Эльза с большим вниманием разглядывает фотографию. На чужих людей так не смотрят.
– Откуда это у вас?
Глупо звучит: Kommunistische Jugendverband. Der Komsomol.
– Он умер, когда мне исполнилось восемь лет. Я совсем не знаю его югославского прошлого. У нас не осталось фотографий отца.
Господи, югославское прошлое. Что, пора? Хорошие новости тоже могут повергнуть в шок, но когда-то ведь нужно сказать:
– В том-то и дело, Эльза, – надо бы снова взять ее за руку, но руки она уже убрала, – в том-то и дело, что отец наш не умер, он жив.
Чуть не прибавила: “Хоть и весьма себя скверно чувствует”. Отложим рачок на потом.
Движением пальца Бетти меняет картинку в своем телефоне:
– А вот он в нынешнем своем виде. – Бетти долго старалась, заставляла отца позировать, но Эльза бросает на снимок лишь беглый взгляд.
Тупость или такая выдержка? Эльза роется в ящике – вытаскивает фотографию, обернутую в целлофан, кладет ее перед Бетти.
Лужайка. На ней две плиты. На одной высечен крест с двумя перекладинами и написано: Мирко Милич. И годы жизни: сорок четвертый – восемьдесят второй. На другой плите – Анна Милич, здесь ангел изображен, а под ним слова: Der Rest ist Schweigen[2] – что-то знакомое.
Стыдно признать, от известия о смерти Эльзиной матери Бетти испытывает облегчение. Ей и с Эльзой, похоже, хватит хлопот.
Отчего умерла, неизвестно. Эльза называет свою мать по имени: Анна не любила ходить по врачам. За четыре последних года ни разу не вышла из дому. И еще Эльза помнит похороны отца: свечи, пение. Был священник-серб, Эльза его запомнила.
– Где, где это всё?
– На кладбище.
Бетти слегка улыбается – наверное, зря. Просто шутку вспомнила насчет программистов: ответ пустой, хоть и правильный.
– Понятное дело, на кладбище. На каком?
Эльза машет рукой, зажмуривается, наклоняет голову – точь-в-точь как отец, когда ему не хочется отвечать.
– Дорогая Эльза, под плитой нет отца.
К удивлению Бетти, и эти слова ее не производят действия.
– Конечно, ведь он утонул. Тела не обнаружили. Признали умершим. Похоронили одежду, которая осталась на берегу.
А почему, как полагает Эльза, не удалось обнаружить тела?
– Шпрее впадает в Хафель, Хафель впадает в Эльбу…
Бетти хочется ее перебить: “А Эльба в Мировой океан”. Но она только спрашивает миролюбиво:
– К чему эта география?
– …Хафель и Эльба текли по территории ГДР. Это мешало поиску. – Так объяснили им.
Может Бетти щелкнуть надгробия на телефон? Нет так нет. А теперь пусть Эльза ее послушает. И Бетти изложила сестре то немногое, что знала о берлинском периоде жизни отца. Про то, что была возможность семью с собой увезти, не стала упоминать.
– Весьма интересно, – произносит Эльза как будто задумчиво, не поднимая глаз, но голос-то, голос дрожит, и руки дрожат, наверное. Зачем иначе она их в карманы засунула? Повторяет: – Весьма интересно. Но почему сейчас?
Только не надо про perestroika и остальную чушь, думает Бетти.
– Почему не раньше, пока была Анна жива?
Бетти разводит руками: что сделаешь, ну вот так.
– Слушай, Эльза, я понимаю, что ты несколько… удивлена, ошарашена и т. д., однако жизнь такова, что в ней разные вещи случаются. Надо уметь принимать ее как она есть, не правда ли? Для меня это тоже все был сюрприз. – Бетти взглядывает на часы: – Я билеты на оперу заказала. Ты любишь оперу?
Эльза смотрит совсем как-то странно, непонимающе. Да, видимо, дура, и трудная.
– Я думала, все вы любите музыку. – Постоянно с ней надо оправдываться. – “Волшебная флейта”. Это опера Моцарта.
– Я хохшуле окончила как преподаватель музыки, – наконец отвечает Эльза. С места, однако, не трогается.
– Да? Почему бросила?
– Я не бросила. Я окончила.
Ладно, об этом тоже после поговорим. Они так и будут по разные стороны кассы стоять? – Эльза пожимает плечами: ей удобно и тут.
Что-то пошло не по плану. Надо все уже карты на стол выкладывать.
– Во-первых, давай на какое-то время оставим отца. Тем более он нездоров – у него опухоль. – Эльза и ухом не повела. С ней приходится, как с гаишниками: лепи все подряд, что-нибудь вдруг да сработает.
Во-вторых, сама Бетти узнала о существовании сестры буквально на днях, разыскала ее, примчалась в Берлин, предлагает ей дружбу, от чистого сердца: с ней, с Бетти, пусть Эльза поверит, дружить хорошо. – Опять никакой реакции. Довольно невежливо.
– В-третьих, как говорится: все мы не без греха. – В этом месте Бетти слегка понижает голос: чувство вины в них тут с детского сада вдалбливают. – Посмотри, человек не нанес никакого вреда интересам Германии. – Бетти ручается, ей он не станет лгать. – Дадим ему шанс, пусть попробует все исправить, выстроить заново.
Кажется, Бетти добилась маленького успеха: Эльза поднимает глаза от кладбищенской фотографии. Но молчит.
– Само собой, – продолжает Бетти, – у Анны уже не попросишь прощения, но… – Бетти не знает пока, что – “но”, и решает включить эмоции. – В-четвертых, и в-пятых, и в-сто-двадцать-пятых, отец был на службе. На то и приказы, чтоб их выполнять. Что же касается Анны… – Вот, она может сказать: в случившемся не было злого умысла, чего-то специально направленного против Эльзы и ее матери. – Знаешь, как говорят: nothing personal, ничего личного. Отец ведь не ради другой женщины оставил вас.
– Nothing personal, – повторяет Эльза с акцентом.
Бетти кажется, что ей удалось уже все узлы разрубить, отбить все мячи. Она снова смотрит на время:
– Сделаем вот как: я проведу с ним беседу, отец тебе позвонит. Потом, если хочешь, конечно, – не думай про визу, билеты и прочее – съездим в Москву. Тебе в любом случае надо у нас побывать, ты же наполовину русская…
Эльза перебивает ее:
– А давайте сделаем так, чтобы вы нас в покое оставили.
Снова уткнулась в свою фотографию. Нас? Кого Эльза имеет в виду? Себя, Анну? Всю троицу? На ее приплюснутой физиономии мало чего прочтешь. Надо дать ей возможность подумать, перевести дыхание: разные люди реагируют с разной скоростью. Поэтому Бетти ее на минутку покинет, пойдет быстренько себе выберет сапоги. У них уже мало времени – пора выдвигаться в оперу.
По какой-то причине именно в этот момент сестрица ее слетает с катушек:
– У нас нет сапог твоего размера, – заявляет отчетливо и ужасно зло.
Бетти уже возле полки “Тиффани”: вот же они. И откуда ей знать, какой Бетти носит размер?
– Нет, говорят тебе!
О'кей, зачем нервничать? А шляпа, может Бетти шляпу себе прикупить?
– Шляпу так забирай! Касса закрыта. Любую бери! – Эльза со звоном захлопывает кассовый ящик, кричит в телефонную трубку: – Такси, поскорей. Не то одна дама, – так и выразилась, eine Dame, – опоздает на оперу.
Черт с ней, со шляпой, со всем, Бетти тут делать нечего.
– Дай тебе Бог здоровья. – Хотела добавить: “И мужа непьющего”. – Удержалась, все равно сестричка ее недоделанная не оценит юмора.
Одна она в оперу не пойдет. Вот еще – чтоб на нее там эти фашисты пялились. Подарит билеты таксисту: на, отдохни культурно, как там тебя – Фриц, Ганс? Улетит в Москву поздним вечером. По дороге придет кое-как в себя, дочитает рассказ про любовь, к концу ей он сильно меньше понравится.
Когда Бетти доберется до Строгино и сообщит отцу о смерти первой его жены и о том, что они похоронены с нею рядышком, отец неожиданно забеспокоится. Потом возьмет себя в руки. Отзовется об Эльзе так:
– С характером получилась девочка. – Пошевелит в воздухе пальцами: – По большому счету, никогда этих немцев не понимал.
Закашляется ни с того ни с сего, в последнее время он сильно кашляет, неужели рачок перекинулся в легкие? Она его похлопает по спине, ему станет легче, и он успокоит ее на прощание:
– ЦК решало и не такие вопросы, Лизок. В Израиле тоже медицина нормальная.
Март 2016 года
Риголетто
Просторная комната, вся обстановка которой состоит из нескольких стульев. На одном из них расположился Феликс Гамаюнов, нарядно одетый немолодой человек. Он изучает “Двенадцать заповедей анонимных алкоголиков”.
Гамаюнов (прерывает чтение, оглядывает собравшихся). Пью. Все, что горит, пью. От парфюмерии до горюче-смазочных. Пробовал нефть, правда. Чистая. Девяностошестипроцентная правда.
(Возвращается к заповедям.) “Без страха пытаюсь в себе разобраться. Готов делиться приобрé-
тенным… приобретённым духовным опытом с товарищами по несчастью. Вверяю жизнь свою Господу, как каждый из нас понимает Его. Помню о тех, кого я обидел, кому причинил зло”.
Кого я обидел-то? Никого. За целую жизнь ни с кем не поссорился, слова резкого не сказал. Диагноз: патологический альтруизм. (Проводит рукой по шее.) На почве этого самого… И справка имеется. Свежая.
Доктора, может, они и не против помочь, только ужасно заняты. (Указывает на соседнее помещение.) Этот, как его? – руками разводит: – У меня, к великому сожалению, теперь нету времени на вашу историю. Но! – какое сегодня число? Правильно. Вон – соседняя дверь – анонимные алкоголики. Дуйте, мол, к ним, не смею вас больше задерживать. Ни минуты. Алкоголики – народ понимающий. Им и расскажете ситуацию.
Курица несет яйца, а врач ответственность. – А ты, Гамаюнов, – скажете, – ахинею несешь. Пожалуйста, мне без разницы. Говорите что хочется. Только выслушайте сперва. А то – живешь себе, день за днем. Смотришь, что у других: типа – да ладно вам, какая еще трагедия? Что, третья мировая? Я легко чужие несчастья воспринимал. Особо даже не обращал внимания. А тут… Второй день – хожу, качаюсь уже. Как молочный зуб. Того гляди – ап! – и выпаду.
Граждане! Я среди вас новенький. Уважаю устав, правила. Готов вступить в ряды Общества, буду взносы платить. А не примете – куда мне отправиться? На вокзал? В зоосад? Между прочим, сам ни в одном глазу. Как стеклышко, с позавчерашнего.