есколько лет не играл на пианино.
– Ну разве что немножко…
– Несколько минут. Сеньор Росель хотел поговорить с вашей дочерью, нельзя ли в свободное время, когда это никого не будет беспокоить, приходить сюда и играть на пианино, пока его положение не наладится.
– Это как дочь скажет. Я тут ни при чем. Но пианино – вещь деликатная. Играйте, конечно, играйте, но осторожно, его недавно настроили, а настроить пианино каждый раз денег стоит.
Росель оглядел кончики пальцев, сел на табурет, поднял крышку, раз и другой пробежал взглядом по черно-белому разлету клавиатуры, так, словно извлекал музыку, слышную ему одному. Обернулся и увидел, что друзья окружили его и ждут не дождутся, когда он начнет, но начать заставил его подозрительный взгляд старухи.
Он энергично проиграл гамму – вверх и вниз, – выдержал паузу в десятую долю секунды и закрыл глаза, чтобы уйти в Альбениса, в меланхолическое аллегро «Полюса». Пальцы Роселя сохранили память, это было ясно по улыбке, появившейся на его губах, но иногда в руке появлялось сомнение, звук задерживался дольше, чем следовало, и тогда глаза закрывались, отыскивая в памяти потерянный звук, и, хотя, случалось, некоторые звуки задерживались, а паузы затягивались, все-таки «Полюс» звучал, и столпившиеся вокруг слушатели с восхищением переглядывались и кивали, дивясь умению Роселя. И старуха успокоилась, нашла себе местечко в кресле и разглядывала одно за другим лица гостей, пытаясь их вспомнить. Эту пьесу Роселю случалось исполнять перед самыми разными судьями, она была его козырной вещью, но сегодня ему пришлось немного смазать ту часть, что изобилует диссонансами, а потом он вступил в кружево быстрых триолей, заполняющих восемь тактов, те перешли в заключительное фортиссимо, от которого у слушателей перехватило дыхание, и за мгновением тишины все взорвались бешеными аплодисментами.
– Браво! – кричал Кинтана, у которого мурашки пошли по коже.
– Черт возьми! – только и смог выговорить Андрес.
Росель обернулся, оглядел их – расслабленная улыбка на лице, и все тело, все мышцы расслабились в отдыхе.
– Это Гранадос, маэстро?
– Нет. Это «Полюс» Альбениса, довольно трудная пьеса, я всегда выбирал ее, когда хотел, чтобы понравилось. Но сегодня я играл, как самый скверный ученик.
– Что он говорит! Это было потрясающе.
– А знаете такую романтическую вещь – ла-ла-ла ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла?
– «Грезы любви» Листа.
– Сыграйте, сыграйте!
Офелия просила, глаза сияли восторгом, а руки сложены так, словно она приготовилась молиться. Росель нашел тональность и заиграл, закрыв глаза; внутреннему взору представала виденная на чьей-то стене, а может, в консерватории или в книжке карикатура девятнадцатого века: Лист за роялем, исполняющий на концерте собственные произведения. Шопен, Жорж Санд. О, прелесть юности. Благоухание ночи, луна, любовь… это была первая виньетка, а потом – взлохмаченный Лист, исполняющий главные свои произведения: «Данте», «Святого Франциска», «Гамлета», «Фауста», и, наконец, Лист, усталый и переполненный восхищением к себе самому, приветствует публику. Росель открыл глаза, аптечная вывеска напротив уже зажглась, за спиной кто-то подпевает, два голоса, мужской, без сомнения, голос Андреса, а женский – Офелии или Магды. Росель оборачивается. Офелия поет с таким жаром, будто выступает на сцене. Сеньор Энрике сидит на полу, обхватив колени руками, пораженный умением Роселя. Юнг разрабатывает бицепс правой руки, и тот ходит у него под кожей вверх-вниз; мальчик вышел на балкон; Кинтана обнял за плечи Офелию, а та вместе с Андресом самозабвенно подпевает мелодии. А Магда, чье грустное настроение совпало с настроением музыки, смотрит на пианиста как на исповедника и словно ждет от него ответа. Старуха дремлет вполглаза и, просыпаясь время от времени, благожелательно улыбается пианисту.
– Может, хотите что-нибудь повеселее?
– А вы умеете «Только буги-вуги, и больше ничего»? – просит Офелия.
– Нет. Не просите ничего, что появилось после тридцать девятого года.
– А из кинокартин с Фредом Астером и Джинджер Роджерс знаете что-нибудь? «Дым ест глаза», например, или «Нежная Аманда» из картины со Спенсером Треси и Кэтрин Хёпберн, или «Континенталь».
И «Нежная Аманда» звучит, хотя и с некоторыми запинками, там, где пальцы забывают, Росель высоким тенорком помогает им.
– Кто играет на пианино?
Это кричат с улицы. Андрес выходит на балкон. Интересуется сеньор Хуан, торговец рыбой; он вышел из лавки, вытирая руки о белый фартук, рукава рубашки закатаны по локоть.
– Пианист, сеньор Хуан.
Андрес взглядом пробежал по улице Ботелья до конца, где она впадает в улицу Сера, и увидел: у дверей таверны и вокруг кресла Пепы Лотерейщицы уже собрались группки и вслушиваются в звуки, несущиеся с раскрытого балкона Манон Леонард.
– Она будет петь?
– Нет. Ее нет дома. Этот пианист – мой друг, очень хороший человек.
Из дверей красильни вышли Фина и ее сестра Кончита и устроились под балконом Манон Леонард, а на зеленых балконах четырнадцатого дома стали появляться жильцы и прислушиваться, откуда музыка. От группки, что толпилась у таверны, отделился Хулио, сын Пепы Лотерейщицы, таща за собой смуглую девушку, и попросил Андреса:
– Этот твой друг умеет буги-вуги?
– Нет. Что после тридцать девятого появилось – ничего не умеет.
– Ясно. Скажи, чтоб сыграл что-нибудь танцевальное.
Андрес заглянул в комнату:
– Вы умеете что-нибудь танцевальное?
Росель прикрыл глаза и тоненьким голосом сперва напел песенку, только потом руки подхватили напев:
Мама, купите мне сапожки,
те я истрепала,
столько танцевала.
Пыль, поднятая чарльстоном, садилась на ноги, на руки, на колени танцора Хулио, отгородившегося от всего толстыми и глубокими, как океанское дно, очками, Хулио, король танцев всей округи – улиц Сан-Клементе, Риерета, Ботелья, Сан-Сальвадор; никто не умел так замечательно танцевать с девушкой, как этот робкий и отрешенный Хулио, быстрый мускулистый парень, у которого ноги сами пускались в пляс, стоило ему заслышать любую музыку, даже шарманку. На улице вокруг Хулио и его партнерши собрались зрители и дивились их искусству точно так же, как те, что столпились вокруг Роселя.
– На улице танцуют! – взволнованно оповестил Андрес, и все высыпали из комнаты на балкон, кроме Магды и сеньора Энрике, который остался сидеть, чуть раскачиваясь, в глубокой и невысказанной печали.
– Сеньор Энрике?
– Что, Магда, детка?
– Не следовало ей говорить так.
– Ты о ком?
– О гадалке. Про того парня, который был у меня в цирке. Откуда она знает, воротится он или не воротится? И зачем она меня обидела, сказала, будто в глазах у меня много случайных мужчин.
– Она не так сказала. Она сказала, что перед глазами у тебя проходит много мужчин.
– Вежливо назвала меня потаскушкой.
– Да нет, детка, вовсе нет. Просто она сказала, что перед глазами у тебя будет еще много мужчин, не беспокойся, у тебя еще будет много мужчин.
– А я не так поняла. Знаете, если бы Феликс снова вернулся, я бы снова пошла с ним. Не потому, что жизнь в цирке легкая, чего мне только не приходилось там делать: и шатер ставить, и мишенью стоять, а он метал кинжалы, иногда бывало несладко, он выпивал. Но Феликс был такой красивый, такой сильный, и с ним было так интересно. Я там никогда не скучала. Так что лучше в цирке надрываться, чем в гардеробе «Ригата» торчать. Вокруг мерзкие спекулянты, и глаза у них пакостные. Сами жирные. Так и лоснятся. Жирными в такие времена только последние подонки бывают.
– Не обязательно. Некоторые питаются одним воздухом, а толстеют.
– Нет, в цирке лучше.
– Мама идет.
Андрес предупредил племянника, увидев сестру, которая выскочила из подъезда одиннадцатого дома. Нервным шагом та шла по улице, расспрашивая зевак, что случилось и не видел ли кто ее брата и сынишку, только что были на крыше, и на тебе, куда-то запропастились. Около таверны ей сказали, что брат на балконе первого дома, и она решительно кинулась туда, а мальчишка бросился прятаться за портьерой; Андрес приготовился выдержать бурю. Смуглая изможденная женщина встала под балконом, нацелилась на брата огромным, таким же, как у него, носом и начала поединок:
– А мальчик?
– Здесь. Слушает музыку.
– Как вы туда попали?
– По крышам.
– По крышам? С ребенком?
Сейчас начнется истерика, подумал Андрес, и женщина, действительно, запричитала, а Андрес вошел в комнату и стал уговаривать племянника идти к матери.
– Она побьет меня тапкой, а мне смешно.
– Я скажу, чтобы не била.
– Хочу еще послушать, как играет сеньор.
– Как-нибудь мы попросим, он сыграет специально для нас. Сегодня это всем в новинку, смотри, сколько народу собралось.
Он проводил мальчика на лестничную площадку и бегом вернулся на балкон.
– Спускается. Только не бей его, во всем я виноват.
– Я его бью?!
Женщина призывала всех, кто был на улице, в свидетели страшного оскорбления, которое у всех на глазах нанес ей брат, но тут в дверях показался мальчик, и она бросилась его обнимать, будто он вернулся из долгого путешествия, по крайней мере из России, и повела домой, на ходу осыпая нервными ласками, советами, угрозами и предупреждениями. Сеньор Хуан, продавец трески, вышел из лавки с кулечком маслин и протянул Андресу:
– Возьми-ка. Отдай пианисту, пусть ему веселее играется.
– Большое спасибо, сеньор Хуан.
Андрес спустился на улицу, взял пакет и бросился наверх через три ступеньки, в ногах пела радость.
– Маринованные маслины и без косточек.
Все взяли по две маслинки, а две маслинки Магда положила в рот пианисту, который был целиком во власти «Лошадки»:
Лошадка
резво цокает копытом
и несется, с ветром споря,