– Готовите зал к нашему субботнему концерту? – спросил я.
Он взглянул на меня, словно не понимая, о чём я говорю. Затем на его лице отразилось ироничное сочувствие к невежде, который не в курсе событий, повернувших судьбу гетто в совершенно иную сторону.
– Вы правда думаете, что к субботе мы ещё будем живы? – поинтересовался он, склонившись ко мне через стол.
– Уверен! – ответил я.
Тогда, как будто мои слова открыли новые горизонты безопасности и эта безопасность зависела от меня, он сжал мою руку и пылко произнёс:
– Что ж, если мы и в самом деле будем живы, можете заказывать что только пожелаете на ужин в субботу, всё за мой счет, а ещё… – он ненадолго задумался, но решил идти до конца и добавил: – И можете заказывать лучшее, что только найдётся в погребах «Штуки», тоже за мой счёт, сколько пожелаете!
По слухам, «мероприятие» по переселению должно было начаться в воскресенье ночью. Но ночь прошла спокойно, и к утру понедельника люди приободрились. Может быть, и на этот раз за слухами ничего не стояло?
Тем не менее к вечеру опять разразилась паника: по последним данным, всё случится сегодня, переселение начнётся с жителей малого гетто, и на сей раз в этом нет сомнений. Всполошившиеся толпы народа со свёртками и огромными рундуками, вместе с детьми, начали движение из малого гетто в большое по мосту, который немцы построили через Хлодную улицу, чтобы отрезать нас от последней возможности контакта с арийским кварталом. Все надеялись убраться из опасной зоны до комендантского часа. В соответствии с фаталистскими взглядами нашей семьи, мы остались на месте. Поздно вечером соседи услышали новости из польской полиции, что те приведены в состояние боевой готовности. Значит, действительно вот-вот случится что-то плохое. Я не мог заснуть до четырёх утра и всё это время просидел у открытого окна. Но и эта ночь прошла мирно.
Утром во вторник мы с Гольфедером отправились в администрацию Еврейского совета. Мы ещё не утратили надежду, что всё может как-то устроиться, и хотели получить от Совета официальную информацию о планах немцев на гетто в ближайшие дни. Мы почти дошли до цели, когда мимо нас проехала открытая машина. В ней сидел, окружённый полицией, бледный, с непокрытой головой, полковник Кон, глава департамента здравоохранения общины. В то же время были арестованы многие еврейские чиновники, на улицах началась облава.
Во второй половине того же дня случилось то, что потрясло всю Варшаву по обе стороны стены. Известный польский хирург доктор Рашея, ведущий эксперт в своей области и профессор Познаньского университета, был приглашён в гетто, чтобы провести сложную операцию. Руководство немецкой полиции в Варшаве выдало ему пропуск для прохода в гетто, но, когда он прибыл и начал операцию, эсэсовцы вломились в квартиру, где он работал, застрелили пациента, лежавшего под наркозом на операционном столе, а затем расстреляли хирурга и всех присутствующих.
В среду, 22 июля, я отправился в город около десяти утра. Настроение на улицах было чуть менее напряжённым, чем накануне вечером. Прошёл обнадёживающий слух, что арестованных вчера чиновников Совета отпустили. Значит, немцы пока что не намерены переселять нас, поскольку в таких случаях (как мы слышали по рассказам, приходившим из-за пределов Варшавы, где намного меньшие еврейские общины уже давно переселили) они всегда начинали с ликвидации чиновников.
Когда я дошёл до моста через Хлодную улицу, было одиннадцать утра. Я шёл, погружённый в раздумья, и вначале не заметил, что люди на мосту стоят неподвижно и на что-то указывают. Затем они быстро рассеялись в волнении.
Я начал было подниматься по ступенькам на деревянную арку моста, но внезапно один мой друг, которого я давно не видел, схватил меня за руку.
– Что ты здесь делаешь? – он был очень взволнован, и когда он говорил, его нижняя губа забавно дёргалась, словно кроличья мордочка. – Немедленно уходи домой!
– Что такое?
– Переселение начинается через час.
– Не может быть!
– Не может? – он издал горький нервный смешок, развернул меня лицом к перилам и показал на Хлодную улицу: – Смотри сюда!
По Хлодной шёл отряд солдат в незнакомой жёлтой форме под предводительством немецкого унтер-офицера. Через каждые несколько шагов они останавливались, и один из солдат занимал позицию у стены, окружающей гетто.
– Украинцы. Мы окружены! – он скорее прорыдал, чем проговорил эти слова. Затем, не прощаясь, бросился вниз по ступеням.
И действительно, около полудня войска начали зачищать дома стариков, дома ветеранов и ночлежки. Они принимали евреев из окрестностей Варшавы, которых бросили в гетто, а также евреев, выдворенных из Германии, Чехословакии, Румынии и Венгрии. Во второй половине дня в городе появились плакаты, объявляющие о начале операции по переселению. Все трудоспособные евреи отправлялись на восток. Каждый мог взять двадцать кило багажа, провизию на два дня и свои драгоценности. По прибытии на место назначения трудоспособное население будет размещено в бараках и получит работу на местных немецких заводах. Освобождались только чиновники еврейских социальных учреждений и Еврейский совет. Впервые под декретом не стояла подпись председателя Еврейского совета: Черняков покончил с собой, приняв цианистый калий.
Итак, худшее всё же произошло: население целого квартала, где жило полмиллиона человек, подлежало переселению. Это выглядело бессмыслицей – никто не мог в это поверить.
В первые дни операция проходила по принципу лотереи. Оцепляли случайные дома то в одной, то в другой части гетто. По свистку всех жителей вызывали во двор, загружали всех в гужевые повозки, без различия по возрасту и полу, от младенцев до стариков, и увозили на «Умшлагплац» – сборный и перевалочный пункт. Там жертв утрамбовывали в вагоны и отправляли в неизвестность.
Вначале этой операцией занималась исключительно еврейская полиция под руководством трёх помощников немецких палачей: полковника Шерыньского, капитана Лейкина и капитана Эрлиха. Они были не менее опасны и безжалостны, чем сами немцы. Может быть, даже хуже – потому что, когда они находили людей, которые спрятались вместо того, чтобы спускаться во двор, их легко можно было убедить не обращать на беглецов внимания – но только за деньги. Слёзы, мольбы, даже отчаянные крики детей оставляли их равнодушными.
Поскольку магазины закрылись и гетто было отрезано от всех поставок, через пару дней голод стал повсеместным, в этот раз он коснулся всех. Но люди не позволяли себе слишком тревожиться из-за этого – они были озабочены кое-чем поважнее еды. Им были нужны справки о трудоустройстве.
Мне приходит на ум только одно сравнение, которое может описать нашу жизнь в те ужасные дни и часы: разворошённый муравейник. Когда какой-нибудь бездумный идиот принимается разрушать дом насекомых своим грубым башмаком, муравьи носятся во все стороны, всё настойчивее разыскивая выход, путь к спасению, но то ли потому, что они парализованы внезапностью нападения, то ли в тревоге за судьбу своего потомства и всего, что они могли бы спасти, они, словно под каким-то пагубным воздействием, поворачивают назад и вместо того, чтобы двигаться вперёд и покинуть строй, постоянно возвращаются на одни и те же тропы и в те же места, не в силах вырваться из порочного круга, – и так погибают. Как и мы.
Для нас это был ужасный период, но немцы в то время отлично нажились. Немецкие фирмы вырастали в гетто, как грибы после дождя, и все они были готовы выдавать справки о трудоустройстве. Разумеется, за несколько тысяч, но размер этих сумм не отпугивал людей. Возле дверей таких фирм выстраивались очереди, выраставшие до гигантских размеров у зданий реально больших и важных заводов, таких как «Тёббенс и Шульц». Те счастливчики, которым повезло приобрести справки о трудоустройстве, прикалывали на одежду клочки бумаги с названием места, где они якобы работают. Они думали, что это защитит их от переселения.
Я легко мог бы получить такую справку, но, как и с вакциной от тифа, только для себя одного. Никто из моих знакомых, даже с самыми влиятельными связями, не рассматривал идею добыть справки для всей моей семьи. Шесть бесплатных справок – на такое, разумеется, надеяться не следовало, но я не мог позволить себе заплатить за всех нас даже по самой низкой ставке. Мне платили за день работы, и заработанное мной мы проедали. Начало операции в гетто застало меня лишь с несколькими сотнями злотых в кармане. Я был угнетён своей беспомощностью и необходимостью наблюдать, как мои более состоятельные друзья легко обеспечили безопасность своим семьям. Нечёсаный, небритый, без единой крошки во рту, я бродил по улицам с утра до ночи, от фирмы к фирме, умоляя сжалиться над нами. Через шесть дней, нажав на все возможные рычаги, я как-то сумел наскрести шесть справок.
Наверное, где-то за неделю до начала операции я в последний раз видел Романа Крамштыка. Он исхудал и был встревожен, хотя и пытался это скрыть. Он был рад видеть меня.
– Что, ещё не отправился на гастроли? – попытался он сострить.
– Нет, – коротко ответил я. Мне было не до шуток. И я задал ему вопрос, который в то время мы все задавали друг другу: – Как ты думаешь, переселят всех?
Он ушёл от ответа, сказав:
– Выглядишь просто ужасно! – Он сочувственно взглянул на меня. – Ты принимаешь всё это слишком близко к сердцу.
– А что делать? – я пожал плечами.
Он улыбнулся, закурил, некоторое время помолчал и продолжил:
– Подожди, в один прекрасный день всё закончится, потому что… – он неопределённо помахал руками, – потому что в этом же нет никакого смысла, правда?
Он сказал это с комичной и довольно безнадёжной уверенностью, словно бы предельная нелепость происходящего была очевидным аргументом в пользу того, что это закончится.
Увы, нет. Более того, всё стало ещё хуже, когда в последующие дни ввели литовцев и украинцев. Они были столь же корыстны, как и немцы, но иначе. Они принимали взятки, но стоило им получить их, как они расстреливали людей, у которых взяли деньги. Они любили убивать во всех видах: из спортивного интереса, для облегчения своей работы, в качестве учебных мишеней или просто для забавы. Они убивали детей на глазах их матерей и находили исступление женщин занятным. Они стре