Я на том февральском собрании помалкивал, только задал пустой вопрос: а если проверка?
– Проверок опасаться не следует. – И весь разговор.
Многие потом обвиняли Прокопьича – и напрасно. В предлагаемых обстоятельствах действовал человек. Очень ему, кстати, театральные словечки по вкусу пришлись:
– Народ наш давно живет в предлагаемых обстоятельствах, это вы тут в Вечности занимаетесь непонятно чем.
Вскоре после собрания постучался ко мне режиссер, тот самый, из Питера. У нового директора побывал, не встретил с его стороны понимания, расторг договор.
– Промахнулся я с Доной Анной, не угадал. Ваша, как ее? – Швальбе, она чересчур красивая, на такую кто угодно позарится. А эта… – называет фамилию, – предупреждали, что поддает. Подумал: вот то, что надо, – вдова-бухальщица. Дон Гуан не пропускает ни одной женщины – ни мовешек, ни… как там? – вы знаете. Тяжелое дело, Александр Иванович, ставить классику.
Я отвожу глаза.
Новый директор и новое поколение артистов: Захар Губарев, Любочка Швальбе, жена его. А вскоре и Воробьева, Славочку, в труппу приняли. Дон Гуан – его первая большая роль.
Период дружбы между Захаром и Славочкой пришелся на тот момент, когда артисты приобрели невиданную, неслыханную самостоятельность. Геннадий Прокопьевич часто отсутствовал, а я – разве мог с ними справиться? Тем более что артисты подобрались исключительные, особенно эта троица.
Любочка-ласточка: ей за тридцать, но как хороша! Ни одной морщинки, ресницы длиннющие, голос… А волосы!
– Мы с Захаром были самой красивой парой на курсе!
– Представляю, – хохочет Славочка, – что это был за курс!
Губарев старше Любочки. Пошел в театральный не сразу: армия, даже училище, артиллерийское.
– Артиллерия – бог войны. – Губарев любит оружие.
На деньги с гранта купил револьвер, ходил его в тир пристреливать. Зачем он тебе, Захар?
– Чтоб вопросов не возникало.
Круглая бритая голова, нос широкий – выразительная физиономия, многие знают Губарева по ролям в кино. К нам его приманили северными надбавками, квартирой в собственность, перспективой звание получить. С ним и Любочку:
– Раньше Захар совсем другим человеком был. Люби-и-л меня. – Любочка тянет “и”, голову запрокидывает, шея у нее красивая, белая! – Целовал мне пальчики, сочинял стихи.
Мы со Славочкой переглядываемся: Губарев сочинял стихи! Люба, прочти с выражением:
– Знаете, Александр Иванович, как я хотела детей!
Поражаюсь мгновенности ее переходов.
– А Губареву по барабану. Он ведь Стрелец. Стрельцам, им по барабану – женщины, дети. Дети особенно. Александр Иванович, а Федюнин, как вы думаете, голубой? Все время возле Захара крутится.
Ох, ты и спросишь, Любочка! Нет, наверное. Я предпочел бы не говорить о Федюнине, ни сейчас, ни потом.
Куда веселее вспомнить о Славе, о Славочке Воробьеве, соседе моем и товарище. К нам в Вечность Славочка от чьего-то мужа сбежал. В поезд залез и ехал, пока не приехал, название понравилось. Тоже квартиры своей не имел, поселили в театре, на одном со мной этаже. Звал меня дядей Сашей.
Славная биография: был циркачом, воздушным гимнастом – по канату ходил, кувыркался под куполом. На четвертый этаж по водосточной трубе влезал. – Убьешься, шею свернешь! – Только махнет рукой: сколько раз с высоты приходилось летать, подумаешь! – А куда смотрели родители? – Смеется: откуда я знаю? – В четырнадцать лет из дома ушел, полюбила Славочку дрессировщица.
Да и как такого не полюбить? Актрисы поголовно все обожали его. Спросишь: опять допоздна? Улыбается:
– Не могу без горячей воды, вы же знаете.
Ничего, приспособишься.
– Вам легко говорить. Вы, дядя Саш, уже в возрасте.
Не только актрисы, все одинокие женщины – костюмерши, гримерши, бухгалтерши – Славочке рады помочь, в иные дни он по нескольку раз принимал ванную. И никто не устраивал сцен, не ссорился – огромная редкость такие чудесные люди, как Славочка. Я никого похожего не встречал. И не встретил бы, если бы не театр. Думаю иногда: какой я счастливый, как мне все-таки повезло! А если и было что-нибудь в моей жизни темное, нехорошее, так это я сам напортил себе.
Много всего он умел, например жонглировать, пламя глотать. Помнил текст безо всяких тетрадочек: на страницу однажды посмотрит – и наизусть. А как на гитаре играл! Как пел! Валентина Генриховна, человек на что сдержанный, самое вкусное приберегала для Славочки.
– Наше всеобщее достояние, – так она называла его.
Из сотни – больше! – артистов, за эти годы у нас работавших, судьба выбрала трех, столкнула их. Мы и сами, конечно, ее подталкивали. Вообразили, что горы можем свернуть, переиграть чуть не всю мировую классику. Ошибка, другая, потом преступление, а дальше – как повезет. В нашем случае результат налицо: ни театра, ни города. Есть в случившемся и моя вина: греков точно можно было в покое оставить, уж “Эдипа” никто не вспомнил бы без меня. Глупо хвастаться интуицией – где она раньше была? – только помню: когда мы взялись за “Гамлета”, я какого-то наказания для себя уже ждал, даже желал его. Прибыли проверяющие, и показалось, что – вот оно. Нет, дала нам судьба заглотить наживку как следует, с проверкой все обошлось.
Откуда едут? Из Счетной палаты, из управления? Все взволнованы. Проверяющих не было никогда. – Из министерства! Сколько их? – Целых четверо!
Встречаю Валентину Генриховну: не знает, за что хвататься, – бежать в реквизиторский цех, долговую тетрадку жечь, собирать на стол? Заглянул в пошивочный – погладить пиджак – там тоже переполох.
Один Геннадий Прокопьевич совершенно спокоен. Вызвал Губарева, меня, кого-то еще из мужчин.
– Не беспокойтесь, – говорит, – пацаны. Что сегодня у нас? “Мера за меру”? Это кто, я забыл, Шекспир? Идите работайте. Фраеров этих – сразу ко мне. И нечего дармоедов кормить, тратиться.
Редкого самообладания был человек.
Поздно вечером – пусто в театре, темно – проверяющие заметили из-под двери свет, зашли в мою комнату. Такого, как в Вечности, они не встречали нигде. Геннадий Прокопьевич их усадил в приемную, даже чаю не предложил, оделся, ушел.
Я спустился на вахту, где телефон.
– Александр Иванович, я в отпуске. Бухгалтерия тоже, на прошлой неделе приказ подписал.
Чаем их напоил с сушками. Они огляделись. На столе моем “Гамлет” раскрыт.
– Ставите? – Полистали. – А гриф Министерства культуры где?
Никто меня раньше не спрашивал.
– Слышали? Скоро закроют вас. Город весь ликвидируют. Невыгодно шахты держать. Нерентабельно.
Очень эти люди из министерства производили грустное впечатление: разве они знали что-нибудь? Все же спросил: как можно закрыть целый город?
Пожали плечами:
– Молча.
– Я, что же, всегда теперь буду его мамаш играть?
Этот вопрос я услышал от Любочки, когда мы покончили с “Гамлетом” и, себе на беду, за “Эдипа” взялись.
“Гамлет” тоже прошел с приключениями. Вбегает ко мне Пружинка – Офелия:
– Там наша Люба с ума сошла.
Люба играет Гертруду, Губарев – призрака. Славочка, разумеется, принц. Репетиция, и Люба – то ли забыла слова, то ли такое выдалось настроение – рассказывает про то, как старый муж принуждал избавляться ее от детей.
– Ревмя ревет, Александр Иванович, и прямым текстом – как под любыми предлогами, стоило ей залететь…
Ужас какой! Что мне сказать Пружинке – что такой перевод? Бегу вниз. Люба стоит, отвернувшись к кулисе, над ней возвышается Командор: ходули, доспехи, производство у нас безотходное. В глазах у Славочки огонек:
– А ты ревнивый, Захарушка. Тебе бы Отеллу играть.
У Губарева краснеют шея и голова.
– Смотрите, как Губарев багроветь научился! – хохочет Славочка. – Как синьор Помидор.
Захар пробует зацепить его костылем. Я так и не понял, что между артистами произошло. Подумал: мужчины шутят. Кажется, они и сами хотели так думать. Репетиция сорвалась.
Но и “Гамлета” выпустили. Люба с ума не сходила, слова все произнесла. Сыграли – каждый как смог, Мельпомене понравилось.
– И кого вы ей дальше намерены дать, вашей Любочке? Клеопатру? Марию Стюарт? Может, Джульетту? Ей уже есть четырнадцать?
Пускаешься в объяснения: вы же знаете, Анна Аркадьевна, то, что мы делаем, – это, увы, не очень всерьез. Мы стараемся, изобретаем концепцию, пробуем, но все впопыхах, необходимо отчитываться за грант, вон мы сколько в этом сезоне понаоткусывали. А вам непременно найдется что поиграть, только вы медленно учите, медленно входите в роль.
Анна Аркадьевна затягивается папиросой, выпускает дым.
– Нас, Александр Иванович, учили не роли играть и уж тем более не деньги телом своим и голосом зарабатывать, а жить на сцене и умирать. Я не учу, я проживаю роль, понимаете разницу?
Слово даю, себе и Анне Аркадьевне, обсудить положение с Прокопьичем. Между прочим, спектаклей наших он не смотрел. Говорил, одноглазые лишены объемного зрения.
Загорелый, подтянутый, Геннадий Прокопьевич кормит даже не рыбок – рыб. Вдоль стены огромный аквариум, в нем плещутся разноцветные чудища, на столе новый письменный гарнитур. Сообщаю, что, с моей точки зрения, постановка классики себя методически изжила. Вещи, которые должны давать импульс к развитию, приносят усталость и раздражение. Дело совсем не в артистах и, уж конечно, не в великих произведениях, которые мы получили возможность сыграть. Дело во мне: я всего лишь завлит и уже пожилой человек, к тому же без театрального образования.
Я много чего приготовил сказать: что стоило нам начать зарабатывать, как все разъехалось, и кто мы теперь? – голые люди на голой земле (это мы тоже поставили). Но Прокопьич перебивает меня:
– Вам шашечки или ехать? – С недавних пор это любимое его выражение. Все не решаюсь спросить, вдруг что-нибудь непристойное. – Вы устали, Александр Иванович. Когда были в отпуске? Никогда? Отправляйтесь немедленно.