– Ничего там не произойдет, Альберт. Ты меня просто удивляешь. В конце концов, Испания ничем не отличается от любой европейской страны. Когда мы были у Мийо, никому из вас не пришло в голову высказать сомнения по поводу Клоделя, а ведь именно его драма «Христофор Колумб» вдохновила Мийо на музыку. У Мийо слава демократа и стихийного прогрессиста, в то время как Клодель – опасный святоша, но во Франции знают, что делают. Они умеют различить слона в собственном зоопарке и уважать его.
Тереса понимала, что Роселя гораздо больше, чем Луиса Дориа, заботит, что может произойти в Испании. Но и Альберту не хотелось беспокоиться понапрасну, он старался убедить себя, что это простое сведение счетов между полицейскими, сторонниками различных политических направлений. Однако весь день семнадцатого он прожил в ожидании внезапного появления Бонета, хотя и пытался работать; но из головы не шли планы и проекты: что делать, как быть, а может, предстоит включаться в вооруженную борьбу или даже бежать в СССР, искать убежища на родине социализма. Пусть мне не нравится Сталин, но я вовсе не противник советского строя, надо признать, что им удалось построить гигантский оплот социализма, способный противостоять заговору международной реакции. Временами он впадал в полное отчаяние: все планы рушились, разлетались вдребезги, и в том была рука судьбы.
– Восемнадцатое июля тысяча девятьсот тридцать шестого года, день Святого Камило, – провозгласил Дориа, глядя в календарь «Берр». – Через час я произведу вам смотр. Мы идем к Мийо, и я не хочу упустить из виду ни одной мелочи.
– Я, наверное, не пойду.
– Да я же все устраивал ради тебя… Ты недавно в Париже. Тебе это нужно, как никому. Ларсен идет, чтобы послушать меня, а Тереса просто обожает смотреть чужие квартиры.
Тереса эту ночь провела у Дориа и спокойно отнеслась к его очередной шутке. Ларсен явился в десять, одетый под шведского поэта, галстук бантом, светлая бородка чуть подстрижена, а волосы зачесаны так, чтобы по возможности открыть лицо. Дориа потребовал, чтобы Альберт надел смешную шляпу с широкими опущенными полями и очки с круглыми стеклами в тонкой позолоченной оправе.
– С твоим лицом да в твоей одежде ты похож на швейцарского ботаника.
Росель наотрез отказался от шляпы, и она перешла на голову Тересы.
– Помните главное: инициатива должна быть в моих руках. Я задаю тон, а если он обратится к кому-нибудь из вас, постарайтесь перевести разговор на меня.
– Чокнутый. Ты совершенно чокнутый, – повторял Ларсен, старательно выговаривая слова, которые начинались на «ч», видно, ему нелегко давалось выталкивать воздух сквозь зубы.
– Чокнутый. Совершенно чокнутый.
Неподалеку от дома Дариюса Мийо Дориа купил букет желтых цветов, и, когда служанка открыла им дверь, Дориа, не называя своего имени, букетом вперед ввалился в прихожую, а служанка, здоровенная женщина, заступила ему дорогу и потребовала объяснений. В прихожую вышла Мадлен Мийо, двоюродная сестра и жена композитора, и учтиво, как полагается хозяйке дома, приняла букет.
– Эти цветы, сеньора, мы принесли воительнице. Они знак победы, а в вас мы чувствуем силу победителя.
Я, воительница, удивлялась мадам Мийо, пока Тереса, следуя наставлениям Луиса, ослепительно улыбалась, а Ларсен с Роселем от замешательства готовы были сквозь землю провалиться. В салоне, где находился рояль, восседал Мийо – на софе, придававшей восточный вид всему салону, заполненному безделушками, привезенными из путешествий по Дальнему Востоку, Советскому Союзу, Латинской Америке. Черная шапка волос над большим лицом с тонкими чертами и свисающим двойным подбородком придавали Дариюсу Мийо сатанинский вид. Но стоило ему открыть рот, как сразу же становилось очевидным его вдвойне средиземноморское происхождение, вдвойне потому, что он был провансалец и еврей, а сегодня у нас присутствие Средиземноморья особенно ощутимо, потому что вы, насколько я понимаю, из Барселоны. Он называл имена, которые их объединяли: Момпоу, Виньес, Супервиа, да, Супервиа, замечательная певица. Я сейчас работаю над вещью, связанной с Испанией – о Христофоре Колумбе, по драме Поля Клоделя. Надеюсь, она будет исполнена еще до наступления зимы.
– Клодель меня страшно увлек, пожалуй, даже больше Кокто, с которым мне довелось работать несколько раз. Видите ли, Кокто человеку моего поколения и моей восприимчивости не сулит неожиданностей, а Клодель – это авантюра, мы привыкли считать его певцом смерти, а он, напротив, умеет поэтически оживить то, что мне представляется идеологически мертвым. Я говорю вам это с полным знанием дела, как человек, осознающий себя евреем во всех смыслах.
– Сколько святой воды во Франции! Не хватало только, чтобы благочестивый Мессиан встал во главе ура-патриотического авангарда.
Углы бровей у Мийо поднялись.
– Вам не нравится Мессиан?
– Мне не нравятся мистики.
– Он славный парень. С детства ему вбили в голову, что он гений, это все мать, она поэтесса, Сесиль Соваж. Вы были на первом концерте «Молодой Франции»? Как же так, ведь принимал участие и ваш соотечественник, великий Виньес! А как дирижировал Дезормьер!
– На днях он дирижировал оперой-буфф в честь Четырнадцатого июля.
– Я был с ним вместе на демонстрации, но потом тихонько удалился. Здоровье у меня далеко не железное, сеньор Дориа, не знаю, как вы относитесь к Пуленку, но он делает Мессиану колоссальную рекламу.
– А вам, Мийо, нравится Мессиан?
– Дезормьер был замечателен. Я познакомился с Роже в Парижской консерватории, мы были соседями, он жил на улице Бланш, а я – на улице Гойяр. Разговаривая по телефону, мы могли видеть друг друга в окно. Мы очень часто встречались. Он прекрасно играл на флейте, но выбрал, и это совершенно естественно, другое свое призвание – дирижера. Мы всегда обсуждали с ним все новое в музыке, говорили об ее эволюции. После войны четырнадцатого года, немного спустя, Дезормьер купил мотоцикл с коляской в магазине, где распродавались излишки американского военного снаряжения, и мы частенько ездили с ним за город. Он знал все до единой тропинки в окрестностях Парижа. Позже нам с ним привелось поездить вместе: на Сардинию, во Флоренцию… он, его жена и родители были частыми гостями у нас в Экс-ан-Провансе, помнишь, Мадлен? Мы так любили кататься все вместе, когда купили первый автомобиль. Как сейчас помню это время, особенно ночевку в Кадеруссе, это селение, а вокруг – вода…
– Вы не ответили на мой вопрос о Мессиане.
– Вы требуете ответа на все ваши вопросы?
– В конце концов, он – ваше дитя.
– Я так не считаю. Объясните, что вы имеете в виду.
– Вы начали перевооружение французского национализма в музыке.
– Это было необходимо, в те годы Вагнер диктаторствовал в музыке, и его французские приспешники дошли до того, что стали германизировать имена, названия. Однако я – это я, а Мессиан – это Мессиан. Ну конечно, Дезормьер вошел в Аркёйскую школу,[149] это была новая основополагающая инициатива бедного Эрика, Эрика Сати. Мадлен, принеси аперитив нашим гостям.
На вопрос мадам Мийо, что им хочется выпить, все ответили, что ничего не хочется, за исключением Дориа, который попросил холодного шампанского пополам с натуральным апельсиновым соком. Живые глаза Мадлен Мийо не выразили ни малейшего удивления, и она вышла из комнаты. Если кто и удивился, то ее муж, с интересом наблюдавший за Дориа.
– Ваша покладистость, господин Мийо, часть вашего величия.
– Благодарю вас.
– Но иногда она чрезмерна, слишком мало вещей вы считаете плохими.
– Я слыву строгим критиком, и мое особенно суровое оружие – молчание.
– Однако, побывав в Советской России, вы выражали восхищение.
– Дело в том, что поездка была восхитительной. Я ездил туда в двадцать шестом году, и, надо сказать, не часто в жизни мне доводилось попадать в такую творческую обстановку. Молодые музыканты любознательны и ненасытны, как утята. Я застал их в творческой лихорадке – они хотели применить свои теории на практике и готовы были теоретизировать над каждым аккордом. Абрамов ратовал за введение одной шестнадцатой тона и основывал свою теорию на очень сложных физико-математических заключениях. Он экспериментировал – играл на четырех разнонастроенных роялях, в одной октаве и в одной гармонической системе. Удивительно, но он был не единственный. Юный Шостакович в те годы тоже предавался экспериментаторству, но он – подлинный гений, а какая у него жажда познания, жажда познания жажда перемен. Мало где еще мою музыку слушали с таким интересом.
– А кончилось тем, что симфонию Шостаковича задушили, поскольку, по утверждению «Правды», простые люди не могут насвистывать ее во время бритья.
– Я и не знал, что в Советском Союзе насвистывают симфонии во время бритья. Несомненно, это свидетельствует о высоком уровне музыкальной культуры.
– В двадцать шестом году вы застали творческую лихорадку в полном разгаре, но тогда только что умер Ленин. А теперь что вы думаете о происходящем там?
– Все на свете меняется. Мне внушают беспокойство незыблемо-вечные музыканты, равно как и культуры, которые, по их мнению, всегда остаются верными себе. Это приводит как художника, так и целые народы к пустой риторике.
– Поэтому вы так плохо отнеслись к Вагнеру, к Франку, к импрессионистам, к Фалье?
– К Фалье? Я?
– Вы были несправедливы к Фалье.
– Нет. Не думаю, что я был несправедлив к Фалье…
Мийо пытался отшутиться, но ничего не мог поделать с этим ужасно невоспитанным Дориа; выйдя от Мийо, они долго бродили по улицам, Тереса возмущалась, Ларсен высказывал опасения, а Росель вконец расстроился, и только один Дориа ликовал: он был убежден, что произвел на Мийо неизгладимое впечатление. Но потом Росель успокоился, разумеется, этот визит ему был совершенно не нужен, а устраивался во имя грядущей славы Дориа, гения in pectore,[150]