Надевает белую ленточку.
Кто здесь власть?! Не забудем, не простим! Тоже мне. Забудем. Уже забыли. Испугали ежа, называется.
Слышит в последнее время неважно, зато осмелела мамочка: потопала прошлой зимой на марш. Хорошо, хоть товарища подполковника дома оставила. Звонит нам, докладывает: – Я только не поняла. Кто такой Печёнкин? – Не знаю, мамуль, никакого Печёнкина. – А чего ж мы кричали: “Свободу Борису Печёнкину”? – Это они, пап, “Свободу политзаключенным!” кричали, – дочурка моя додумалась, Линочка. Ходит на митинги, моя девочка.
Демократия ужасна, но лучше ничего не придумано! Пфф… Сломаешь язык. Взгляды ваши – отстой, но я жизнь отдам, чтоб вы… что-то там. Ну, вы знаете.
(Обращается к немолодой женщине, которую уже долгое время разглядывал.) Женщина, я не вас той зимой на Энгельса подбирал? (Окружающим.) Трасса скользкая, еду медленно. Вдруг почти под колеса мне – женщина. Вышел, поставил на ноги, отряхнул: – Не ушиблись, женщина? А она два шагá сделает, снова – шлеп. Хочу ей помочь – глядит на меня вот так вóт: – Шел бы ты… Сама – в хлам. Думаю: пусть уж как-нибудь… Не сажать же такую в салон. Хорошо, что все обошлось. (Женщине.) Рад видеть вас в относительно добром здравии. Вы давайте внимательней…
Теперь у всех почти ленточки. К примеру, на службе… Я сейчас в нефтегазовом комплексе. Тружусь – громко сказано. Так, консультантом, советником. Без фанатизма. На карточке просто написано: специалист. Финансы, то-другое, строительство. Частно-государственные партнерства, софинансирование. Программа освоения новых земель. Денег, извиняюсь, хоть попой ешь. Всякое было в моем восхождении по служебной лестнице… Да и, чего уж там, папочка мой помог, пока у него порядок был с головой. Через спорткомитет. В принципе, одно ведомство. Даже структура, где мы находимся (обводит рукой помещение), тоже, мне кажется, – вот это всё. Приду раз в неделю, что-нибудь посоветую вежливо, так и так никому дела нет, да и что стоять у людей над душой? А условия хорошие, можно даже без галстука. Но я уже как-то привык. Звали министром, я – пас. Федеральный министр. Конечно, значительные возможности… – Что же ты, Феликс, от денег таких отказался? – спрашивают. А я не отказываюсь от денег, я от работы отказываюсь. Не люблю неприятных вещей. Если б сенатором… Дочка придумала: пчелы работают в темноте, добродетель в молчании, а папа мой вообще не работает. Ничего, живем-поживаем, не бедствуем.
Звонит телефон.
(В трубку.) Рома, миленький, товарищ генерал-лейтенант… Ром, я ж сказал: пропала, уехала. Знал бы куда… Сообщи, если какие новости. (Прекращает разговор.)
Да, живем… И в чем, спрашивается, трагедия? Будет трагедия. Вернее, уже была, маленькая. Вчера. Маленькая трагедия. А большая случится, похоже, прямо сейчас. Вчера маленькая, сегодня большая, а вот позавчера никакой трагедии не предвиделось. Сплошное веселье было позавчера.
Снова звонит телефон.
(В трубку.) Наш, Рома, наш. Ну конечно же, Феликсовна. Ромочка, проверь, каким рейсом… Как там у вас? – пробей. Именно. (Сердится.) Найди ты мне их! Что же я должен-то объяснять? Почему на …? (Растерянно смотрит на телефон, задумывается.)
Вот, значит. Позавчера… Собирались мы с однокашниками. Годовщина классной руководительницы. Не повод расстраиваться, она нас терпеть не могла. Заодно – сколько-то лет окончания. Бабы за такими вещами следят. Кое-кто не явился. Пренебрегли светлой памятью педагога, дружбой с товарищами. – Не будем, говорю, думать о людях плохо: может быть, тоже померли? Возраст-то уже угрожаемый.
Ресторан. Все свои. На всякий случай надел обе ленточки. Мол, дух времени. – Шут ты, – говорят, – Гамаюнов, гороховый. Ох, дошутишься. – Ладно, ребят, до чего я там дошучусь? Лялик-дружок шепчет: – Чувак, колорадку сними. (Снимает георгиевскую ленточку.) И эту тоже. Рома заметит, зачем тебе? (Снимает белую ленточку.) Рома башляет за все удовольствие. Силовые структуры, генерал-лейтенант. Рому лучше б не обижать. У него, кстати, вертушка имеется – вертолет в смысле. Собственный.
Краснушкина, сколько лет… – как ни в чем не бывало за галстук подергала: – Гамаюныч, жучара помпезная, кто же так наряжается на суаре? – И ты туда же? Думаю: ладно, покладистость – моя сильная сторона. (Снимает с себя и галстук.)
Выпили-закусили. В пределах, конечно, друзья мои: культура питья. Лялик вдруг: – Власть у нас, – заявляет, – говно! Да и население, положа руку нá сердце, на троечку с минусом. Согласно статистике, девяносто процентов – гопники. Мы тоже не сахар, но лучше ведь? Стараемся, пробуем. Делай что должно, и будь что будет. Однако с таким человеческим материалом… Вот у меня – двадцать пять изобрéтений и сто двадцать пять патентов – или наоборот? – а сколько из них, спрашивается, внедрено? Ноль целых и хрен десятых. Намеревался, – рассказывает, – руки на себя наложить, записку оставить: “В смерти моей виноват наш великий народ”. Участь многих новаторов. Передумал потом. Выпьем, – предлагает, – за мафию. За мафию честных людей. За порядочность. За нас с вами. За класс за наш. Потом, когда еще приняли, оттащил меня в сторону: – Старичок, мне уже всё вот здесь. Политика, бабы… В сухом остатке только внуки у меня да футбол. А у тебя? – Что может быть у меня? Смешной ты, Лялик, нам сколько еще? – шесть, нет, пять уже лет до пенсии.
Тут Рома меня по плечу – хлоп! – Рома, йо, Крым наш! – Вот с тобой, Гамаюнов, я бы в разведку пошел. – А ты меня, Рома, случайно ни с кем не путаешь? Это папа мой, животновод, был разведчиком. – Перетерли и с Ромой. Его тоже многое не устраивает. – Ты, Рома, ведь оптимистом был. Слышал про наполовину полный, наполовину пустой?.. – Тут дело такое, – отвечает Рома, – вы просто всего не знаете. А про стакан… Пока наполняешь, кажется: наполовину полный. А как начинаешь опустошать… Возраст. Всех денег не заработаешь. – Даже Ромочка стал философом. – В общем, желаю вам, – поднимает рюмку, – чтобы разные, дамы, простите, чмошники к вам даже не приближались. – Рома знает, чего пожелать, он же у нас в полиции, в службе собственной безопасности. – Почему мы, – спрашивает, – о грустном всё? Кое-что лучше становится в наши дни. – Ага. – Краснушкина губки красные ядовито сложила так: – Что же именно? – Рома загадочно улыбается, как папа мой, когда надует в штаны: – Правила полетов упростились чрезвычайно. Раньше чуть не за неделю приходилось маршрут согласовывать, а теперь: наберу, и – пожалуйста, коридор.
Сидим перевариваем информацию. – Понятно. А мы, – спокойненько так произносит Краснушкина, – с мужем замок приобрели. Под Бордо. – Замок? Правда, что ли? – Не замок, так, шатле, зáмочек. Приезжайте, ребята! Очень нужны рабочие руки. – Ай, думаю, Краснушкина, молодца! Есть еще пудра в пудренице!
Хороший в итоге выдался вечерок. Песни попели. Позитивно так. Люблю позитив. Ведь кругом – негатив сплошной, кого ни послушаешь.
Пауза.
Вот тáк вот. Позавчера. А вчера… Просыпаюсь – Лина сидит, дочь моя, в сапогах… Но пока что про ресторан.
С этим, природоведением, получилась история! По стенам цветы. Запах тонкий, особенный. – Рододендрон? Магнолия? – Бугенвиллея! – выкрикивает Краснушкина. – Так пахнет каждой весной в Бордо. – Ладно, давайте, олимпиада по биологии! Мозговой штурм. – Калерия! Амброзия! Молочай! – Зовем официанта, был там один, улыбчивый, с поросячьими глазками. – Дружище, у вас тут цветы… – Ах, эти. Искусственные. Надоели уже. Скоро ребрендинг нам сделают. Обещали. – Ребрендинг? – Ну да. Небольшой, щадящий. Только обещанного, сами знаете… – А что за… амбре? – Улыбается: – Были вчера посетители, отдыхали всю ночь. Испортили тут нам, хе-хе, инвестиционный климат. Но мы почистили. Спрыснули освежителем. – Ясно. Облажались. Опять. Мы ржем, а Лялик расстроился: – Одни только ложные представления. У всех поколений были иллюзии. Но что-то и героическое. А у нас – освежитель воздуха. Феликс, что нам делать, скажи? – Лялик, живи футболом! Есть кому Лялика отвезти? Все, пора. – Пойдем, – говорю, – Краснушкина, провожу тебя. – Ну пойдем. Давно, наверное, не катался-то на метро?
К ней поехали. Здóрово вышло с Бордо! Ясное дело, наслушалась… чудаков. Когда-то сдуть норовили, Краснушкина у нас была умница, о-го-го, а теперь у них звездочки, изобрéтения, вертолет. И чего я на Люське женился? Мне ж Краснушкина нравилась. Не было б Линочки…
Едем. Она: – Как родители? – Живы. Что еще можно сказать? – Про моих, – говорит, – не скажешь и этого. – Да, жалко. А что сейчас делаешь? – За экологию она борется. Свяжи свитер – спаси пингвина. – А у тебя, Феликс, какая выработалась жизненная философия? – Какая может быть философия? Думать стараюсь поменьше о разных вещах. А… – аккуратно пробую выяснить, – что семья, муж? – Какой там муж… Обнял ее, уже на выходе, на эскалаторе, она на ступеньку выше стояла. – Феликс, может, не надо? В одну реку дважды не вступишь. – Не знаю про реку, а на грабли одни и те же можно наступать без конца. – Развеселилась Краснушкина, умею я с женщинами.
И чего я тогда не женился на ней? Очень она меня, видно, достала этим своим – добивайся чего-то, нервничай… Не сама даже, а друзья ее, музыканты, артисты – компания. Подполье культурное. Андеграунд. Ну, знаете… Я с тех пор к культурке… того. – Это читали? Тó слушали? – Забодали, честное слово. Сидите уже в котельных своих, пускайте пар.
В общем. Прибыли. Пересечение Луначарского и черт знает кого. Анус мунди, как говорит моя Линочка, то есть дыра страшнейшая. Коммуналки, оказывается, до сих пор. Лифт не работает, в парадном кошками пахнет, Бордо то еще. У Краснушкиной туфля то одна, то другая падает. Чувиха взволнована, но в целом так бодренько шлепает вверх. Задыхаюсь уже, мне б постоять. Долго, долго еще? Из последних сил догнал ее, óбнял. – Пошли, – шепчет, – пошли. Но не отталкивает, поддается, даже зажмурилась. Стал за грудь ее трогать. – Давно, – спрашиваю, – маммогрáфию делала? – Тут глаза у Краснушкиной открываются: – Ты, Гамаюнов, совсем идиот? Никогда в лучшую сторону не отличался, а теперь и вовсе, видать, охренел! – Не стану же я ей про Люську. – Вдогонку мне: – Спасибо, что проводил, мерси! Даже не “охренел”, еще сильней выразилась, всегда была по этой части специалист. Такие слова, я считаю, не красят женщину.