Они повскакали на ноги так быстро, как только могли, – все, кроме главы семьи, старика с больными ногами. Унтер-офицер кипел от злости. Он подошел к столу, опёрся на него, сурово взглянул на калеку и повторно прорычал: «Встать!».
Старик вцепился в подлокотники кресла для опоры и сделал отчаянное усилие, чтобы встать, – напрасно. Прежде, чем мы успели что-то понять, немцы схватили больного, подняли его вместе с креслом, подтащили кресло к балкону и выбросили на улицу с третьего этажа.
Мать вскрикнула и зажмурилась. Отец метнулся от окна в глубину комнаты. Галина кинулась к нему, а Регина обняла мать за плечи и властным голосом громко и четко произнесла: «Тихо!».
Мы с Генриком не могли оторваться от окна. Мы видели, как старик всё ещё болтался в кресле секунду-две, затем выпал. Мы услышали, как пустое кресло упало на проезжую часть, а затем – шлепок от падения человеческого тела на камни. Мы стояли молча, как будто приросли к месту, не в силах отойти или отвести взгляд от происходящего перед нами.
Тем временем эсэсовцы уже вывели на улицу около двух десятков человек. Они включили фары своего автомобиля, загнали пленников в освещённую область, завели мотор и заставили их бежать перед машиной в конусе белого света. Мы слышали судорожные вскрики из окон дома и автоматные очереди из машины. Бежавшие перед ней люди падали один за другим, подлетая в воздух от выстрелов, переворачиваясь и описывая круги, словно переход от жизни к смерти представлял собой сложный и причудливый кульбит. Только одному удалось укрыться в стороне, вне светового конуса. Он бежал изо всех сил, и казалось, что он успешно доберётся до поперечной улицы. Но на крыше машины был ещё вращающийся фонарь для таких случаев. Он вспыхнул, нашарил беглеца, раздался ещё один залп, и его в свою очередь подбросило в воздух. Он вскинул руки над головой, выгнулся назад в последнем прыжке и упал навзничь.
Все эсэсовцы сели в машину и уехали по мёртвым телам. Машина чуть покачивалась, проезжая по ним, словно на мелких рытвинах.
В ту ночь в гетто было расстреляно около ста человек, но эта операция и близко не могла сравниться по впечатлению с первой. Магазины и кафе работали на следующий день как обычно.
В то время людей интересовало кое-что другое: помимо обычных занятий, немцы взялись за съёмку фильмов. Мы не могли понять, зачем. Они врывались в какой-нибудь ресторан и говорили официантам сервировать стол с лучшими блюдами и напитками. Затем приказывали посетителям смеяться, есть и пить и снимали на плёнку, как они веселятся. Немцы снимали показы оперетты в кинотеатре «Фемина» на улице Лешно и симфонические концерты под руководством Мариана Нойтайха, проводившиеся в том же зале раз в неделю. Они потребовали, чтобы председатель Еврейского совета провёл роскошный приём и пригласил на него всех выдающихся личностей из гетто, и засняли и это мероприятие тоже. Наконец, однажды они согнали некоторое количество мужчин и женщин в общественные бани, приказали им раздеться и мыться в одном помещении и подробно засняли эту курьёзную сцену. И только много, много позже я узнал, что эти фильмы предназначались для немецкого мирного населения в Рейхе и за его пределами. Немцы снимали эти фильмы перед ликвидацией гетто, чтобы опровергнуть любые смущающие слухи, если известия об этом достигнут внешнего мира. Они показывали, как замечательно живут евреи в Варшаве, – и как они аморальны и презренны, отсюда и сцены совместного мытья в бане еврейских мужчин и женщин, бесстыдно раздевающихся догола друг перед другом.
Примерно в это же время по гетто всё чаще ползли слухи один тревожнее другого, хотя, как обычно, необоснованные, – невозможно было найти их источник или хотя бы малейшее доказательство их правдивости Так, однажды пошли разговоры об ужасных условиях в Лодзинском гетто, где евреев заставили пустить в обращение собственную железную валюту, – на неё ничего нельзя было купить, и теперь они тысячами умирали от голода. Некоторые приняли эти новости очень близко к сердцу, у других они в одно ухо влетели, из другого вылетели. Через некоторое время прекратились разговоры о Лодзи, зато начались о Люблине и Тарнуве, где евреев якобы отравляли газом, хотя на самом деле никто не верил в эту историю. Больше походил на правду слух, что число еврейских гетто в Польше сократят до четырёх: в Варшаве, Люблине, Кракове и Радоме. Затем, наоборот, пошли слухи, что жителей Варшавского гетто переселят на восток, отправляя по шесть тысяч человек в день. По мнению некоторых, это было бы сделано уже давно, если бы не та загадочная конференция Еврейского совета, которой удалось убедить гестапо (несомненно, с помощью подкупа) не переселять нас.
Восемнадцатого июля – это была суббота – мы с Гольдфедером участвовали в концерте в кафе «Под фонтаном» на улице Лешно. Этот концерт был бенефисом в пользу знаменитого пианиста Леона Борунского, который однажды выиграл конкурс имени Шопена. Теперь он был болен туберкулёзом и жил в нищете в гетто Отвоцка. Сад перед кафе был полон народа. Пришли около четырёхсот человек из сливок общества и приближенных к ним. Едва ли кто-то мог вспомнить последнее мероприятие такого масштаба, но возбуждение слушателей было вызвано совершенно другими причинами: изысканные дамы из состоятельных кругов и ловкие парвеню сгорали от любопытства, будет ли сегодня госпожа Л. разговаривать с госпожой К. Обе эти дамы занялись благотворительностью и активно участвовали в мероприятиях домовых комитетов, сформированных во многих богатых домах для помощи бедным. Такая благотворительная работа была особенно приятна, поскольку включала в себя многочисленные балы, где люди танцевали, развлекались и пили, а выручка шла на благотворительные цели.
Причиной неприязни между двумя дамами был инцидент, произошедший в кафе «Штука» несколько дней назад. Обе они были по-своему очаровательны, но друг друга не выносили, прилагая все усилия, чтобы увести друг у друга поклонников. Главным призом был Мауриций Кон, собственник железных дорог и агент гестапо, человек с привлекательным и чувственным лицом актёра.
В тот вечер обе дамы приятно проводили время в «Штуке». Они сидели у барной стойки, каждая в своём кружке поклонников, и пытались превзойти друг друга, заказывая самые изысканные напитки и приглашая аккордеониста из джазового оркестра играть лучшие популярные песни у их столиков. Госпожа Л. ушла первой. Она не знала, что, пока она сидела в «Штуке», умирающая от голода женщина ковыляла по улице, а затем потеряла сознание и скончалась как раз за дверью бара. Ослеплённая светом из кафе, госпожа Л. споткнулась о мёртвое тело, выходя наружу. При виде трупа она забилась в истерике, и её никак не могли успокоить. Госпожа К., которой уже рассказали о случившемся, повела себя иначе. Выйдя в свою очередь наружу, она издала возглас ужаса, но немедленно, словно глубина сострадания одержала в ней победу, вернулась к умершей, вынула из сумочки пятьсот злотых и отдала их Кону, стоявшему как раз позади нее. «Пожалуйста, позаботьтесь об этом ради меня, – попросила она. – Обеспечьте ей достойные похороны».
В этот момент одна из дам её кружка прошептала достаточно громко, чтобы слышали все: «Сущий ангел, как всегда!».
Госпожа Л. не могла простить этого госпоже К. На следующий день она назвала её «дешёвой шлюхой» и заявила, что никогда больше не заговорит с ней. Сегодня обе дамы собирались прийти в кафе «Под фонтаном», и золотая молодёжь гетто с любопытством ждала, что будет, когда они встретятся.
Первое отделение концерта закончилось, и мы с Гольдфедером вышли на улицу покурить в своё удовольствие. Мы подружились и выступали дуэтом в течение года; сейчас его нет в живых, хотя в то время его шансы выжить казались выше моих. Он был прекрасным пианистом, а ещё юристом. Одновременно окончил консерваторию и юридический факультет университета, но был предельно самокритичен и пришёл к выводу, что никогда не станет действительно первоклассным пианистом, поэтому сосредоточился на юриспруденции; только во время войны он снова стал пианистом.
Он пользовался невероятной популярностью в довоенной Варшаве благодаря своему уму, обаянию и стилю. Впоследствии ему удалось бежать из гетто и прожить два года, прячась в доме писателя Габриэля Карского. За неделю до прихода Советской Армии он был расстрелян немцами в маленьком городке недалеко от развалин Варшавы.
Мы курили и болтали, и с каждым вдохом к нам возвращались силы. Был прекрасный день. Солнце уже скрылось за домами; только крыши и окна верхних этажей ещё были озарены алым светом. Глубокая синева неба начинала тускнеть; в воздухе носились ласточки. Толпа на улице начинала редеть, и прохожие даже выглядели не столь грязными и несчастными, как обычно, омытые синевой, багрянцем и тусклым золотом вечернего света.
Тогда мы увидели, что к нам идёт Крамштык. Мы оба были рады: надо зазвать его на второе отделение концерта. Он обещал написать мой портрет, и я хотел обсудить с ним подробности.
Но убедить его зайти так и не удалось. Он выглядел угнетённым, погружённым в собственные мрачные мысли. Некоторое время назад он услышал из надёжного источника, что на сей раз переселение гетто неизбежно: немецкие карательные подразделения по ту сторону стены уже были готовы к началу операций.
8. Разворошённый муравейник
Где-то в то же время мы с Гольдфедером пытались организовать дневной концерт в честь годовщины нашего дуэта. Он был запланирован на субботу, 25 июля 1942 года, в саду «Штуки». Мы были настроены оптимистично, всем сердцем ждали этого концерта и приложили много усилий, готовясь к нему. Сейчас, за день до назначенного срока, мы просто не могли поверить, что он не состоится. Мы наивно верили, что слухи о переселении в который раз окажутся необоснованными. В субботу, 19 июля, я снова играл в саду кафе на улице Новолипки, не подозревая, что это моё последнее выступление в гетто. Сад был полон, но публика была настроена скорее мрачно.
После выступления я заглянул в «Штуку». Было поздно, все разошлись; лишь персонал ещё заканчивал ежедневные дела. Я присел поговорить с управляющим. Он был в хмуром расположении духа и распоряжался без всякой решимости, для проформы.