: пулеметчик от Бога. Отличник огневой подготовки сержант Макеев. Напомните, покажу фотографии. Полное слияние с инструментом. Вы-то служили, Александр Иванович?
Нет, не пришлось. Мы, Владилен Нилович, люди в возрасте, а вот Сергея, внука вашего, не ждете, спрашиваю, что призовут?
– Нет, Сережка в Германии, вместе со своей матерью. Учится.
Помолчал немного, а потом говорит:
– Я, знаете, что для себя решил? Если опять мимо всего пролечу с романом моим, то тоже махну в Германию. По крайней мере обслуживание медицинское у них нормальное, не то что у нас – не допросишься. Все продам, пока цены не рухнули к такой-то матери. Ах, вы же у нас не любите русских слов!
Да чего уж там. Мало ли какое может быть настроение.
– Понимаю, о чем вы подумали, Александр Иванович. Да только ужасно не хочется помирать. Будто в гостях живешь, у хозяев планы: завтра они в кино, после – еще куда-нибудь, а тебе – отбывать, понимаете?
Вам, спрашиваю, нездоровится?
– Нет, – отвечает, – ничего такого пока. Тьфу-тьфу.
Догуляли до нашего места – до переправы через ручей. Мы тут обычно прощаемся. Он неожиданно спрашивает:
– Что с нами будет? Вы-то сами, Александр Иванович, как думаете?
Не знаю, что и ответить. Надо же доверять…
– Чему – доверять? Газет не читаете, новостей не слушаете.
Нет, я другое имел в виду. Не умею сказать. Где-то знают, как лучше мне. Вот это, наверное.
И сирень давным-давно отцвела, и дни стоят очень теплые, а мне невозможно стало гулять с Макеевым: останавливаюсь поминутно, каждый пригорок дается с трудом. Зато все больше хожу на кладбище, старое, от меня оно в двух шагах. Малолюдно тут, тихо, зелено. Пройду по рядам, почитаю надписи: фамилию, чтобы напоминала мамину, поищу. Город древний, народу много здесь похоронено, найти легко. Или просто: увижу плиту со стершейся надписью, повспоминаю, стихотворение прочту.
Невеселое место дом престарелых, но пора мне уже приглядеться к нему. Хорошо, что прямо тут, в городе, есть такой дом.
– Ветеранов, – поправляет меня директор, совсем молодой человек, еще нет сорока. – Мы называем себя ветеранами. Неизвестно чего!
Страшно смешлив:
– На нашей работе не будешь смеяться – сойдешь с ума.
Побегал за ним по лестницам, нелегко мне это далось, но, кажется, не сплоховал, выдержал.
– На этом этаже у нас, – показывает, – номера. – Вы один, Александр Иванович, или с супругой? Подыщем вам соседа поинтереснее. Или соседку? – Подмигивает. – Толкнемся-ка вот сюда.
Разве можно? Там люди живут.
– У нас тут без церемоний. – Отворяет дверь в чью-то комнату.
Не надо, я посмотрел. А внизу?
– Слабёжка. Для больных, для ослабленных. Туда не пойдем. Есть и такой контингент, проблемный, что через день приходится вызывать полицию. Зубы друг у друга воруют, куда это?! Челюсти! Дедовщина, доложу вам, не хуже, чем в армии. Важно сразу поставить себя.
Вместе сходили на пищеблок, пробу сняли, мне очень понравилось, давно я не ел горячего. Идем к директору в кабинет. Вдруг он меня подхватывает под локоток.
– У меня предложение, от которого нельзя отказаться. – Обнимает за плечи, не помню уже, кто меня так обнимал. – Давайте на нашей базе соорудим театр.
Театр? Я даже закашлялся. Откуда ему известно мое театральное прошлое?
– Разведка. Шучу.
Показывает газету “Октябрь”. Коротенькая, на четверть страницы, заметка: “Родом из Вечности”, Макеев В. Н.
– От нас сейчас требуют художественную самодеятельность. Поездим по области, а там – чем черт не шутит? – получим губернаторский грант. Давайте, оформляйтесь по-быстрому. Поместим вас в люкс.
Начинаю смеяться и не могу остановить смех. Чего доброго, директор подумает, что я припадочный. Какой мы можем сделать театр? Теней? Или мы не тени еще? Еще тени отбрасываем? Или нет?
– Почему теней? – теперь уже он удивляется. – Нормальный театр. Нормальные представления, комедии. Позитив. Старость не радость, Александр Иванович.
Все смеюсь, не могу прекратить. Директор со мной прощается вовсе не так приветливо, как встречал. И то, сколько времени он на меня израсходовал.
Выхожу от него с бумагами. Возвращаться к себе я предполагаю кружным путем. Во-первых, лишний повод по сторонам поглядеть, покуда светло, а во-вторых, короткая дорога пролегает через овраг. А с оврагом мне сегодня не справиться. Эх, лишь бы сразу в слабёжку не угодить! Прижиться можно везде, но в слабёжку не хочется. Ничего, не так я и плох, расхожусь. Вот что, переведу-ка я дух, посижу на скамеечке.
К дверям подтягивается народ, ветераны: восемнадцать ноль-ноль, пора ужинать. Наблюдаю через стекло, как те, кто станут моими товарищами, заходят в столовую, рассаживаются по местам. Надо и мне идти. Вроде дождь собирается, документы б не намочить. Рискну-ка – через овраг, не такой там и длинный подъем. Что с нами будет? – Чего ж непонятного? В войну родились, в войну и умрем.
Заметил: всю свою жизнь, пока смерть была далеко, я о ней не то что все время, однако нет-нет, а подумывал. Зато теперь совершенно, кажется, позабыл. Иногда только оглянусь – не на прошлое, а на то, что есть, – посмотрю кругом: как же я буду скучать по всему по этому! По полям, по далям на той стороне Оки. “И легка, легка…” За лесами – башни, огни, настоящий город, но туда – нет, не хочется. Вечером – дождусь, пока загорятся бакены, вдохну воздуха, на темное небо взгляну. Не особенно многое видел и знал, а не хватать будет многого. Не только деревьев, реки. Хлопьев снега в свете прожектора. Стихов – в первую очередь. Можно ли будет их с собой прихватить? Вспомню опять об Урале, о Любочке, Славе, о Вечности.
“А далеко на севере, в Париже…” Так и не побывал. Но никаких, честное слово, ни малейших причин расстраиваться. Разве меня кто-нибудь силой держал? Ведь был приоткрыт мне кусочек мира, мой собственный! И довольно надолго, если не привередничать, был приоткрыт. А каких событий я был свидетелем!
Вот так: постою, подумаю, пока не станет холодно и темно. И к себе пойду.
На горе Арарат растет крупный виноград.
Добрые люди
Нет, здесь детей нет, дети лежат в другом корпусе.
Седая крупная женщина смотрит Белле в глаза. Белла помнит только фамилию женщины – Орджоникидзе, фонд “Сострадание. рф”. При детской больнице имени… Имени Белла не помнит, как и не знает она, что такое “эрэф”. У женщины Орджоникидзе пристальный взгляд человека, обязанного говорить правду, какой бы тяжелой она ни была. И голос низкий:
– Милое дело сказки читать. Дети – это святое. – Глубокое, долгое “о”.