Макеев – неплохой человек, хоть и со своим, что называется, пунктиком. Признался, что его не Владиленом зовут. По паспорту он Владлен.
– Простовато, согласны? Владилен интереснее.
Я почти ежедневно гуляю с Макеевым. Мне-то что? – я на пенсии, не работаю, у меня времени невпроворот, а Владилену Ниловичу удивляюсь: когда он глыбы свои успевает изготовлять? В прошлом месяце принес рукопись: “Ни сном ни духом” – тысяча двести страниц, роман. Обижается, что я еще не прочел:
– Меня не читаете, так пишите свое. Давайте, все по порядку. Пройдемся потом по тексту, подредактируем. Обожаю воспоминания незнаменитых людей. В “Октябре” не хотите – разместим в центральном издании. На федеральном уровне можете прогреметь. Хорошее, между прочим, название: “Родом из Вечности”.
Родом я вообще-то из-под Челябинска. Но почему, в конце концов, не попробовать? Ведь был зачем-то кусочек мира мне приоткрыт. Ненадолго, маленький, но ведь был же, был!
Городок под Челябинском. Даже не городок, а просто – завод, почти в чистом поле. И возле – клетушки-вагончики-домики. Тут школа, а там медпункт, общежитие женское, поменьше клетушка – мужское. Сюда, на Урал, свозили разных людей – из Ленинграда, из Минска, из Киева. Эвакуировали целыми институтами: не наладите к осени выпуск продукции, пеняйте, мол, на себя. Никто не в претензии, надо так надо – война. И про то, вредное производство или невредное, тоже, конечно, не думали.
Я ее и не помню почти что, войну, да она и скоро закончилась, только мы с Урала съезжать не спешим: ехать особенно некуда. Прижиться можно везде, так говорила мама. Где койка твоя, там и живи, – я в нее в этом смысле пошел. Мы с мамой и двумя ее сестрами живем в общежитии – женщины меня не стесняются, они и дальше меня не особо стеснялись, не знаю уж почему.
Школа. Тут и вспомнить особенно нечего, но ведь и я обещал не про всю мою жизнь рассказать, а только кусочками. Мама просила учить побольше стихов: никакой дополнительной тяжести, их всюду с собою можно возить. Маме часто случалось переезжать.
Было мне лет одиннадцать, и ужасно хотел я иметь одну вещь – микроскоп. Такая вот тяга к невидимому. От телескопа я тоже, наверное, не отказался бы, но мечта была – микроскоп.
Как-то раз меня мама в Челябинск взяла. Комиссионка, мама копается в разных вещах, и вдруг я не верю глазам: под стеклом, на прилавке – он! Мама, мама, сюда! Помню отчетливо: небольшой такой микроскопчик и к нему картонка приделана, а на ней черной тушью – четыреста. Мама грустно глядит: вот обещали нам премию… Только очень уж неуверенно у нее получилось это сказать. И взяла меня мама за руку, и мы вышли, и я ничего у нее не просил. Так ведь и она мне не отказала. И ходили мы по каким-то ее делам, но такой у меня, вероятно, был вид расстроенный, что решила она меня отвести в театр.
Кому кого жальче было – маме меня или наоборот? Честное слово, не помню, ни как назывался театр, ни что они ставили. Сказку какую-то. Мы сидим в темноте, я размышляю про микроскоп, и вот тут… Вроде и ничего особенного: артист кладет себе в рот виноградину – должно быть, ненастоящую, откуда у нас на Урале такой виноград? – и глядит он, артист, на меня, и лицо его принимает выражение блаженства, самого натурального. И я чувствую, как у меня становится сладко во рту. Ничего, мне кажется, и не пробовал в жизни вкуснее, чем тот виноград. А артист руки свои об штаны вытирает, меня мама всегда просила не делать так. От виноградного сока руки стали у него липкие, и даже когда он выходит кланяться, то продолжает их вытирать. Уже не играет, не притворяется! Мама, ты видела? Решено: буду артистом, не нужен мне микроскоп.
Мама смеется: а ты упрямился, не хотел учиться выговаривать букву “р”. Всю дорогу домой мы веселимся с ней: “На горе Арарат растет крупный виноград”. А назавтра она мне книжку приносит: “Борис Годунов и другие драматические произведения”.
Первые страницы оторваны, так что “Годунов” начинается с места в карьер: “Нечисто, князь”. Очень мне такое начало понравилось, и я бегал по общежитию между веревок с бельем, кричал: “Нечисто, князь! Князь, нечисто!” – женщин пугал.
– Случалось ли вам заглядывать в бездну, Александр Иванович? – поднимает на меня Любочка большие свои глаза.
Зачем ты спрашиваешь, моя милая, да еще с таким выражением? Чуть не сказал: как у провинциальных актрис. Пожалуй, обидится. Уж кого-кого, а Любочку-ласточку не хотелось бы обижать. Нет, про пучину страстей и прочее я знаю больше по литературным источникам. Хотя ведь женат даже был, еле ноги унес. Из-за женитьбы и очутился в Вечности.
– Ой, расскажите, пожалуйста.
Сон это был какой-то – семейная жизнь моя. Как приснился, так и приснился, к чему сны рассказывать?
– Вы веселый, – вздыхает Любочка. – И жили, наверное, правильно. Смолоду.
Смолоду… Нет, смолоду я только и делал, что в театральные училища поступал.
– Получается, не судьба. – Это Слава наш, Славочка Воробьев, любимец актрис и публики. Наш Гамлет, Эдип, Дон Гуан.
Нехорошо подслушивать, Славочка. Хотя ты, конечно же, прав.
Артисты расходятся после утренней репетиции, мы с Любой снова вдвоем. Она смотрит на дверь, в которую вышел Славочка:
– Александр Иванович, голубчик, что делать мне?
Я и не понял тогда, почему она спрашивает.
Ладно, обо всем по порядку, как Макеев учил. Пединститут, специальность – русский язык и литература, распределили в школу рабочей молодежи, в ШРМ. В армии не служил: на медкомиссии шум обнаружили. Восемь раз поступал в театральное. Не поступил. Успел и жениться, и теток похоронил, а за ними и мамочку – быстро, в одночасье она умерла.
И вот мне уже тридцать три, русский язык преподаю “шаромыгам” (так они сами себя называют шутя), я женат, у жены имя редкое – Аглая, Глашенька, учительница немецкого, школа выделила нам комнату, соседи тихие. Лето, каникулы, я на кухне сижу, газету просматриваю – “Правду” у нас коммунисты выписывали, мы получали “Известия”. А в комнате моя Глашенька одевается, прихорашивается. И не очень уже старается скрыть, что есть у нее, как говорится, кто-то еще, да и мне не хочется жизни ее мешать, тем более – скандалы устраивать, разоблачения. Правильно сделали, что не взяли меня в артисты: нет сценического темперамента. Это я понимаю теперь, а тогда…
Тогда сидел над газетой и стынущим чаем, а в газете было написано, что на далеком Севере есть шахтерский поселок городского типа с названием Вечность, здесь добывают редкие породы угля. И что созданы все условия – баня, амбулатория и даже – за Полярным кругом! – разбит небольшой парк. А недавно, пишут “Известия”, в поселок пришла культура. Распахнула свои двери библиотека, построен театр: для столь небольшого территориального образования, как Вечность, – поистине уникальный объект. Театр расписан в подробностях: карманы, колосники, поворотный круг – наверное, корреспондента тоже не приняли в театральное.
Ушла жена моя на свидание, взял я листок, пишу: хотел бы у вас работать, не нужен ли вам завлит? Образование имею соответствующее, филологическое, женат, не судим, готов предоставить характеристику. Адрес: Северогорский район, пгт Вечность, театр.
К удивлению моему, а еще большему – Глашенькиному, мне ответили, телеграммой: приезжайте, ждем. Ясно было без слов, что в эту самую Вечность я отправляюсь один. А жена оглядится, подумает… Спустя несколько месяцев документы мне выслала – не она, нотариус – на развод. Могла б и сама, наверное, но очень уж писем она не любила писать. Я не в обиде был.
До сих пор – закрываю глаза и вижу: двух-, трехэтажные здания, если бы не река – все ровное, симметричное, река придавала разнообразие, хоть она и во льду была с сентября по май. Почта, сберкасса, крохотный рыночек, одноколейка, вокзал. Теперь, наверное, только шпалы остались без рельс, а тогда – поезда ходили: с углем и обычные, пассажирские. Что еще? Карусели, тир. Небольшой памятник, возле – худенькие деревья: тот самый парк, о котором писали “Известия”. Вот что летом солнце не заходит за горизонт, было, конечно же, удивительно. Но привыкаешь потом. Как и к тому, что вовсе оно не показывается с конца ноября по февраль.
Поселился я прямо в театре, в мансарде, над сценой, чуть позади нее. Комната угловая, окна на две стороны. Помещение для командированных, до меня тут не жил никто. Стол, два стула, кровать. Даже графин стоит. Благодать! Вместе – и кабинет, и спаленка. Сказали: временно, пока жилье служебное не подберут. Но мне про те обещания и в голову не пришло когда-нибудь напоминать.
Мир Саввич, так звали первого моего директора, поднялся со мной на этаж, все показал:
– Уж извините сердечно, с водой пока будут трудности.
Как-нибудь справимся, ничего!
Хороший был человек Мир Саввич. Спокойный, заботливый, мы долго работали с ним. Вышел на пенсию, уехал к себе на родину, не помню куда – Пятигорск, Кисловодск. Говорят, рискованно климат менять в пожилом возрасте. Да, хороший был человек.
Никогда я не вел дневника, к сожалению, и прошедшие дни наплывают у меня один на другой, да что там дни! – годы и целые десятилетия слепляются в памяти. Но первый свой вечер в театре я запомнил в подробностях. Как распаковал чемодан, книжки расставил и фотографии, внутри у меня все подпрыгивало от радости. Спустился за полночь в зал: двери плотно затворены, кругом непроглядная тьма, дождался, пока глаза привыкнут, на сцену влез, побродил по ней. Несколько раз вдохнул глубоко, хотел крикнуть: “Нечисто, князь!” или хотя бы “Карету мне!”, но только засмеялся тихонечко. Долго-долго стоял потом в темноте.
Справа за сценой актерский буфет. Прошу Валентину Генриховну дать мне яйцо с горошком и суп.
– Суп вчерашний, Александр Иванович. Рыбу возьмите. Рыба хорошая.
Долги наши Валентина Генриховна записывает в тетрадь. Что потом случается с ее записями? Ни разу не видел за тридцать лет, чтобы она отказалась кого-нибудь покормить. Не только работников, но и гостей. Я-то расплачиваюсь, но не у всех такое выгодное положение. “Ведь мы играем не из денег…” Так, Любочка?