— Ты от своих эмоций даже предложения правильно построить не можешь. Всё «она» да «она»… И да, я стремился сыграть, скажем, суровую нежность, как и сам композитор, а не вызывать приступ паники.
— Нет, паники здесь нет. Совсем нет. Возможно просто… Здесь слишком много чувствительности. Оно словно тебе режет по венам — медленно, даже ненастойчиво. Знаешь, сердце чуть не останавливается. Особенно это затяжное начало тебя вводит в ступор.
— С чем ты её сравнила?
— С чем-то глобальным. Или одиноким… Или жестоким. Я в растерянности, — развела я руками, — эта музыка породила во мне массу эмоций, чего ещё больше — сравнений. Слишком много. И всё это в голове смешалось. Эта игра мне очень понравилась, хотя меня она напрягла. И мне было и грустно, и страшно, а где-то я ощущала злость, но это меня радовало, и я чувствовала что-то мелкое рядом с чем-то большим. Это очень трудно объяснить.
— А я считаю, что чем глубже в нас проникает какая-то мысль, идея, музыка, смысл, слова, да всё, что угодно, тем хуже мы можем объяснить свои чувства. Появляется какая-то каша вместо слов. Или даже «молоко бежит».
— И на этот раз ты вложил больше стараний усилить значимость этой композиции.
— Именно так.
— Ты словно их сам породил, а не нянчишься с чужим ребёнком.
— То, что мы создаём с любовью и желанием — дети наших разумов.
— Ты прав.
Мы немного постояли молча, посмотрели друг на друга и заулыбались. Я почувствовала в нём свою Родину — настолько много в нём было частичек меня. Я не знала его имени, его детства, какой любит шоколад, но в те секунды это не имело и малейшего значения. Я толком не знала о нём ничего, но и в то же время знала о нём всё.
— А что ты играл? — вырвалось из моих уст.
— Реквием по мечте.
— О, я читала об этом, там такая путаница с композитором…
— Вообще-то нет, — начал спорить мальчик. — Это саундтрек к одноимённому фильму.
— Хорошо, забыли. Теперь у меня возник другой вопрос. Когда ты играл, что ты хотел передать?
— Всё то, что хотела бы передать ты.
— Что ты имеешь в виду? — приподняла я бровь, не зная, что ответить на его слова.
— Суровая нежность… Обречённость в наивности… Тебе нравится то, что душит тебя. Ты ловишь от этого кайф. Эмоции в сравнении — это всё ты. А помнишь ли ты ту первую мелодию, что я играл?
— Да… — я испугалась его слов, его таинственности и того, что он знает то, о чём я не так давно думала.
— И это тоже ты. Твоя грусть, но ты её приняла. И всё равно старалась видеть свет в темноте, и тьму в освещении. Но и эти музыкальные строки были лишь лёгкой формой твоих переживаний. А ещё точнее, — в его улыбке я видела насмешливую злость, — твоё одиночество. Я не знала, что сказать.
Я не знала, что сделать. Мне хотелось убежать, провалиться сквозь землю или…
— Упасть, — парень всё так же улыбался, его улыбка резала моё сознание.
— Откуда ты…
— Прыгай.
— Куда? Зачем?! — кричала я.
— Держи, — он протянул мне руку и боковым зрением осторожно посмотрел на землю.
— Прыгнуть… Вниз? — я опустила голову и закрылась ладонями.
— Доверься мне.
— Но я же…
— Вот объясни мне, — начал он говорить с таким выражением лица, будто я надоела ему со своими вопросами, — как давно ты помнишь и насколько давно чувствовала реальность?
— Но я же к тебе приходила, и вот, сейчас с тобой разговариваю, — улыбалась и смеялась я истерически, убрав руки.
— Ты уверена?
Я подняла на него свои глаза. Судорожно начала вспоминать все моменты жизни, что произошли совсем недавно, но это у меня выходило плохо. Я ничего не могла вспомнить. Лишь какие-то куски картин жизни попадались в воображаемом виде на глаза, но и то улетучивалось ветром.
Он протянул руку.
— Хочешь увидеть свой дом? Там, где есть миндаль?
Я плакала. Слёзы вырвались из очей, они бежали от меня, некоторые солёные капли текли мне в рот по сухим губам. Я ничего не могла сделать.
Я взяла его руку, а другой рукой вытирала слёзы. Он приподнял моё лицо за подбородок и сказал:
— Пусть распустится акация.
— А знаешь, почему мы так похожи? — доносился его голос с его балкона; он поигрывал что-то грустное, но довольное милое, на фортепьяно.
В ответ я бросила молчание.
— Мы с тобой очень похожи, — улыбался он. — Но мы с тобой — два разных человека.
— Скорее два разных плода воображения… — фыркнула я.
— Твоего воображения — фыркнул он, указывая на меня пальцем. — Вот теперь ты знаешь ответ на мой вопрос.
Я вздохнула — мне совсем нечего было ответить. Глаза свои опустила вниз, но там я ничего не увидела. Я была права — мои высокие башни окружали туманы. За ними я ничего не видела. Но и ничего я не видела внизу — я то, наивная девчушка, думала, что у меня будет сад из цветков миндаля. А вместо него по внешним стенам пустого замка, словно карабкаясь, распускались акации. Но почему акации?
— Акации — символ одиночества, — ответил парень.
Я легко кивнула головой. Мне хотелось немного помолчать и снова потонуть в своих размышлениях.
— Что стало с телом? — наконец повернулась я к пианисту.
— А какая разница? Ты уже ничего не вернёшь назад. Но если бы так даже и случилось, — посмеялся он, — тебе было бы хуже. Подними голову — посмотри на крыши.
Я подняла своё туловище, чтобы посмотреть повыше, опираясь руками на перила своего балкона, и увидела, что крыши склонялись вниз, казалось, что вот-вот слетят в туманные низы.
— Это, как я уже говорил, твоё сознание. У тебя явно наблюдается нестабильность психики. Но ты удержала крышу, молодец. Везде нужны свои жертвы, знаешь ли.
С его балкона всё ещё доносилось фортепьяно. Он всё играл и играл, мне почувствовалось, что теперь я буду жить всегда вот так! Всё время буду о чём-то думать, смотреть на акации, слушать его игру клавиш и гадать, что же живёт там, за туманом…
Неожиданно мне стукнуло в голову — комнаты с дверями без скважин. Я повернулась назад и пошла по бежево-розовым коридорам. И сразу же слева нашла всего одну дверь без скважины. Но к моему удивлению она была открыта.
— Да, эта дверь, по сути, ведёт ко мне. Но, как видишь, тут сплошная темнота.
Он был прав — проход казался бесконечным, пройти просто невозможно и бессмысленно.
— Ты всегда будешь знать, что я за стенкой. Всегда будешь знать, что я знаю, о чём ты думаешь. Мы обречены и обручены быть вместе. Но я никогда не буду рядом с тобой вот так, касаясь… — его голос становился тихим и грустным. — Это ты так сделала. Ты, быть может, думаешь, что я такой плохой, запер тебя в этой темнице, играю непонятно что и как садовник выращиваю акации вместо миндаля. Но нет. Это сделала ты. Ты неподвластна мне. Но ты же гордая — неподвластна самой себе. Но нет, дорогая моя, — дрожал его голос — не думай, что я обвиняю тебя. Ни в коем случае. Знаешь, когда ты ещё была в реальности, — он не употребил слово «жива» или что-то в этом духе, потому что я сама не знаю, что со мной там, «в реальности» как он выразился, — я коснулся до тебя всего раз. Всего лишь ничтожный раз! Это, пожалуй, единственное что-то живое и тёплое за все мои нереальные существования в твоих глазах. Но нельзя было иначе. Уж слишком ты хотела узнать запертые комнаты. И ты их открыла… Ну, так вот, теперь ты знаешь, что она всего одна, твоё одиночество, любовь к пианино. Я — твоё отражение. Чистое, умеющее играть на пианино, грустное, но не такое до боли эмоциональное, как ты. Поэтому мы разные, поэтому мы похожи. И… — он ревел, и я тоже начала плакать, — я люблю тебя, моя Создательница, но я никогда бы не хотел, чтобы ты страдала. Так что… Пожалуйста, — всхлипнул он, — будь счастлива в этом доме, который сама себе придумала…
О, моя гнилая многогранность! В нём, как ни в ком другом, так не светилась она! Он там, на ветхом, ржавом и реальном балконе казался мне и грустным, и сентиментальным, и даже злым… Нас бы погубила моя эмоциональность, но теперь нас ничего не погубит. И только здесь эта фраза звучит так грустно…
Я вернулась на балкон, кое-как пятившись по ковру.
— Выйди, пожалуйста, горе моё.
Я услышала шаги.
— Но сначала покажи свои руки.
Всё те же большие и неаккуратные, не утратившие своей грусти и силы проникновения в душу музыкой.
— А теперь выйди сам, — сквозь слёзы посмеялась я.
Он вышел, и на его красном от слёз лице тоже была улыбка.
Мы смотрели то друг на друга, то вдаль. А слёзы всё текли и текли по лицу, падая в наземные туманы.
— Зато я никогда тебя не брошу, — проревел он, смеясь. — Помнишь, я спрашивал про ключ? Так вот… Ты освободила меня…
А я уже ничего сказать не могла. И я так хотела упасть в траву, рыдать ей в сухие листья и стебли, и молить о своей пощаде, и чтобы этот сентябрь никогда не приходил вовсе…