по дороге на Херес.
На улице подпевали. Кинтана развернул бумажный кулечек, чтобы наперченный и сдобренный травами сок от маслин собрался на бумаге, но от пахучего ручейка Кинтане досталось совсем мало.
– Какая вкуснота.
– Оставь немного мне, – попросила Офелия и хлебнула красноватую от перца струйку.
– Вот это – да!
– Очень, очень вкусные.
Мать Манон тоже взяла две маслинки, но ела с опаской, знаете, от острого поднимается давление, а у меня и так сто восемьдесят. Двое полицейских, проходя мимо улицы Ботелья, там, где она впадает в улицу Сера и на одном углу – лавка альпаргат, а на другом – торговля бутербродами и напитками под открытым небом, увидели, что на тротуаре толпятся люди и все слушают музыку, которая раздается на углу улицы Ботелья и Оспиталь. «Мы с капралом Санчесом забеспокоились, почему беспорядок, решили вмешаться и спросили местного жителя, что происходит.
– Не знаю. Кто-то играет на пианино.
Согласно распоряжениям об охране общественного порядка, действующим в Седьмом Победоносном году, запрещены все виды собраний в общественных местах или в частных домах с присутствием более пяти человек, каковы бы ни были цели и причины собрания, если на это не получено заранее разрешение от властей, а потому мы, нижеподписавшиеся, стали спрашивать людей прежде всего, не случилось ли какого несчастья, которое стало причиной подобного сборища.
– Случилось несчастье?
– Нет. Нет. Играют на пианино.
Мы дошли до места, где начинался беспорядок, группа жителей стояла под балконом, оттуда слышались звуки пианино, на первый взгляд могло показаться, что играет радио, но мы все-таки отдали соответствующие приказания:
– Пройдемте. Разойдемся.
Один из местных жителей, несмотря на то что мы вели себя вежливо, грубо спросил нас, мол, что же, теперь и на пианино играть запрещено; мы попросили его показать документы, и он оказался Карлосом Эстеве Бернардесом, имя записано на тот случай, если в результате соответствующей проверки выяснится, что в прошлом он был замечен в подрывной деятельности. Войдя в квартиру на первом этаже дома номер один по улице Ботелья, мы убедились, что в самом деле пианист играл на пианино для своих друзей, которые по нашему требованию удостоверили свою личность, за исключением пианиста, у какового не было никаких документов, кроме справки об условном освобождении из тюрьмы, выданной Генеральной дирекцией пенитенциарных заведений и подписанной директором тюрьмы «Сан-Мигель-де-лос-Рейес», справка выдана на имя Альберта Роселя Матапланы – имя взято на заметку на тот случай, если против него было возбуждено какое-либо дело параллельно с тем, за которое он в свое время был судим и подвергнут наказанию. Ввиду того, что в квартире находилось восемь человек, мы строго потребовали от них, если хотят слушать музыку дальше, сократить число слушающих, и в нашем присутствии четверо удалились, и, таким образом, в упомянутой квартире на первом этаже дома номер один по улице Ботелья положение нормализовалось, а когда мы вышли на улицу, то убедились, что и там положение нормализовалось, большинство торговых помещений было закрыто, а пешеходы и транспорт следовали по улице в нормальном порядке».
– Мне давно пора. Перекушу что-нибудь в баре и пойду потихоньку в «Ригат».
– И меня дома заждались, но прогулка стоила того, да еще музыка и общество очаровательной Офелии, я провожу ее, мы договорились пойти в субботу танцевать в «Риальто».
– Я еще не дала согласия.
Сеньор Энрике зевнул и тоже поднялся, подтолкнув сына, мол, завтра рано вставать, идти за газетами, а потом пол-утра будешь делать упражнения и бегать по лесу у Фуэнте-де-Караколь, на Монжуике.
– А вы оставайтесь, играйте дальше. Андрес послушает и эта сеньора, не поймешь, слушает она или спит. От души поздравляю вас, сеньор Альберт, поздравляю и завидую. Те, кто обладает даром самовыражения, – высшие существа. Вы можете выразить себя посредством музыки. Другие рисуют, лепят или поют. А я храню в памяти и сожалею обо всем, что могло сбыться и не сбылось.
На все добрые слова и похвалы Росель только наклонял голову или горячо возражал, но хотел одного – чтобы поскорее все уйти и он бы остался один у инструмента.
– Мне жаль, что я впутал вас в скандал, – извинился Андрес.
– Какой скандал? Вы достали мне инструмент.
– Полиция…
– А что она мне сделает? Разве запрещено играть на пианино?
– И еще – мы просили играть вещи, которые вы играли из любезности.
– Я возвращал память пальцам. Мне инструмент жизненно необходим. Вот увидите. Я буду давать уроки или найду какую-нибудь другую работу – аранжировщика или настройщика. Все что угодно, лишь бы играть постоянно.
– А когда вы учились музыке, учились играть на рояле, кем вы хотели стать?
– Всем.
– Теперь много развелось модных оркестров, и, когда музыканты выступают по радио, все как один заявляют, что собирались концертировать, дескать, давать концерты. Вам нравится Итурби?
– Я почти не слышал его. Он больше для кино работает, не так ли?
– Не так много, как Ксавье Кугат, но тоже довольно много.
– Кто такой Ксавье Кугат?
– Не знаете Ксавье Кугата?
Нет, он не знал Ксавье Кугата, но ведь знал же он, кто такой Итурби. Росель провел ладонью по голове, словно пытаясь отыскать место, где пряталось то, что было забыто за последние без малого семь лет жизни. Память была забита сценами из тюремной жизни, но они были совершенно ни к чему. Однако если бы они вдруг пропали, то в жизни образовалась бы пустота, а это была его жизнь, этот кусок жизни был прожит им, в то время как другие люди, за стенами тюрьмы, проживали свою жизнь и накапливали свой жизненный опыт и свою память.
– Не знаю, кто такой Ксавье Кугат. Но пока еще знаю, кто такие Франко и Стравинский.
– И Луис Дориа.
– Да, и Луис Дориа.
– Видели газетную статью о Луисе Дориа, вон там, на стене приколота кнопкой?
Росель поднялся и пошел туда, куда указывал Андрес. Большая статья из «Вангуардии», подписанная Луисом Дориа. Кинув взгляд на дремавшую старуху, он ногтями отколол кнопку, поднес статью к свету и прочитал: «Беспорядок и справедливость в музыке». «Я не стану ворошить попусту затрепанное суждение Гёте по поводу порядка и справедливости, но коснусь лишь темы творческой свободы в том плане, в каком она поставлена Стравинским в его «Музыкальной поэтике», где он противопоставляет Вагнера и Верди. Великий Игорь писал: «Меж тем как Верди предавался сочинению музыки для шарманки, Вагнер с удовольствием заявлял себя как типичный революционер. Нет ничего более знаменательного, нежели это забвение порядка в угоду музе странствий, в моменты, когда беспорядок возводится в культ и восславляется как нечто возвышенное». Стравинский предостерегал от чрезмерной вагнеровской разнузданной свободы и напоминал о необходимости самоограничения свободы в творчестве, что как раз является проявлением свободы. «Что касается меня, – добавляет Стравинский, – то, принимаясь за работу, я испытываю своего рода страх перед безграничностью возможностей, и возникает ощущение, что мне позволено все». Помнить предостережение Стравинского и уметь употребить его в своей творческой практике, будь то искусство, политика или какая-либо другая творческая деятельность, – это наивысшая достижимая степень свободы. Я чувствую себя свободным, ибо я отвергаю разнузданность и подчиняю свою музыку естественным законам, свойственным любой художественной системе, и социальным законам, которые мне вменяет другой творческий субъект, публика, пренебрегать которым я могу лишь, если он считает меня посредственностью и фальшивым. Собственными руками задушить публику всеядную и возвести пьедестал для публики, которая укажет мне границы художественной правды…»
– Ну и сукин сын…
– Что он говорит?
– Совершенно противоположное тому, что говорил всегда.
– Вы его знаете?
– Знаю ли я? Да его и родная мать не до конца знает.
Он прикрепил статью на прежнее место и задумался. Старуха спала, безжалостно будить ее, чтобы спросить, почему на стене висит эта статья Луиса Дориа.
– Вы торопитесь, Андрес?
– Нет. Все, что я должен был сделать, – сделал. Но не взял ключа от подъезда, он железный, очень тяжелый. Так что надо вернуться домой до десяти, пока сторож не запер двери.
– В моем распоряжении полчаса. Вы не против, если я поиграю еще немного? Если вы уйдете, мне неловко оставаться в квартире у незнакомой женщины, вдобавок старуха спит, а инструмент, на котором я играю, чужой.
– Я бы еще ненадолго остался. Музыка меня не утомляет. Я закрою дверь на балкон, на улице будет не так слышно.
Росель опустил веки в знак согласия, снова сел за пианино и принялся месить клавиши, пока не вырвал из себя музыку, которая таилась у него внутри с того момента, как он прочитал статью Дориа; эта музыка была связана с полузабытым спором, который он давным-давно вел с Дориа, совершенно не похожим на того Дориа, который написал эту статью. Из-под его пальцев вырвался «Микрокосмос» Белы Бартока.
– Публику надо изнасиловать. Она должна вскочить со своего места в ужасе, предчувствуя насилие. Сначала она возмутится, возмутится ее достоинство – даром, что ли, покупали билеты, – но, если артист не сдается и продолжает наступление, негодование публики переходит в замешательство, а замешательство – в панику. Художником будущего можно назвать только того, кто изгоняет филистеров из храмов и базаров искусства, построенных буржуазией.
И Дориа взял у него партитуру Бартока и разорвал в клочки.
– Паяц.
Пробормотал Росель и рассмеялся. У него за спиной Андрес устроился в креслице и собирался слушать музыку, за окнами опустилась ночь. Эта музыка ничего не говорила ему, хотя он чувствовал величие и мудрость в игре пианиста, в том, как тот извлекал звуки, как иногда словно едва касался клавиш, как порою задерживал звук или затягивал паузу, а потом неожиданно выплескивался ритмом. Андрес устал, и музыки больше не хотелось, тем более что впереди маячило совсем иное. Возвращение домой. Недовольные лица – опоздал к ужину, теперь разогревать. Тесная комнатушка, тахта, обычный пружинный матрас, подвесной пюпитр – для чтения зимой, если придется читать, если не будет ничего иного, кроме как торчать в этой берлоге и влачить скудную жизнь, в которой нет иной музыки, кроме жужжания швейных машинок – матери и сестры – да немудреных песенок, что несутся со двора. У остального мира – другая музыка, но она начинается там, за горизонто